Kitabı oku: «Волшебная палочка», sayfa 2

Staccato⁸

В Пензенской музыкальной школе, старейшей музыкальной школе России, я проучилась семь лет. Я посещала фортепианное отделение, уроки сольфеджио, занятия по музыкальной литературе и вокал. Столкнувшись с суровой правдой жизни, каждодневными нудными занятиями и тренировками, я взвыла, как пленённый зверь. Мои необоснованные детские амбиции необходимо было уложить в семь нот, в двенадцать мажорных и минорных гамм, в учебник гармонии! Ох, как отчаянно сопротивлялась я кожуху нужности и правильности. Я ненавидела играть на фортепиано: руки, ноги, пальцы, кисти – следи за их положением, вместо того, чтобы играть с музыкой, уноситься с ней в бесконечные дали. Разучивая пройденный материал, я раздражалась и злилась, гневно сводила брови и сжимала губы, стискивала кулаки и сотрясала ими воздух, но, надо отдать должное Софье Михайловне, её терпению не было предела. Сотни, тысячи раз повторяла она: «звуки на кончиках пальцев», «локоть делает дугу», «слушай себя», «полюби мелодию». И я слушала, делала замах кисти без зажима, барабанила стаккато, выдавливала легато, беспрерывно нудно ныла и злобно сопела, в общем, делала всё, чтобы избавиться от постигшей меня справедливой кары. Но день шёл за днём, месяц за месяцем, а, как известно, вода камень точит, повезло мне с преподавателем. Постепенно моя злость превратилась в упрямство, а нытьё в терпение. Звучание инструмента улучшилось, а я поумнела (на тот момент мне так казалось). Я полюбила уроки сольфеджио: там учили расшифровывать звучание музыки, скользить вместе с ней по нотам. Разлинованные тетради стали родными, крючки-ноты – любимыми закорючками, и лишь высокие деревянные двери по-прежнему пугали своей неизмеримостью. Они напоминали древних стражей или могучих атлантов, грозно нависших надо мной и неустанно защищавших право быть музыкантом.

Вскоре в моей комнате появилось пианино. Нам продала его та самая соседка тётя Таня. В день, когда папа с другом перенесли инструмент, она ходила по моей комнате и приговаривала: «Стояло, место занимало. Лера давно не играет, а всё стояло, пыль собирало». Похлопав ладонью по лакированной поверхности инструмента, добавила: «Ох, и мука с тобой. Отдать – отдали, а дырку на обоях как закрывать?» Ходила минут двадцать, круги наворачивала, от своей квартиры до моей комнаты и обратно. Временами останавливалась, смотрела на инструмент, качала головой и раздражённо бурчала: «Ты теперь гаммами нас замучаешь. Уж лучше б оставила пылесборник на месте: и дырка закрыта и шума меньше». Наше семейство вздохнуло с облегчением, когда из коридора донёсся запах горелого и тётя Таня выскочила со словами: «Батюшки, там же курица тушится!»

Надо признаться, я действительно мучила соседей монотонными, мяукающими, резкими и громкими звуками – без изнурительных тренировок пианистом не стать. Временами я со всей силой ударяла по клавишам, временами касалась их с замиранием сердца, с любовью выводя музыкальный узор. Люди реагировали на мои творческие изыскания по-разному: кто-то ругался, и мне приходилось прерывать репетиции, кто-то, заслышав любимую мелодию, хвалил, кто-то, устало вздыхая, терпел. Однажды на лестничной площадке мы встретили соседку с третьего этажа тётю Свету. Завидев меня, она по-доброму засмеялась и сказала:

– Аня, Аня, ты нас «дождиком» насквозь измочила.

Дождиком называлось первое разученное мной музыкальное произведение.

– Не сплести кружевную салфетку, нитку не соткав! Вы уж потерпите, пожалуйста, пока Нюта учится, – искренне извинялась мама. – На днях приходите к нам в гости пить чай с малиновым пирогом.

Чаепитие в нашем доме было мероприятием частым, и, благодаря маминым стараниям и бабушкиным пирогам, соседи смирились с тем, что в их доме живёт музыкант. Так и говорили: «Анют, ты уж оправдай наши мучения. Стань известным пианистом». Постепенно быт с соседями наладился: и играть я стала на порядок лучше, и они привыкли к моим душевным поискам и каждодневным тренировкам.

В музыкальной школе, впрочем, как и в обычной, друзей у меня не было: за странности, несговорчивость и бойкий нрав меня не любили. Я отвечала ребятам взаимностью: мне не нравилось желание одноклассников приструнить меня, сделать обычной, «нормальной». Любому, даже мальчишкам, которые дергали меня за косы, я могла дать отпор. Я дёргала обидчиков за нос, за ухо или стопкой нот хлопала хулиганов по макушке. Слава Богу, в музыкальной школе совместных занятий было мало, и я не успевала со всеми перессориться. В обычной же школе от тесного общения не спрячешься: я не ладила с девчонками и дралась с мальчишками. Вскоре получила статус изгоя, над которым можно и нужно поиздеваться. За частые драки получала нагоняи от мамы.

– Ты же девочка! – возмущалась она. – Разве так можно?

– Он первый начал! – грозно топая ногой, протестовала я.

– Не отвечай, отойди в сторону, дождись взрослого. К тому же, Софья Михайловна сказала, тебе руки беречь надо, относиться к ним аккуратней, – мама показала на запястье. – Какое там аккуратней, – провела по пальцам, – когда на руках синяки и кожа содрана. Что Софья Михайловна завтра скажет? Заканчивай с драками! Слышишь?

Я слышала, но… Я ученица двух школ, и «это так организовывает» – хвастала мама перед подругами, а я твердила эту фразу, когда хотела двинуть Кольке Ивину по голове за то, что он выбросил мой портфель в мальчишеский туалет. Пытаясь вытащить портфель из уборной, я пропустила последний урок, за что сразу получила выговор. Но это были цветочки… Мальчишки, по сговору с девчонками, запирали меня в классе, выкидывали мой портфель из окна, рвали ноты, сваливали вину за чьи-то проделки, прятали верхнюю одежду и обувь. Какое-то время я терпела, но потом гнев овладевал мной, и меня несло, как тайфун, как ураган, как цунами. Я ничего не видела и не слышала. Тонкие руки и пальцы пианистки превращались в упругие ивовые ветки, которые с пылом и азартом раздавали хлёсткие удары направо и налево. Не знаю, чем бы всё закончилось, скорее всего, меня бы выгнали из школы, если бы наша одуревшая от выходок и баталий классная руководительница не ушла на заслуженный отдых. Ей на смену пришёл молодой преподаватель – Иван Сергеевич Костин. Учителем он был строгим, но справедливым, а человеком умным, добрым и ответственным. Однажды, застав наш класс в момент петушиных боёв, он устроил разбор «полётов» тут же. В тот день Иван Сергеевич договорился с директором о походе в музей и пришёл сообщить нам эту радостную новость. Он машинально поймал мой портфель, который, подобно ракете, запустили в пространство коридора, и, ошарашенный, замер. Затем энергично тряхнул головой, и полетели наши петушиные перья. Досталось всем, без исключения. В тот раз наш класс в музей не пошёл. Дружной толпой мы отправились убирать школьную территорию. С того дня меня никто больше не мучил и не обижал – Иван Сергеевич не позволял. Он всех организовал и занял делом, а конфликты разрешал, не дожидаясь их обострения.

Потом в наш класс перевелась девочка Соня, и у меня появился первый друг, точнее, подруга. Весёлая белокурая девчонка с курносым носом, усыпанным многочисленными точками, не обращала внимания на всеобщее мнение и первая предложила дружить. Мы быстро нашли общий язык и обросли схожими интересами: игры, книги, прогулки, музыка. На моё счастье, Соня любила музыку. Наш союз с каждым днём креп. Соня часто приходила ко мне в гости. Мы обсуждали полюбившиеся книги и музыкальные произведения. Я рассказывала ей о композиторах и музыкальных направлениях, она – о птицах, которых любила, и о физике, которой бредила. Ещё одним плюсом Сониной натуры было умение терпеливо относиться к чужим вкусам и интересам. Её абсолютно не трогало то, сколько раз я проигрывала одно и то же произведение. Она с умным видом отрывалась от своего дела, смотрела на меня и говорила:

– Анька, опять ты не стараешься! Мы так до ночи на улицу не выйдем.

Если моя тренировка затягивалась, она находила себе дело (лежала на диване с книжкой, разукрашивала картинку или помогала бабушке держать шерсть) и не донимала меня понуканиями. Она никогда не подлизывалась, говорила то, что думала. Одним словом, Соньку я обожала. Её появление в моей жизни походило на рождение первых цветов, на свежий ветер, на яркий рассвет. Она спасла меня от уныния и грусти, и я всем сердцем была ей за это благодарна.

Позже, когда мне исполнилось тринадцать, я познакомилась с ещё одним необычным человеком – Кириллом Тёминым. Он с родителями приехал с севера, из Воркуты, и пришёл учиться в мою музыкальную школу. Вместе мы посещали фортепианное отделение и занятия по музыкальной литературе, а ещё мы постоянно сталкивались по дороге домой: жили по соседству.

Кирилл был необычайно красивым мальчиком: правильные черты лица гармонично сочетались с голубыми глазами и пшеничными волосами. Он чем-то походил на героя фильма «Сказка о звёздном мальчике». Стоило кому-то обмолвиться об этом, и прозвище «звездный мальчик» прочно срослось с ним. Но справедливости ради нужно отметить, что прозвище досталась ему не только благодаря внешности: Кирилл был талантливым пианистом. В тринадцать он играл так, что все без исключения прочили ему мировую известность. Да, к нему прицепилось прозвище, а он почему-то прицепился ко мне. Сначала я заметила, что во время занятий он украдкой поглядывал в мою сторону. Со временем обратила внимание, что он уходил из школы одновременно со мной и, держась чуть поодаль, неторопливо следовал по пятам. В конце концов, дошло до того, что он не сводил с меня глаз. Лишь изредка отвлекался, машинально барабанил пальцами по столу, отрабатывая музыкальный отрывок, но потом его взгляд, подобно всевидящему толкиеновскому оку, возвращался ко мне.

Непривыкшая к повышенному вниманию, я терялась, не знала, как себя вести. Это состояние доставляло дискомфорт, я злилась и раздражалась. Как-то по дороге домой я не выдержала, порывисто развернулась и зло спросила:

– Зачем ты за мной ходишь?

– Ты мне нравишься, – без тени смущения заявил он.

– А ты мне – нет! – мне хотелось разозлить его.

– Почему? – искренне удивился он и сбил меня с негативной волны.

– Не нравишься и всё! – безжалостно врала я, но осевший тон выдавал меня с потрохами.

– Всем нравлюсь, а тебе нет? – казалось, это заявление сбило его с толку. Не зря говорят: «Наглость – второе счастье». – Я рад, что не нравлюсь тебе, – радостно воскликнул он.

– Тебе не нравится нравиться? – моё изумление было искренним.

– Постоянное внимание утомляет, – признался он.

– Но всех гениальных людей рано или поздно ждёт слава, а вместе с ней внимание. Если ты станешь известным…

– Не стану.

– Почему? – категоричность в его голосе обострила моё внимание. Интерес к этому мальчику рос с каждым новым словом.

– Не хочу, – при этих словах он поморщился, будто увидел что-то противное.

– Что-о-о? – моё изумление достигло апогея.

– Ты тоже гениальна.

– Я??? – Это заявление потрясло меня. Мне стало смешно. – Первый раз подобное слышу.

– У тебя тонкий слух, – задумчиво протянул он, потом его губы сжались. – А ещё… я играю правильно, технично, а ты – гениально. Ты чувствуешь музыку нутром. Так сказала Ольга Ивановна. Я вчера случайно услышал их разговор с Софьей Михайловной.

– Ольга Ивановна? Руководитель фортепианным отделением? – я отмахнулась. – Я тебя умоляю! Она меня всё время ругает. Говорит, что я – лентяйка.

– Одно другого не исключает, – он почему-то разозлился. – Кстати, ругает она тебя, чтобы расшевелить.

– Это она так сказала? – с иронией спросила я.

– Нет, это я так думаю, – он пристально наблюдал за моей реакцией.

– Хватит выдумывать, – я отнеслась к его словам, как к неудачной шутке: не привыкла слушать лестные речи.

Но я не понимала, зачем он так зло пошутил? Я уже развернулась, чтобы уйти, но следующая фраза парализовала меня.

– Ты знаешь кличку, которой тебя наградили?

– Кличку? – поразилась я. – У меня нет клички! Даже к фамилии придраться трудно, – меня обидели не его слова, а то, как он сказал это. – Это у тебя есть кличка, – вспомнив азы культуры, я поправилась: – прозвище.

– У меня, может, и прозвище, а у тебя кличка, – он ухмыльнулся и сказал: – «Долбанутый гений».

– Что? – от возмущения я захлебнулась. – Что ты сказал? – пришла в себя и приготовилась к атаке.

– Все за глаза так тебя называют. Не знала?

– Первый раз слышу, – процедила я сквозь зубы.

– Впрочем, – иронично отметил он, – с твоими полётами во сне и наяву это не удивительно.

– С какими ещё полётами? – предвкушая очередное открытие, я невольно отступила: Кириллу удавалось удивить меня.

– Мысленными, – он возвёл глаза к небу.

– Нет у меня никаких полётов! – я с силой сжала кулаки и подалась вперёд.

– Конечно, нет! Только временами из реальности выпадаешь.

– Выпадаю из реальности? – машинально повторила я, чтобы лучше осознать услышанное.

– Помнишь, вчера ты сидела в коридоре и ждала Софью Михайловну? Сидела, сидела и выпала: взгляд стал стеклянным, а губы зашевелились, словно ты читала заклинания. Катя Громова сказала, что фокус покажет. Она встала напротив и помахала у тебя перед глазами рукой – ты даже глазом не моргнула. Она взяла у тебя из рук книги – никакой реакции, назвала тебя «долбанутым гением» и добавила, что сегодня ты об этом и не вспомнишь, – он улыбнулся. – Она оказалась права.

– Зачем ты это мне рассказываешь?

– Чтобы ты научилась контролировать свои творческие выпадения, – пояснил он.

– Зачем? – я не верила в добрые намерения людей, потому пыталась докопаться до истины.

– Глупо выглядишь со стороны, а я не хочу, чтобы над тобой смеялись.

– Спасибо, конечно, но мне всё равно.

– Всё равно сейчас, а потом?

– Потом – будет потом, – отрезала я.

Я развернулась и ушла, так как сочла разговор оконченным. В тот вечер, несмотря на неприятную беседу, я была счастлива, услышав от самого красивого мальчика в школе, что нравлюсь ему. Эта часть диалога льстила мне, и я смаковала её, воспроизводя в памяти вновь и вновь. О другой части разговора я забыла. Какая разница, как меня называют? Сути дела это не меняло. Даже если бы меня называли коровой, я бы ей не стала. Сделав подобный вывод, я забыла неприятную часть беседы. Это был мой промах, моя ошибка, за которую впоследствии я дорого заплатила.

С Кириллом мы постепенно сблизились: вместе ходили в музыкальную школу, возвращались домой, встречались и слушали музыку, играли на фортепиано. Временами мы так увлекались, что наша игра перерастала в поединки, в соревнования; временами нам хотелось всех изумить, и мы музицировали в четыре руки. Когда мы говорили о музыке, создавалось ощущение, что мы понимаем друг друга с полуслова: не успевал Кирилл высказать мысль, как я уже знала, что он этим хотел сказать. Когда говорила я, он утвердительно кивал в ответ. Эта согласованность не была наигранной. Я знала это, чувствовала.

Видя нашу слаженность в работе, ребята в школе стали дразнить нас чокнутой парочкой. С одной стороны, меня это злило, потому что в глазах ребят отражались зависть и ехидство, с другой, радовало, потому что Кирилл всё больше и больше нравился мне. Я надеялась, что рано или поздно мы на самом деле станем парочкой. Когда я украдкой проговаривала слово «нравится», то испытывала блаженство. На снегу и на запотевших окнах, пока никто не видел, я рисовала цветы, которые распускались в моём сердце. Кирилл, как все мальчишки, на подобные провокации реагировал сухо и сдержанно. Он пожимал плечами, брал мою сумку и говорил: «Пойдём». С боевой готовностью я срывалась с места. Мы неспешно брели по заснеженным тёмным улицам и тихо разговаривали. Мне казалось, я кружусь в упоительном, лёгком, изящном вальсе вместе со снежинками. В такие моменты я была неподдельно счастлива.

Так продолжалось около года, до тех пор, пока однажды я не выиграла конкурс молодых талантов. Его проводили под Новый год на базе нашей школы. К нему все долго и тщательно готовились. За неделю до конкурса Кирилл неожиданно ограничил наши встречи, объяснив это необходимостью сосредоточиться. Вполне разумно, но не для того, кто пребывает в плену чувств. С его доводами я согласилась, но всё равно обиделась.

Пока Кирилл был рядом, я в полной мере не задумывалась о конкурсе. Конкурс так конкурс. Что такого? Но когда осталась наедине с собой, волнение и тревога захлестнули. Что если провалюсь? Что если не оправдаю возложенных надежд? Что если отключусь? Я так переживала, что места себе не находила. Измучила домочадцев беспрерывной игрой одного и тоже же произведения. Для неискушённых в музыке произведение звучало одинаково. Я же, пытаясь наполнить композицию смыслом, объёмом и чувствами, каждый раз играла по-другому. Я выжимала из старого пианино последние силы, и инструмент, в силу возможностей, послушно следовал за мной. Вместе мы страдали, пели, жили, дышали, умирали и возрождались. Первой моих творческих исканий не выдержала бабушка, она буквально вытолкнула меня на лестничную площадку со словами:

– Не мешало бы свежим воздухом подышать.

Вдогонку она кинула мне пальто, шапку, шарф и с шумом закрыла дверь.

Я оделась и нехотя вышла на улицу. Двадцать минут тоскливо смотрела в наше окно на четвёртом этаже. В стёклах отражались серое невзрачное небо и ветки рядом стоящей берёзы. Я не могла играть, но это вовсе не означало, что я не могла тренироваться. Музыка звучала во мне, и пальцы проворно бегали по спинке скамейки. Окружающая действительность померкла – я перенеслась в волшебный и неповторимый музыкальный мир. Вперёд, быстрей, выше – звали меня звуки, и я безоговорочно подчинилась им. Я понятия не имела, что Кирилл наблюдал за мной из окна своей комнаты. Об этом я узнала случайно, много позже, от его папы. Он сказал, что они с женой в тот день не на шутку испугались: Кирилл, пока наблюдал за мной, ни на что не реагировал, а когда я пропала из виду, заперся у себя в комнате и весь вечер, пока позволяло время, играл. Прежде его родители такой злой, острой, тяжёлой, остервенелой и мучительной игры не слышали. Утомившись, Кирилл с силой ударил по клавишам, опустил крышку инструмента и без объяснений ушёл из дома. Вернулся он за полночь, тут же разделся и лёг спать.

Я тот вечер провела не так экспрессивно. Перед тем как заснуть, я красочно представила своё выступление: как выйду, как поклонюсь, как сыграю, как Ольга Ивановна покачает головой и скажет, что справилась я неплохо, но если бы не ленилась, получилось бы лучше. Она всегда так говорила. Я даже видела морщинки возле её глаз. С этими мыслями переместилась в новый день.

Когда мы с Кириллом возвращались с конкурса, я скакала от счастья, я парила в облаках. «Первое место! Победитель!» – бальзамом лилась долгожданная похвала. Это окрыляло и вселяло надежу. Может, я действительно смогу добиться успеха? Самым радостным было то, что меня похвалила Ольга Ивановна. В этот вечер морщинки у её глаз непривычно улыбались мне. Высшая награда!

Вдруг я заметила, что Кирилл замедлил шаг, а потом и вовсе остановился. Было видно, что он о чём-то напряжённо думал. Я последовала его примеру. Он долго стоял у лавочки, потом кинул на неё мою сумку. Свой портфель он продолжал держать.

– Сколько ни силюсь, не могу понять, почему ты? – зло спросил он. – В техническом плане я играл лучше. Почему ты?

– Что?.. – приглушённо спросила я. Меня словно обухом по голове огрели.

– Во время игры ты отключилась! Доигрывала произведение по-своему. И так всегда: я тружусь до седьмого пота, а потом появляется «долбанутый гений» и – результат один. Я лишь номер два! – после эмоциональной тирады он шумно выдохнул.

– Но… ты говорил… – я спотыкалась на каждом слове. – Ты говорил… говорил, что…

– Боже! – словно неимоверно устав, он закрыл лицо руками. – Твоя воздушность выводит из себя.

Почему-то в детстве я думала, что когда человек поражён или удивлён, он часто моргает. Откуда в моём сознании поселилась эта мысль, не знаю, но в тот момент я поняла, что ошибалась. Я не то что моргнуть, пошевелиться не могла. Мне казалось, если сделаю это, мир разлетится вдребезги.

– За что? – я была готова разрыдаться, но выглядеть жалко не хотелось. Хотя я отчаянно сдерживала боль и обиду, влага предательски блестела на глазах.

– Раздражаешь…

– Но ты говорил… – я схватила сумку и убежала.

Я не спала всю ночь, ворочалась с боку на бок и вытирала текущие по щекам слёзы. Целую неделю я никуда не ходила, а когда, наконец, пришла в школу и мы с Кириллом встретились, он прошёл мимо. С тех пор он перестал меня замечать. Если же мы были вынуждены пересекаться, он отпускал в мой адрес язвительные и колкие замечания. Постепенно это вошло у него в привычку – он не упускал шанса сделать мне больно. Как-то я задержалась в классе, чтобы продумать, как сыграть новое конкурсное произведение – прелюдию номер пять соль мажор сочинение тридцать два С. В. Рахманинова, он подошёл и со всего размаху хлопнул нотами по столу. От неожиданности я подскочила и подняла голову. Кирилл сел напротив и, язвительно улыбнувшись, сказал:

– Возвращаю с небес на землю, а то залетаешься и, – он скорчил сочувственную гримасу, – упадёшь.

Я ничего не ответила – глупо вступать в словесную баталию, если заранее предугадываешь поражение. Не мастак я в перепалках, от наглости и хамства теряюсь. Я просто отвернулась. Как в котле опытной ведьмы, во мне всё кипело, булькало и клокотало, но я скрещивала на груди руки и молчала, надеялась, что рано или поздно ему надоест меня мучить. Но Кирилл не сдавался. Как любой музыкант, он был упрям и терпелив. Возможно, моё кажущее спокойствие бесило его, и он старался найти брешь в защите.

– Я тут на днях наблюдал, – весело сказал он, – как ты руками забавно машешь. В дирижёры собралась?

– Тебя это не касается! – против обычного я не сдержалась. Даже лава временами вырывается наружу.

– Правильно! И меня это не касается, и тебя не касается. Дирижёр – мужская профессия. Тебе там делать нечего.

– Это мне решать! – крикнула я в ответ.

– Нельзя прыгнуть выше головы, – со знанием дела заверил Кирилл.

– Это выше твоей головы, а не моей! Я стану тем, кем захочу! Слышишь меня? – в тот момент злость достигла точки кипения. Боль давила музыку внутри, и это выводило из равновесия. – Я стану тем, кем захочу! – я орала во всю глотку. – Слышишь? – схватила его за ворот рубашки. – Слышишь?!

Кирилл побледнел. Его взгляд преобразился: насмешку сменило изумление, а изумление – злость.

– Дударова Вероника Борисовна, не знал, что вы учитесь в нашей музыкальной школе, – язвительно отозвался он.

– Учусь и, заметь, весьма плодотворно, – я выпустила ворот рубашки и поспешно удалилась.

К своему стыду, признаюсь, что тогда я не знала, кто такая Вероника Борисовна Дударова, и я не собиралась в дирижёры, но в тот вечер ревела в голос. Чуть позже произошёл похожий разговор, а за ним ещё и ещё. И я снова рыдала. Рыдала до тех пор, пока под глазами не образовывались тяжёлые красные мешочки, а нос не отказывался дышать. Когда мне опостылело рыдать, я открыла энциклопедию и узнала, что Вероника Борисовна Дударова – главный дирижёр и художественный руководитель Московского государственного симфонического оркестра. Женщина-дирижёр? Вот оно! Что-то щекотно шевельнулось у меня в затылке. От этой щекотки меня ломало и передёргивало. «Женщина-дирижёр! – повторяла я, как заклинание. – Женщина-дирижёр!»

Знаний в этой области мне не хватало, поэтому я обратилась с расспросами к взрослым. Кирилл оказался прав. Дирижёр, как и капитан корабля, мужская профессия – так негласно считалось. Женщины-дирижёры – редкость. Это талант от Бога, дар, исключение. «Да, – говорили мне, – женщины-дирижёры, конечно, есть: дирижёр хора, дирижёр в музыкальной школе. Как, например, наша Ирина Аркадьевна. Если хочешь…» Если хочешь… Хочешь. Нет, тогда я не хотела, меня мучила обида. Но, вопреки здравым доводам, я сказала: «Хочу».

С этого момента я начала посещать занятия по дирижёрскому мастерству. Моего преподавателя звали Ирина Аркадьевна Никитина. В отличие от тихой, спокойной и сдержанной Софьи Михайловны, Ирина Аркадьевна была напористой, строгой и упрямой. Когда я вошла в класс, услышала: «Спину держим ровно, ноги ставим на ширину плеч, кисти располагаем параллельно полу». Это была постановка дирижёрской стойки, которую мне в дальнейшем пришлось освоить, но тогда мне стало смешно: нелепо слышать в стенах музыкальной школы гимнастические указания. Я весело хмыкнула: «Вот тебе и дирижёр или скорее дрессижёр! Ей бы не в музыкальной школе работать, а физкультуру преподавать». Как я тогда жестоко ошибалась. Многие учителя по физкультуре позавидовали бы той дисциплине, которую поддерживала Ирина Аркадьевна. У этой волевой женщины были прямые мощные брови, из-под которых смотрели пытливые наблюдательные карие глаза. Коротко стриженные жёсткие чёрные волосы, чтобы не лезли на глаза, она часто поправляла и убирала за уши. Широкие губы, когда злилась, поджимала, а когда улыбалась, растягивала. Большой подбородок, когда думала, придерживала, а небольшой нос, когда сосредотачивалась, напрягала. Если кто-то из учеников допускал ошибку и оправдывал её фразой: «Я не подумал», Ирина Аркадьевна отвечала просто, но обстоятельно: «Зря». Как человек думающий, она много значения уделяла мозгу: «Пока здесь, – стучала указательным пальцем по лбу, – не появится мысль, здесь, – указывала на руки, – реакции ждать бесполезно». Её любимая фраза: «Сначала мысль, потом всё остальное». Под её неусыпным контролем я постигла азы дирижирования. Ирина Аркадьевна была первым человеком, кто объяснил мне, что «танцы» рук к дирижёрскому мастерству никакого отношения не имеют. Я сразу осознала, что мои детские взмахи – эмоциональные всплески руками и только. Уроки у Ирины Аркадьевны были лёгкими, пугливыми шагами навстречу не оформившейся до конца мечте.

Я окончила музыкальную школу с твёрдым намерением бросить бесперспективное дело. Я любила музыку, и меня по-прежнему несло по её волнам, но та дорога, по которой хотела пойти, была перекрыта внутренними страхами. Ирина Аркадьевна хвалила меня, но её одобрительные реплики воспринимались мной скептически: я не верила в себя, и в этом, пожалуй, была вся загвоздка.

Когда в день выпускного я вышла из школы и повернула в сторону дома, увидела Кирилла. Он стоял с мальчишками и, обсуждая что-то, весело смеялся. Я не хотела с ним сталкиваться, поэтому повернула в другую сторону и быстро пошла прочь. Сначала я шла неспешно, но потом, вспомнив его весёлый смех, полетела, размахивая руками от злости, потом опять перешла на шаг, а потом остановилась и подумала: «Какая разница, смеётся он или нет. Хорошо, что я окончила музыкальную школу. Надеюсь, теперь мы будем видеться крайне редко, а ещё лучше, если не будем видеться вообще». Внезапно передо мной возникло лицо Кирилла. Отгоняя видение, я отмахнулась от него, а оно на лету поймало мою руку и знакомым голосом произнесло:

– Тебя опять уносит?

– Отпусти! – Осознав, что это вовсе не мираж, я отпрянула. Чтобы высвободиться, с силой дёрнула руку.

– Ты мне чуть по лицу не попала, – мою руку он продолжал держать.

– Жаль, что чуть, – огрызнулась я.

– «Долбанутый гений», неужели ещё злишься?

– Кирилл, – взмолилась я, – отпусти. Позволь, я уйду, – я не хотела с ним спорить.

Он выпустил руку, и я быстро пошла в сторону дома.

– Постой! – крикнул он вдогонку, но я лишь ускорила шаг. – Да постой ты! – он догнал меня и преградил путь. – Я хотел спросить… – он мялся. Я впервые видела его неуверенным. – Ты дальше учиться будешь? Или… – пауза. – Нет, будешь! Ты же «долбанутый гений»! Или… – пауза. – Так будешь?

– С чего вдруг к моей скромной персоне повышенный интерес?

– Я больше не буду играть на фортепьяно, – заявил он. – Хочу связать свою жизнь с лошадьми. Меня интересует конный спорт.

– Что-о-о? – от изумления мои глаза расширились. Сначала я хотела крикнуть, что он спятил. Несмотря на обиду, я прекрасно понимала, что он смог бы достичь в музыкальном образовании высших результатов, но сказала только: – Это твоё дело.

– А ты? Ты не ответила.

Я и на этот раз не ответила, а задала вопрос:

– Если там тебя кто-то обойдёт, уйдешь ещё куда-нибудь?

– Не знаю. – Он почему-то весело улыбнулся. – Там я вообще вряд ли буду первым, по крайней мере, сначала. А потом… Потом будет потом, – повторил он мои слова. – К тому же, мне вряд ли встретится ещё один «долбанутый гений».

– Почему? – его уверенность насторожила меня.

– На то он и гений, чтобы быть уникальным, – создавалось впечатление, что, сказав это, Кирилл с чем-то смирился.

– Да, но это бесит и раздражает, – напомнила я.

– Ещё бы! – охотно согласился он. – Особенно в тех случаях, когда, сколько ни старайся, так не получится.

– И значит, можно больше ни к чему не стремиться? – уточнила я.

– Да. Не хочу больше куда-то самозабвенно стремиться. Хочу быть собой. Хочу делать то, что хочу. Общаться с тем, с кем хочу. Ходить туда, куда хочу…

– Я обязательно стану дирижёром! – перебила я Кирилла на полуслове.

– Дирижёром? – его брови дёрнулись.

Я ожидала поймать на его лице ухмылку, но её не последовало. Тогда я собрала все силы и пошла в наступление.

– Да! Я так хочу и буду стремиться к цели самозабвенно.

– Удачи, – лёгкая улыбка коснулась его губ.

Шумели и гудели машины, разговаривали прохожие, щебетали птицы. Мы же с Кириллом молчали. Смотрели друг на друга и молчали, словно пытались запомнить этот миг, сохранить его в памяти. Потом, как по сговору, мы отступили, одновременно развернулись и, не оборачиваясь, разошлись в разные стороны. Много позже от мамы я узнала, что Кирилл стал ветеринаром. Он больше никогда не играл на фортепиано. Вообще никогда. И мы больше никогда не виделись. Вообще никогда.