Kitabı oku: «Копья и пулеметы», sayfa 4

В том же 1817 г. редактор не самой последней газеты в Англии «Манчестер таймс» вещал на публике: «Мы всегда боролись за те же принципы свободы… Если бы не разделы Польши, если бы этот народ остался свободным, мы никогда бы не увидели варварские орды русских, опустошающих Европу, калмыков и казаков северного деспота, расположившихся на улицах и в парках Парижа. Каждый английский моряк готов принести свободу и помощь несчастным полякам. Через месяц наш флот потопит все русские суда во всех морях земного шара!»

Как видим, цинизм потрясающий. Со дня последнего поражения Наполеона минуло всего два года, и достопочтенному джентльмену полагалось бы знать, что «варварские орды русских» (ничуть не опустошавшие Европу) появились там не по собственному хотению пограбить, а исполняя союзнические обязательства по отношению к Англии. По той же самой причине «калмыки и казаки» (составлявшие лишь малую часть русской армии), обосновались на парижских бульварах…

Мечты мистера редактора о потоплении русского флота сбылись только через несколько десятков лет, но об этом будет отдельная глава.

Еще раньше, вернувшись из России после изгнания Наполеона, к русофобской кампании подключился наш старый знакомый сэр Роберт Вильсон, оставлявший разведку и возмечтавший о политической карьере. В печатных брошюрах он всячески чернил и Кутузова, и всю Отечественную войну, обвиняя русских в варварстве, убийстве пленных (вообще нельзя исключать, что подобные единичные случаи были, как на всех войнах). Однако «Джеймс Бонд XIX века» пошел дальше – на полном серьезе писал, что казаки вдобавок… рубили на куски несчастных французских пленных, жарили их мясо на кострах и с удовольствием уплетали под водочку. Кто-то может не поверить, но именно это Вильсон и писал. Разгневанный Александр, когда до него эти пасквили дошли, лишил Вильсона русского дворянского титула – все, что он мог сделать, но сэру Роберту это наверняка было как с гуся вода.

А в 1817 г. в Англии вышла книга «Описание военной и политической мощи России». Автор скромно не указал на обложке свою фамилию, но очень уж многие ее знали и так – сэр Роберт Вильсон. Всячески пугая англичан страшилками вроде «Россия использовала в своих целях события, от которых страдала Европа, взяв в свои руки скипетр мирового господства», Вильсон в своей книге вытащил на свет (да еще снабдил подробными картами) старую-престарую фальшивку под названием «Завещание Петра Великого». В которой Петр якобы завещал своим преемникам методично и старательно завоевать всю Европу, а там и двинуться на юг, за тем самым «скипетром мирового господства». Фальшивку эту сочинил больше полусотни лет назад один из самых знаменитых авантюристов XVIII в. француз шевалье де Бон, тот самый, что выступал то в мужской одежде, то в женском платье в облике «мадемуазель Луизы де Бон (этому колоритнейшему прохвосту посвящен увлекательный роман В. Пикуля «Пером и шпагой»). Побывав пару раз в России в царствование Елизаветы Петровны, он и припер домой этот «документ», якобы похищенный им с неимоверным риском для жизни из самых тайных русских архивов, охранявшихся отборными гвардейцами и дрессированными медведями. Причем этот Мюнхгаузен от шпионажа мало заботился порой о правдоподобии: ну кто поверит, что Петр в своем завещании (которого он так и не написал) будет именовать двинувшиеся на захват мирового господства русские войска «несметными азиатскими ордами»? И таких ляпов в труде де Бона немало…

Кавалер-девица старался зря. Никакого награждения ему не вышло. «Завещание» спровадили в архивы – то ли посчитали явным вымыслом, то ли учли текущий момент: отношения Франции и России были тогда не такими скверными, чтобы портить их публикацией подобных «документов». В самом конце XVIII в. шум вокруг «Завещания» пытались поднять два польских эмигранта, но политический момент опять оказался неподходящим.

И только в 1805 г. о «Завещании» вспомнил Наполеон, поднаторевший в информационной войне – это понятие тогда называлось иначе (если вообще называлось), но было известно еще с XVI в., с Ливонской войны. По заказу императора знаменитый историк Лезюр быстренько накропал обширный труд, где на примере «Завещания» опять-таки доказывал, что зловредные русские не успокоятся, пока не завоюют весь мир, – а значит, все цивилизованное человечество должно сплотиться для отпора зловещим проискам. Примкнувшие к Лезюру двое коллег рангом поменьше, поддержавшие его собственными опусами, в кулуарах говорили откровенно: все, конечно, понимают, что «Завещание» – бред собачий, но очень уж идеально подходит для политической пропаганды, так что приходится сочинять черт-те что…

Впоследствии «Завещание» еще не раз всплывало в разные периоды – причем его текст то и дело менялся в соответствии с требованиями текущего политического момента, при этом никто не сличал старые и новые тексты: и так сойдет. В «персидском» варианте, во время Первой мировой трудами немцев появившемся в персидских газетах), оно оказалось написанным в исконно восточном стиле, с цветистостями, красивостями и оборотами, русским отнюдь не свойственными. Последний раз его использовали спецы в министерстве пропаганды Геббельса…

В Англии творение Вильсона имело большой успех, выдержав за короткое время пять переизданий. Уже не скрывавший своего авторства Вильсон на волне популярности проскользнул-таки в палату общин. Однако должен заметить с нескрываемым злорадством: насколько удачной была шпионская карьера Вильсона, настолько провальной оказалась парламентская. Очень быстро он угодил в число «заднескамеечников», на парламентской ниве ничегошеньки не добился, абсолютно ничем себя в политике на проявил и умер в 1849 г. всеми забытым стариком. Самое интересное, что о нем стараются не вспоминать и в Англии – очень уж одиозная была фигура. Фундаментальная «Британская энциклопедия», уделившая внимание гораздо менее известным персонам, о Вильсоне молчит, как и не было такого. Вообще официальная британская историография отзывается о нем очень скупо: да, был такой генерал, мятеж в Ирландии подавлял, во время Наполеоновских войн много стран объездил… Шумной посмертной славы, о которой наверняка мечтал втихомолку сэр Роберт, не получилось. Но его книга вкупе с творениями подобных ему русофобов еще долго продолжала отравлять умы…

Особого размаха эта антирусская пропаганда тогда не получила – власти постарались мягонько спустить ее на тормозах. Времена все же стояли неподходящие – Россия оставалась союзником Англии, в том числе и по так называемому «Священному союзу» – союзу монархов Европы, объединившихся, чтобы, если возникнет такая надобность, противостоять любым революционным движениям в Европе, сохранить прежний монархический уклад. Это позже, после смерти Александра Первого, Священный союз распался, а там наступили иные времена, иной стала политика Англии…

Однако там, где хранили молчание дипломаты, газеты и авторы сенсационных книг, за кулисами, не привлекая к себе внимания, действовала разведка – как оно было во все времена. Большая Игра только набирала размах, но о ней чуть позже.

Пожарища нового века

А сейчас мы обстоятельно и подробно поговорим о мятежах, бунтах и просто массовых демонстрациях, без всякого преувеличения, буквально сотрясавших Англию несколько десятилетий первой половины XIX в. Это не я придумал этакий «ужастик», ничего общего не имеющий с пресловутой «англофобией». Вот что пишет английский историк Ч. Поулсен, большой знаток английских мятежей, в книге, так им и названной: «Английские мятежи»: «Первые 30 лет XIX века стали, пожалуй, наиболее бурными и беспокойными во всей ее (Англии. – А.Б.) истории». Давайте посмотрим…

1. Король-невидимка и другие

Те бунты английских ткачей против новомодных фабрик конца XVIII в., о которых я писал в предыдущей книге, были единичными, разобщенными выступлениями, власти их легко подавили, где силой, где кое-какими денежными подачками. И успокоились. «Вся Англия казалась нам пустой и гладкой, как эта придорожная земля». А потом оказалось, что спокойствия хватило всего-то на десять с небольшим лет.

Победа над Наполеоном принесла немало благ элите: финансовым, промышленным и торговым кругам, а также открыла пути к расширению Британской империи, не имевшей больше противника, способного этому препятствовать. Простому народу, как частенько бывает, досталась лишь дырка от английского бублика. Точнее, пончика (бубликов в Англии не было). Наоборот, для него наступило даже ухудшение. И в первую очередь ткачам-надомникам. Их понедельная плата из-за широкого распространения машин регулярно и резко снижалась: в 1795 г. – 33 шиллинга и 14 пенсов, в 1815-м – 14 шиллингов, в 1829–1834 гг. – 5 шиллингов и 6 пенсов, Прожить на это было решительно невозможно – плата таковая располагалась гораздо ниже прожиточного минимума. Люди стали умирать. По данным ничуть не левого видного британского историка Э. Хобсбаума, от голода умерли 500 000 ткачей (и это не в далекой Индии, а в цивилизованной Англии).

Рабочий класс стал понемногу проникаться классовым самосознанием – сознавать себя единым целым, с общими целями и задачами. Антикоммунистов просят брезгливо не морщиться при слове «класс». Его употребляли не одни коммунисты. В той же Англии слово «класс» практически употреблялось вплоть до относительно недавнего времени: «высшие классы», «низшие классы»; исчезло оно только с укреплением политкорректности и толерантности (которые порой буквально насаждали силком, как картошку при Екатерине или кукурузу на широте Архангельска при Хрущеве). Но и сегодня ничуть не левые историки, в том числе и английские, часто употребляют этот термин – «рабочий класс».

(Вот, кстати, несколько слов об антикоммунизме. Кто-то из крупных «прозревших» диссидентов, кажется, А. Зиновьев, хотя точно я не уверен, сказал примечательную фразу: «Хуже коммунистов могут быть только антикоммунисты». Естественно, имелись в виду антикоммунисты-радикалы. Лично моя антикоммунистическая позиция полностью совпадает с позицией Станислава Лема. Великий польский фантаст и философ ее в свое время высказал предельно четко. Он сказал: да, я антикоммунист, но это выражается исключительно в том, что я не разделяю идей коммунистов, но бороться против них в какой бы то ни было форме решительно не собираюсь.)

Так вот, в начале XIX в. молодой рабочий класс не имел ни своих представителей в парламенте, способных отстаивать его интересы, ни права создавать какие бы то ни было союзы – зачатки профсоюзов более позднего времени. А жилось ему крайне тяжело: нищенская зарплата при безудержном росте цен, особенно на продукты, рост налогов, повышение «подорожных пошлин» с каждого едущего или идущего по большой дороге, продолжавшееся «огораживание», разгул «вербовщиков» и прочие «прелести» крепнущего капитализма.

Рабочие стали организовываться. Правда, первое время они пережили своего рода идеалистический период: как раньше мятежники-крестьяне свято верили в «доброго короля, от которого злые советники скрывают правду», так и рабочие теперь были убеждены, что смогут улучшить свое прямо-таки отчаянное положение посредством массовых петиций, в основном в парламент.

Терпение лопнуло в 1811 г., когда парламент в очередной раз отверг очередную петицию, которую подписали 75 000 ткачей. Причем требования были самыми скромными – всего-то поднять минимальную заработную плату выше «уровня нищеты», причем не так уж и намного. Однако господа из парламента и на это не согласились. Тогда рабочие-ткачи решили от словесных просьб перейти к самым решительным действиям – разрушению машин. Предприятие это было исторически обречено – никому, нигде и никогда не удавалось такими мерами остановить технический прогресс (за исключением одного-единственного случая, о котором я расскажу чуть позже – причем осуществили это не рабочие, а как раз их антагонисты, крупные предприниматели. Ну и полпотовцам в Камбодже-Кампучии удалось проделать то же самое, но хватило их ненадолго).

Началось все в графстве Ноттингемпшир, знаменитом не только тем, что именно там шериф долго и безуспешно гонялся (что известно только по легендам и балладам) за благородным разбойником Робином Гудом. Ноттингем был известен еще и тем, что именно там в 1799 г. местные ткачи несколько дней устраивали крупные беспорядки, жгли дома богатых фабрикантов и крушили станки на их фабриках. Остановить их удалось – редкий случай в истории Англии – не вооруженной силой, а тем, что перепуганные фабриканты, понимая, что это может продолжаться долго, согласились повысить заработную плату и улучшить условия труда.

Теперь в Ноттингеме опять полыхнуло. Застрельщиками стали чулочники-надомники, искусные мастера. Для бурного выражения недовольства было две серьезные причины: во-первых, долгие Наполеоновские войны и континентальная блокада изрядно ударили по карману ткачей – их продукция большей частью шла на континент, на европейские рынки. Во-вторых, чулочники работали на так называемых «узких» станках, а на плодившихся, как грибы, фабриках хозяева стали все шире вводить «широкие» ткацкие рамы, дававшие материал гораздо большей ширины. По качеству продукция эта была гораздо хуже, на станках вязались уже не готовые чулки, как у надомников, а полуфабрикаты, которые потом сшивались, были непрочными и часто рвались по швам. Однако, с точки зрения фабрикантов, именно такая продукция обладала целым рядом достоинств: она была гораздо дешевле и хорошо расходилась на внутреннем рынке среди народа небогатого. Кроме того, работа на «широких» рамах уже не требовала такой высокой квалификации, как у надомников, а значит, можно было нанимать людей прямо с улицы и, соответственно, платить им меньше. И наконец, с расширением производства гораздо меньше можно платить надомникам. Одним словом, всем было плохо, одним фабрикантам хорошо.

И началось… В том же 1811 г. ноттингемские владельцы чулочных фабрик стали в массовом порядке получать откровенно угрожающие письма за подписью «король Лудд» (иногда – «генерал Лудд»). Интересно, что многие письма имели обратный адрес, символически многозначительный: «Шервудский лес» или «Шервудский замок» – это уже был неприкрытый намек на Робин Гуда, в ультимативной форме предлагалось отказаться от «широких» рам и повысить плату надомникам – иначе будет плохо.

Ни английская политическая полиция, несмотря на весь свой многовековой опыт, ни историки последующих времен так и не смогли выяснить, существовал ли в действительности такой человек, Нед Лудд. Вообще-то историки откопали паренька с таким именем, работавшего на ткацкой фабрике и во время бунта первым разбившего «широкую» раму. Вот только паренек этот был слабоумным и никак не подходил на роль вожака сильного, разветвленного подполья. А касательно такого и у полиции, и у историков сложилось стойкое убеждение, что за движением луддитов (как бунтовщики стали себя называть) несомненно стоял некий «руководящий центр» – выступления луддитов никак не походили на разрозненные эксцессы, ясно было, что луддитами кто-то умело руководит – очень уж быстро они стали реальной силой в промышленных графствах Ноттингемпшир, Йоркшир и Ланкашир, очень уж быстро, словно по невидимому и неслышимому сигналу тревоги собрались большие отряды бунтовщиков, причем дисциплинированных и часто хорошо вооруженных, отправлявшихся громить фабрики. Применялась поистине партизанская тактика: собравшись среди ночи и зачернив лица сажей, луддиты врывались на заранее намеченную фабрику, быстро ломали и сжигали станки и растворялись в ночи.

Кроме того, у луддитов была своя контрразведка, отлаженная и действовавшая вполне успешно: большинство стукачей, засылавшихся полицией к луддитам, разоблачались очень быстро. Как и провокаторы, чьей задачей было навести луддитов на фабрику-ловушку, где их уже ждал крупный отряд солдат. Так что сильная организация безусловно была, но никаких ее следов, не говоря уж об именах руководителей, ни полиции, ни историкам отыскать так и не удалось.

(Чуточку о версиях экзотических. Некоторые историки полагают, что свое название луддиты позаимствовали у древнего короля Лудда, который еще до появления на Туманном Альбионе римлян захватил тогдашний Лондон и переименовал его в Лудгейт. Однако это не более чем предположения, причем крайне сомнительные: король Лудд – персонаж насквозь легендарный, вроде французского «доброго короля Дагобера», известный лишь по преданиям. Никаких станков он крушить не мог – в доримские времена их просто не существовало, так что вряд ли луддиты воспользовались бы его именем.)

Интересно, что луддиты уверяли, что они не бунтовщики, а действуют строго в рамках закона. И ссылались при этом на хартию Карла Второго, которой тот уполномочил ткацкое предприятие «Фреймуорк ниттерс компани» тщательно осматривать всю готовую продукцию и все, что не соответствовало тогдашним стандартам, уничтожать – этакое ОТК семнадцатого века. На этом основании луддиты и утверждали, что продукция «широких» рам как раз и является «нестандартом», и они, уничтожая его и производящие его станки, лишь следуют предписаниям королевской хартии – как частенько с английскими законами случается, до сих пор не отмененной. Однако судьи с этим не согласились и такую трактовку хартии решительно отвергли…

И закрутили гайки так, что из-под них со скрипом поползла металлическая стружка – другими словами, применили жесткие наказания. В том же 1811 г. за порчу фабричного оборудования предусматривалась ссылка в каторжные работы в Австралию на срок до 14 лет (именно так поступили в марте 1811 г. с семью ноттингемскими луддитами). Однако парламенту и это показалось слишком мягким, и он особым указом ужесточил наказание до смертной казни. Палату общин этот указ проскочил, что называется, по маслу, а вот в палате лордов против него неожиданно выступил известный поэт и великолепный оратор лорд Байрон: «Осознаем ли мы свои обязанности по отношению к толпе? Ведь кто, как не толпа, гнет спину на наших полях, трудится в наших домах, служит в наших армии и флоте? Они дали нам возможность бросить вызов всему миру, однако, доведенные до отчаяния бедственным положением и пренебрежительным отношением к их нуждам, они же могут бросить вызов вам самим… я их видел – изможденных от постоянного недоедания и замкнувшихся в себе от беспросветного отчаяния, – когда их поставят перед судом за нарушение этого нового закона?»

Красноречие Байрона пропало даром – новый закон утвердила и палата лордов. Однако луддитов не пугала и виселица – налеты на фабрики продолжались. Чаще всего луддиты пользовались специально для этого изобретенным тяжелым кузнечным молотом. В отличие от членов хорошо законспирированного «центра» изобретатель истории известен – Энох Джеймс. В его честь луддиты прозвали этот молот «верзилой Энохом», а в такт взмахам скандировали:

 
Великий, смелый, гордый
Вперед зовет нас Энох.
И вздрагивают горы
От наших взмахов гневных.
 

Понемногу разворачивалась чуть ли не гражданская война с жертвами с обеих сторон. По подсчетам некоторых историков, против луддитов в 1811–1813 гг. было направлено больше войск, чем действовало тогда в Европе против Наполеона. Это дает хорошее представление о размахе луддитского движения. Привлекли и изрядное число так называемых «специальных констеблей». Набирались они из «благонамеренных граждан», в полиции не служили, но приносили особую присягу и в случае народных волнений привлекались в помощь полиции. На многих перекрестках больших дорог стояли не только солдаты, но и пушки – чтобы луддиты в разных графствах не могли общаться друг с другом. Шли самые настоящие бои. Многие хозяева баррикадировали свои фабрики, превращая их в сущие маленькие крепости, и оставляли там на ночь всех, кого могли: солдат, приказчиков, мастеров.

Некий мистер Бертон из города Мидлтон, защищая свои станки, собственноручно убил пять луддитов, за что их товарищи по борьбе сожгли его дом, а самого пытались убить, но покушение не удалось. Другой фабрикант, Хорофолл, с помощью бог весть каких связей раздобыв пушку армейского образца, поставил ее во дворе фабрики, пробив амбразуру в стене. Не помогло – Хорофолла вскоре убили…

Уильям Аркрайт, узнав, что и на его фабрику готовится нападение, приготовился защищаться не на шутку: во дворе расположилось подразделение солдат регулярной армии, на лестницах и в переходах разбросали шипы-колючки, такие, как в прошлых войнах использовались против конницы и пехоты врага, а на крыше в лучших традициях Средневековья поместили опрокидывающийся чан с кипящей смолой.

Луддиты нагрянули отрядом примерно в 150 человек. У них тоже нашлись мушкеты, и сначала около 20 минут между ними и защитниками фабрики шла ожесточенная ружейная перестрелка. Потом луддиты, разбив ворота топорами и «верзилами Эноха», ворвались во двор, но были встречены плотным огнем и отступили, потеряв немало товарищей убитыми и ранеными. Говорили потом, что Аркрайт подошел к двум смертельно раненным луддитам и обещал им еды и врачей, если они назовут имена своих вожаков. Те отказались и вскоре умерли. Вероятнее всего, это все же красивая легенда, из тех, что призваны воодушевлять мятежников. Между прочим, один из солдат отказался стрелять в нападавших, за что был приговорен к 300 ударам девятихвосткой (Аркрайт по каким-то своим причинам добился отмены наказания).

Часто случалось, что параллельно с выступлениями луддитов бунтовали и горожане, но уже по своим причинам – против дороговизны продуктов. Не всегда это приносило успех, но в некоторых городах торговцы были вынуждены снизить цены на хлеб и картофель – основную пищу бедняков.

В январе 1816 г. произошло событие, опять-таки не имевшее никакого отношения к луддитам, но показавшее отношение бедноты к власти, даже к высшей: когда принц-регент, будущий Георг Четвертый, ехал на открытие сессии парламента, его экипаж окружила и долго не давала проехать толпа лондонцев из городских низов, перебивших камнями все стекла в его карете. Случай в истории Англии уникальный.

В марте того же года сторонники парламентской реформы совместно с сохранившимися «гемпденскими клубами» и полулегальными рабочими организациями Манчестера решили провести марш протеста на Лондон, чтобы устроить грандиозный митинг против временной приостановки закона Хабеас корпус и других репрессивных действий правительства.

К сожалению, марш провалился. По Манчестеру ходили слухи, что в нем будут участвовать 100 000 человек, причем поголовно вооруженных. Однако когда дошло до дела, в путь отправились всего тысяча человек, все невооруженные. Они не смогли дойти не только до Лондона, но даже до близлежащего к столице Дерби: на них напали вооруженные солдаты регулярных войск и молодчики из так называемого «добровольческого полка», состоявшего из сыновей зажиточных фермеров и горожан из «среднего класса», и очень быстро рассеяли. До Лондона сумел как-то добраться один-единственный, видимо, особо упрямый человек по имени Абель Кудвелл и вручил-таки в парламенте петицию, которую, как кто-то, должно быть, уже догадался, постигла унылая судьба всех предшествующих петиций. Остальные либо разошлись по домам, либо были арестованы – кто за мнимое «бродяжничество», кто вообще без предъявления каких-либо обвинений. Правда, через некоторое время их всех выпустили на свободу – судьи, как ни ломали голову, не смогли придумать, какую статью можно пришить людям, которые всего-навсего мирно шагали по дороге.

А летом 1817 г. властям удалась хорошо спланированная провокация. В графстве Дербишир действовал тайный полицейский агент Оливер. Выдавая себя то за члена «гэмпденского клуба», то за активиста всяких «мятежных обществ», он сумел-таки втереться в доверие к местным радикалам (в том числе и действовавшим в подполье остаткам наиболее непримиримого крыла ЛКО). И сумел их убедить, что вскоре состоится массовое вооруженное восстание.

Около 400 человек, вооружившись чем попало, отправились к Ноттингему, где, по заверениям Оливера, уже собралась многочисленная повстанческая армия, вот-вот готовая двинуться на Лондон, чтобы свергнуть правительство и провозгласить «народное государство», где будет полная социальная справедливость и всеобщее избирательное право.

Как часто поступают подобные шпики-провокаторы, сам Оливер под каким-то благовидным предлогом уклонился от «марша на соединение с революционной армией», и поход возглавил некий Джозеф Брандрет (на минуточку, чулочник-надомник). Однако вместо «революционной армии» шествие встретил драгунский полк в полном составе. Сообразив, что они угодили в ловушку, участники марша стали разбегаться, бросая оружие, но куда им было тягаться в проворстве с лошадьми? Арестовали многих. Власти возликовали: налицо был самый настоящий вооруженный мятеж против короля. Марш был? Был. Оружие было? Было. Троих вожаков – Брандрета, шахтера Лудлэма и каменщика, участника войн с Наполеоном, приговорили к смертной казни за государственную измену по всем правилам: повешение не до смерти, потрошение заживо, четвертование. Одиннадцати присудили пожизненное изгнание из страны, троим – изгнание на 14 лет, шестерым – длительные сроки тюремного заключения. Однако на дворе стоял уже 1817 г., и даже правительство посчитало такой способ казни «слишком варварским» (похоже, последними, кто ему подвергся в 1807-м, и в самом деле были полковник Деспарди с товарищами). Поэтому над троицей смертников «смилостивились»: их повесили в кандалах, а через час сняли трупы с виселиц и публично обезглавили. Приговоры всем остальным оставили без изменений.

Что до луддитов, то они еще несколько лет продолжали «бунт против машин», но потом организованное движение пошло на убыль, а там и вовсе прекратилось. Причины опять-таки неизвестны – столь строгую конспирацию соблюдали луддиты. Полное впечатление, что «руководящий центр» осознал полную бесперспективность своей деятельности и самораспустился, отдав соответствующие директивы «на места». Как я уже говорил, имена вожаков (а они, несомненно, были, руководили и координировали!) так навсегда и останутся тайной. Хорошо известно лишь, что многие луддиты закончили жизнь на виселице или австралийской каторге.

Однако и позже, на протяжении 20-х г. продолжались уже никем не организованные, эпизодические налеты на фабрики. Интересный пример: однажды толпа ланкаширских ткачей, вооружившись уже не молотами, а пиками и дубинками, отправилась громить местную фабрику. На пути их встретил отряд армейских кавалеристов с обнаженными клинками, и командир предупредил: если бунтари немедленно не разойдутся, последствия будут самыми серьезными. Проще говоря, рубить примутся направо и налево. Тогда из толпы протолкался вперед пожилой ткач и сказал:

– А что же нам делать? Мы пухнем с голода. Что ж нам теперь – подыхать?

Финал оказался неожиданным: кавалеристы вынули из ранцев свои дневные пайки и побросали их ткачам. Видя такое настроение своих людей и не особенно теперь на них полагаясь, командир увел отряд. Ткачи, подзакусив, после долгих препирательств все же двинулись к фабрике и задуманное осуществили…

Все эти годы вся английская пресса обо всех этих событиях не писала ни строчки, так что тому, кто в Англии не бывал лично и судил о ней только по газетам, могло показаться, что в Великой Британии царит тишь, гладь и божья благодать.

От прессы не отставала и высокая литература, старательно соблюдавшая тот же «заговор молчания». В романе Чарльза Диккенса «Посмертные записки Пиквикского клуба» есть примечательная сцена, смысл которой не понять, не зная английской истории.

Роман написан легко, весело, в откровенно юмористическом ключе. Тем, кто его не читал или крепенько подзабыл, напомню сюжет. Мистер Пиквик, глава лондонского клуба своего имени, и трое членов клуба отправляются в путешествие по провинциальной Англии, чтобы, как они решают на общем собрании, «препровождать время от времени в Пиквикский клуб в Лондоне достоверные отчеты о своих путешествиях, изысканиях, наблюдениях над людьми и нравами и обо всех своих приключениях, совокупно со всеми рассказами и записями, повод к коим могут дать картины местной жизни или пробужденные ими мысли». Проще говоря, получше узнать свою страну, чем прежде почтенные члены клуба как-то не занимались, варясь в собственном соку в столице.

Пережитые ими приключения в большинстве своем откровенно забавные и веселят читателя не на шутку. Но среди них есть одно трагикомическое. Когда путешественники попадают в маленький захолустный городок, один из спутников Пиквика, человек молодой и чуточку повеса по характеру, принимается ухаживать за местной красоткой, оттеснив ее прежнего кавалера. Кокетливая дамочка неизвестно с какого перепугу решает, что соперники собираются из-за нее драться на дуэли (чего у обоих и в мыслях не было). В крайне расстроенных чувствах она бросается к местному судье по фамилии Напкинс и зачисляет в число дуэлянтов и их секундантов всю компанию приезжих, включая добрейшего мистера Пиквика.

Судью охватывает прямо-таки паника. Вызывает помощников, сообщает, что в их мирный городок прибыла шайка опасных смутьянов, велит собрать всех «специальных констеблей», смутьянов арестовать, а если состоятся массовые беспорядки, прочесть перед толпой «Закон о мятеже». Следует примечание видного литературоведа 50-х гг. XX в. Евгения Ланна. Суть его сводится к тому, что «Закон о мятеже» безнадежно устарел, а судья непроходимо глуп.

Никто не спорит, Ланн литературоведом был видным, но вот английскую историю явно знал плоховато. Время действия романа предельно точно указано самим Диккенсом: 1827 г. Тот самый год, когда в разных уголках Англии еще продолжались нападения луддитов на фабрики, митинги и демонстрации городских низов. Так что судья нисколько не глуп – просто-напросто сработал принцип «У страха глаза велики». Судья попросту решил, что и до его захолустья нежданно-негаданно докатились вот уже столько лет сотрясающие Англию бунты, и на всякий случай перестраховался. А «Закон о мятеже» ничуть не устарел и в те времена применялся не раз.

Диккенс был писателем талантливым, но весьма благоразумным. Из его романа невозможно понять, какой кипящий котел представляла тогда собой Англия. В его описании все выглядит чинно, благопристойно и абсолютно мирно – забавные приключения, комические персонажи, сонное царство…

Итак, к концу 20-х гг. деятельность луддитов прекратилась. Но не прекратились беспорядки – они просто-напросто переместились в деревню.