Kitabı oku: «Тени в темных углах. Гроза над крышами»

© Оформление: ООО «Феникс», 2024

© Текст: Александр Бушков, 2023

© Иллюстрации: Виктория Коновалова, 2023

© В оформлении книги использованы иллюстрации по лицензии Shutterstock.com

* * *

Памяти Владислава Крапивина, одного из любимых писателей моего далекого детства

Всякий человек хочет, чтобы жизнь была прекрасна – и легка.

И она прекрасна, мальчуган, она чертовски прекрасна – но не легка.

Марджори Киннан Ролингс, Сверстники

Глава 1. Испытания

В квадратном зале, щедро освещенном сквозь пыльные стрельчатые окна полуденным солнышком, стояли привычные Школярам запахи: пахло чернилами, старой бумагой, ношеными ботинками. Царила тишина, как обычно бывает, когда вышедший на испытание Школяр садится на свое место, а следующего еще не выкликнули. Застыла в молчании дюжина Титоров у правой стены. Им, как и Школярам, на квартальном испытании предписывалось сохранять невозмутимость, но на лицах пятерых все же можно было прочесть затаенное облегчение: их подопечные уже ответили. Соответственным образом, остальные семеро выглядели чуточку напряженными.

Картина была привычная для Школяров, пришедших на предпоследнее испытание из дюжины. На небольшом возвышении за темным столом в виде коробки восседали трое испытателей – как и положено, в сиреневых (цвет учености) япанчах¹ с широкими отложными воротниками и круглых беретах с золотой узорчатой каймой шириной пальца в два. Стопа фолиантов в разноцветных кожаных переплетах, лежавшая слева – Школяры знали, – выложена исключительно для того, чтобы внушать уважение к книжной премудрости и высокой учености: то, что там написано, пожалуй, не всякий студиозус знает, что уж говорить о Школярах!

Справа, на приступочке у стола, помещался гонг, подвешенный на цепочке на высоком стержне, и рядом стоял в готовности невзрачный служитель – как ему и полагалось, тоже в япанче, но коротенькой, едва прикрывавшей тощую, обтянутую черными портками задницу, и в четырехугольном беретишке. Держал наготове длинную бронзовую палочку. Он здесь был самый низший (если не считать порольщика), но пыжился более всех – как-никак полноправный член Собрания! Это ему позволяло с нескрываемым превосходством взирать на Школяров и с гораздо более скрытым высокомерием – на Титоров: он служил при Квартальном Школариуме, а Титоры – в Уличных и Пучковых², вот служитель безо всяких на то оснований в глубине души и считал себя выше, хоть и никогда не заикнулся бы о таком вслух…

Пауза затянулась. Без сомнения – Тарик давно знал по собственному опыту,– в душе скучают выдержавшие испытание Школяры и их Титоры, но показывать это лицом, конечно, не полагается. И уж тем более скучают Наставники, вынужденные в сотый раз выслушивать одно и то же,– но он еще в жизни не видел Наставника, допустившего бы на физиономию и тень потаенных чувств: Наставники превосходно умели оставаться бесстрастными, не хуже ликов статуй. Служитель – тут уж, конечно, и к бабке-ворожке не ходи – упивался происходящим: еще бы, ему удавалось сыграть хоть какую-то роль в церемонии. Единственный, кто себе мог позволить проявить откровенную скуку (благо сидел затылком к Наставникам),– здешний порольщик. Вот уж кто обречен был на лютую скуку. Сидел, грустно ссутулившись, у «кобылы» – широченной наказательной лавки. «Кобылы» в обычных Школариумах выглядели совершенно иначе: отполированы брюхами многих поколений Школяров так, что аж сверкали. А здешняя темнела ненатертым деревом. Это понятно: на квартальные испытания попадали отличные ученики; о том, что кого-то в квартале выпороли, ходили лишь жуткие легенды, которым мало кто верил, даже Птенцы…³

Ради скоротания скуки Тарик в воображении дал прозвища всем троим восседавшим за столом. Есть же поговорка, которую Школяры узнают в первый день: «Не бывает коня без копыта, а Титора без прозвища». То, что Наставники стояли выше Титоров, дела не меняло…

Это было нетрудно: Брюзга, Пузан и Никакой. Брюзга сухой как жердь, на голову выше двух остальных, с ввалившимися щеками, тонкими бледными губами и недовольным всем на свете лицом то ли неподвластного никаким человеческим чувствам нелюдима, то ли одержимого жральными червями⁴ страдальца. Пузан – полная ему противоположность: с объемистым чревом любителя вкусно поесть и хорошо выпить, с пухлыми, как у младенца, пальцами и толстощекой красной физиономией. А Никакой именно что никакой: не высокий и не низкий, не молодой и не старый, не худой и не толстый, с лицом невыразительным, как чистая школярская доска. Временами он казался деревянной статуей, неизвестно зачем усаженной в почетное кресло.

Брюзга величественно кивнул – и воспрянувший служитель с размаху ударил в гонг. Чистый бронзовый звон волной прокатился по залу над головами сидящих. Служитель возгласил так торжественно, словно оглашал новый королевский указ:

– Черат Тагодеро, Третий Школариум!

К выложенному коричневыми камешками кругу, чуть вздымавшемуся над темными досками пола, довольно уверенно направился рослый Школяр. Тарик его не знал, как и остальных, но сделать кое-какие выводы было нетрудно. Единственный из Школяров, этот Тагодеро щеголял не просто в суконном форменном кафтанчике: одежда у него из кадафаса, самого тонкого и дорогого сукна из дозволявшихся Школярам. Папаня у него, надо понимать, ох какой денежный. В Школариумах таких звали Щеголями. Иногда они бывали хорошими товарищами: подсказывали не хуже прочих, кружились во всех школярских проказах, – а иногда строили из себя, задирали нос, держались своей тесной кучкой…

К стоявшему с беретом под мышкой Школяру шустро подрысил служитель и подсунул ему мешок, сжав горловину так, что туда могла пролезть лишь мальчуганская рука и ничего подсмотреть не удавалось. Школяр запустил руку в мешок. Легонький стук перебираемых деревянных фишек с символами лекционов⁵ продолжался недолго – значит, Щеголь уверен в себе: иные это дело затягивают. Шагнул вперед, положил фишку перед Брюзгой и вернулся в круг.

–Что тут у нас…– протянул Брюзга.– Мироустройство… Не самый трудный лекцион, требует лишь хорошей памяти, но жребий есть жребий, начальством утверждено… Скажи-ка нам, Школяр, что такое Большой Круг…⁶

«Вот это так свезло щеголю»,– не без зависти подумал Тарик. Такое и Птенцы быстро заучивают, а уж попавший на квартальное испытание, а значит, заработавший на прежних четыре золотых совы⁷… Все равно что спросить, сколько ног у кошки.

К его удивлению, стояло молчание. А еще больше он удивился, когда услышал голос:

– Ну, это… Все равно как ремень на брюхе…

Вот это пентюх! Правильный ответ звучал так: «Большой Круг – самый большой пояс нашего мира, обнимающий наш мир ровно посередине…»

Голос Брюзги звучал жестко:

– Сколько Архипелагов в Морях Большого Крута?

– Ну, это… Два вроде…

«Четыре, болван!» – мысленно воскликнул Тарик. Уж такого-то не знать… Необязательно помнить все острова, но для хорошего ответа надо знать главные. Сейчас Брюзга это и спросит – а Щеголь, уж ясно, будет бекать и мекать. Точно: Папенькино Чадо… Надо же, и на квартальные испытания лезут неучи…

– Куда же еще два делись – совершенно непонятно, – протянул Брюзга с язвительностью, которую Тарик вполне разделял. – Никто не сообщал, что они вдруг провалились в море… Ну что же… Скажи-ка нам, Школяр, какой образ имеет наш мир?

– Ну, это… Кругляшок навроде монетки…

Вот это дуболом! «Мир наш сотворен Создателем так, что имеет образ шара».

– Ах, наподобие монетки… – вовсе уж зловеще протянул Брюзга. – И где же покоится наш мир?

– Ну, это… в бескрайнем море, которое без берегов…

Тарик невольно зажмурился на миг: показалось, что сейчас грянет гром, разгневанный Создатель ниспошлет молнию с небес – и останется от Щеголя один пепел… ну, может, еще и башмаки – тоже фасонные, из тонкой кожи. «Мир наш подвешен Создателем ни на чем в бесконечном синем воздухе».

Молния не обрушилась, и гром не грянул. Рассуждая, быть может, вольнодумно, можно заключить, что не станет всевидящий и всемогущий Создатель карать огнем небесным такую вот блоху. Отец Михалик что-то такое говорил не так давно: Создатель, мол, глух к мелким проступкам…

Кажется, все ясно, даже скучно делается. В каждом Школариуме сыщется кучка Папенькиных Чадушек. В лекционах, какой ни возьми, они ни в зуб ногой, но богатенькие папеньки ясным всем манером улещают Титоров, и детки не просто успешно проходят испытания – золотых сов получают. Правда, прилику ради не вместе с остальными, на испытаниях таких под удобным предлогом оставляют без совы, откладывают вручение на потом – а потом Папенькины Чада появляются с золотенькими птушками и расхаживают с ними безо всякого стеснения. Значит, и на квартальных испытаниях то же самое, правду Куталер-Проныра говорил.

– Что думаете, друзья? – обратился Брюзга сначала к Пузану, потом к Никакому.

– Отложить решение на потом, – незамедлительно ответил Пузан, и Никакой согласно кивнул.

«Ну, так и есть, – подумал Тарик, – в точности как в нашем Школариуме: отложат на потом, а там Щеголь появится с золотой совушкой. Здесь даже проще: никого из соучеников Щеголя нет…»

– Отчего же у тебя столь скверные познания в мироустройстве, Школяр? – с нехорошей вкрадчивостью осведомился Брюзга.

– Ну, это… Папаня говорит, нам мироустройство ни к чему, незачем оно в нашем мастерстве…

– Великолепно! – трескуче расхохотался Брюзга. – Ни к чему мироустройство… – И безо всякого перехода завопил: – Да как у тебя язык повернулся, недомерок, такое вымолвить? Добро бы речь зашла про циферный счет или там чтение, но ляпнуть такое о мироустройстве! Как у тебя совести хватило, невежа, башка деревянная?!

Внезапно он вскочил, выпрямился во весь свой немаленький рост, воздел костлявую руку так, что япанча съехала на левое плечо и повисла на скреплявшей ее цепочке с гравированным на бляхе символом Собрания – совой с распростертыми крыльями. И закричал так пронзительно, что у Тарика аж в ушах зазвенело:

– Мироописание – законная гордость нашего славного королевства Арелат, королева всех наук! Ибо в те времена, когда пресловутый ученый мир всех прочих держав коснел во мраке невежества, наш великий мироописатель Гаремат Карарий, вдохновленный Создателем, установил истинный облик нашего мира! Пока именовавшие себя учеными варвары полагали наш мир кругляшком вроде монетки, плавающим в некоем бескрайнем океане, Гаремат явил людям истину: мир наш шарообразен и подвешен Создателем ни на чем! И донес эту истину в самые глухие уголки мира! За что в бессильной злобе и ревности был убит выползнями наших зловредных соседей, но повстал ныне в виде монументов…

Он витийствовал так, словно стоял на самой большой площади столицы, Королевской, вмещавшей, говорил Титор, шесть раз по тысяче человек и еще полстолька, и площадь та была забита людьми, слушавшими в почтительном молчании. Положим, и в квадратном зале царило почтительное молчание, но слушателей здесь было всего-то две дюжины да еще пять голов, а это, подумал Тарик, убавляло торжественности…

– Кто привел сюда этого… эту… Титор, встать!

Справа от Тарика скрипнул отодвинутый стул.

– Ах, вот он, виновник торжества! – саркастически захохотал Брюзга. – Ну-ка признавайтесь, хороший мой, чему в вашем Школариуме учат и как? Каким вообще волшебством означенный неуч попал на квартальные испытания? Каким чудом заполучил четыре золотых совы? Как оказалось возможно, чтобы такой дубоголовый благополучно прошагал четыре ступени познания? Да он и на первой должен был цыплячью шейку свернуть! Это здесь Школяры тянут жребий, а на испытаниях в обычных Школариумах отвечают по всем изучаемым лекционам! Как же он ухитрился четыре раза получить золотых сов?

«Неужели действительно ничего не знает о том, как получают сов Папенькины Чада? – в некотором изумлении подумал Тарик. – Выходит, у них здесь все иначе? Или… (он испугался этакой мысли, но храбро додумал ее до конца) или что-то не так сложилось, и папашину денежку получил кто-то другой: ну, скажем, захворал внезапно, и в последний миг вместо него пришел Брюзга? То-то на лицах двух остальных мелькнуло потаенное недовольство…»

– Вы хоть понимаете, что дело тут далеко не только – и в первую очередь не только! – в вашей неспособности вложить Школярам твердые знания в юные неокрепшие умы? – Брюзга по-прежнему грохотал так, словно его слушала забитая людьми площадь. – Неучение Школяров мироустройству – это злонамеренная попытка опорочить научные достижения славного королевства Арелат, ставящие его выше соседей! Вам, надеюсь, известно, какие службы нашего королевства занимаются подобными злоумышлениями?

Справа послышался деревянный стук, словно на кухонный пол уронили невеликую вязанку поленьев. Тут уж Тарик не вытерпел, обернулся в ту сторону – как и остальные Школяры. Даже порольщик, казалось дремавший с открытыми глазами, встрепенулся и вытянул шею, приглядываясь…

Провинившийся Титор распростерся на полу, закатив глаза и нелепо откинув руку. Те, меж которыми он сидел, отодвинули стулья так далеко, насколько удалось.

– Ну и слабачки у них в Школариуме… – засмеялся Брюзга. Потряс большим бронзовым колокольчиком и, когда вбежали двое служителей, распорядился: – Вытащите этого пестователя неучей в коридор… и дайте понюхать «вонючей соли», что ли. Я с ним потом поговорю. А ты, пентюх… – он смерил неприязненным взглядом застывшего в круге Школяра, – ступай к той вон лавке! Не ошибешься, она тут одна такая. Если тебе в голову не вложили ума, следует попытаться с другого конца… Живо передвигай ноги!

Школяр поплелся к «кобыле», где оживившийся порольщик посоветовал ему громким шепотом, слышным всем в зале:

– Спускай портки, недоразумение, ложись проворненько…

– И с размаху; с оттягом, как следует! – громко напутствовал Брюзга. – Дюжину горячих – все что могу… к превеликому сожалению!

По исполненной злобной радости физиономии порольщика видно было, что он не нуждается в напутствиях, наоборот, рад, что наконец-то нашлась работа – вполне возможно, впервые за очень долгое время… Розга свистнула в воздухе, обрушилась на толстый голый зад – и провинившийся заорал благим матом, будто его резали, и орал, не переставая, в промежутках меж звонкими ударами, а уж когда следовали удары… Хорошо Наставникам, они могли не сдерживать презрительных усмешек, а вот Тарик таковую величайшим усилием сдержал, как, несомненно, и остальные Школяры: орать под розгами означает выставить себя на несусветный позор и заработать унизительную кличку «Размазня». Даже Птенцы моментально усваивают: оказавшись брюхом на «кобыле», следует стиснуть зубы и терпеть, иначе уважать не будут, в игры не станут принимать, к доверительным беседам не допустят. Вполне может оказаться, Папенькино Чадо пороли впервые в жизни. Одно слово – Размазня…

Вскоре наказанный поднялся, натянул штаны, охая и кривясь. Злоключения его на этом не кончились: Брюзга величественно простер болтавшуюся в просторном рукаве костлявую руку, и в тишине упало страшное слово:

– ИСКЛЮЧЕН!

Служитель бросился к хнычущему Размазне, проворно расстегнул пуговицы школярского кафтанчика, половину при этом оборвав, содрал кафтанчик и выжидательно замер.

– Вон! – загремел Брюзга.

Размазня потащился к выходу, хныча и роняя сопли. Тарик смотрел на него безо всякого сочувствия: ни бельмеса в самом простом лекционе, зато благодаря папенькиным денежкам полную грудь золотых сов нахватал, жирдяй! Последствия печальные: исключенному Школяру уже не получить бесплатно Грамоту Подмастерья, папаше придется выложить за нее большие деньги – а значит, он уже самостоятельно выпорет отпрыска так, что школярская порка покажется нежной лаской. Тарик имел все основания гордиться собой: вот уже год его пороли в Школариуме исключительно за проказы, и то когда он бывал неопровержимо уличен (а такое с битым Школяром случается раз через пять на шестой, если не реже), – а это только прибавляет уважения в глазах соучеников…

Удар гонга! И голос служителя:

– Тарикер Кунар, Шестой Школариум!

Не стоило, конечно, врать, что к кругу Тарик шагал без малейшего волнения, но и никакого трепета, свойственного нерадивым, не испытывал – как-никак четыре заслуженных золотых совы и пятое испытание. И все равно нет такого Школяра, который совсем не волновался бы…

Быстро перебрав совершенно одинаковые фишки (иные хвастают, будто умеют на ощупь определять знаки лекционов и не брать те, которые знают хуже, – но ведь врут), Тарик вынул первую попавшуюся и, не заглядывая в нее согласно строгим предписаниям, показал Наставникам, потом положил перед Брюзгой гладкой стороной вверх.

– Итак… – протянул Брюзга. – Устройство жизни…

Тарик возликовал про себя – уж тут-то он в грязь лицом не ударит…

– А расскажи-ка, Школяр… – начал Брюзга с умышленной расстановочкой. – На чем зиждется жизнь королевства?

Вот уж нисколечко не встревожил! Набрав побольше воздуха в грудь, Тарик громко заговорил без малейшей запинки:

– Жизнь славного королевства Арелат зиждется на устроении, каковое следует сравнить с пирамидой – самым прочным сооружением человеческих рук. В самом низу располагаются землеробы, как то: землеробы кабальные, землеробы с повинностями и землеробы вольные. Статусы их имеют различия, как то…

– Вижу, знаешь, – поднял ладонь Брюзга, переслушавший на своем веку, надо полагать, неисчислимое множество таких ответов. – Далее?

– Выше пребывают Цеховые со множеством Цехов. Нет градского, не входящего в цех. Перечень цехов…

– Вижу, знаешь. Далее.

Проехало! Вот в перечислении Цехов согласно букворяду Тарик мог и пару раз напутать – очень уж их много, – и это непременно повлияло бы на цвет совы…

–Выше помещаются Купцы и Денежные⁸. Над ними – почтенные собрания тех мозгомудрых, кто трудится исключительно напряжением ума, а не руками. Как то: Книжники, Анжинеры, Лекари…

– Вижу, знаешь. Далее.

– Выше пребывают благородные Дворяне, не имеющие титулов. Над ними – Дворяне титулованные, и на самой вершине – светлое величество король с фамилией.

Он помолчал. Как и ожидал, последовал не лишенный вкрадчивости вопрос:

– А выше?

Тоже не мозголомка!

– Выше, в неизреченной высоте, – Создатель наш, Творец всего сущего, живого и неживого, разумного и неразумного, растущего, бегающего и ходящего…

Он долго еще излагал Учение, не забыл упомянуть, что Служители Создателя, из каких бы ни происходили, приравнены к благородным нетитулованным Дворянам. На сей раз Брюзга его не прерывал – какие могут быть прерывания, когда излагается Учение?

– Ну что же… – заключил Брюзга. – В твоем Школариуме, я погляжу, дело поставлено лучше, чем в иных некоторых, к коим мы еще присмотримся пристально… Будут ли вопросы, собратья?

К некоторому удивлению Тарика, рот раскрыл Никакой:

– А скажи-ка, Школяр, какая разница между, скажем, графом и графиней?

Тарик ответил без промедления:

– Графиней в женском роде именуется благородная дама, до замужества титула не имевшая, но вышедшая замуж за обладателя такового. Благородная девица, обладающая наследным титулом, именуется в мужском роде «господин граф», каковое наименование сохраняет и в том случае, когда выходит замуж за обладателя иного титула либо не имеющего такового. То же касается девиц и дам, получивших титул в пожалование от светлого короля. Сему установлению не подлежат члены королевской фамилии, где принцами именуются персоны сугубо мужского пола, а принцессами – сугубо женского.

И замолчал, подумав ехидно: «Что, выкусил?»

– Кто родитель? – спросил толстяк.

В Школариуме таких вопросов не задавали: Титоры и так знали, кто у кого родитель… но может, на квартальных испытаниях так и положено? Тарик ответил чистую правду:

–Лавочник, ваша ученость, мясник!– И не без гордости добавил:– Лавка под золотым трилистником⁹ с грамотами на торговлю копченостями и холодцом.

– И сосисками торгует?

– А как же, ваша ученость. И перчеными, и с молотым орехом, и с прочими всевозможными приправами. У лучших колбасников и коптильщиков квартала берем.

– И где помещается лавка родителя?

– В Гиацинтовом переулке, ваша ученость, под нумером шестнадцатый и вывеской «Дедушкины яства».

– Это ж в двух шагах от меня! – воскликнул Пузан, расплывшись толстощеким лицом. – А я как-то не заглядывал в Гиацинтовый… Нужно будет кухарку послать, непременно. Копченые перченые сосисочки – благолепно весьма, особенно с добрым жбаном…

– Гхм! – громко сказал Брюзга.

Именно произнес, а не откашлялся. Пузан чуточку смущенно замолк. Пожалуй что, вопросы таковые к испытаниям и в квартале не относились… и Тарик готов был побиться об заклад, что у папани вскоре прибавится покупатель, причем из тех, что берут помногу.

– Ну что же… – сказал Брюзга. – Я так полагаю… – И он показал остальным три пальца (совершенно непонятный Тарику жест). – Или будут возражения, собратья? Нет возражений… Служитель, озаботьтесь…

Тарик знал, что сейчас произойдет, уже семь раз за сегодня наблюдал это приятное, что скрывать, зрелище – на испытаниях в Школариуме сов вручали Титоры, а в квартале, ага, другие порядки… И сам расстегнул три верхних пуговицы кафтанчика. Подошедший служитель привычно оттянул левую полу, проткнул ее коротким шильцем и прикрепил к сукну сову. Как и предписывалось, Тарик во все время этой короткой процедуры ел преданными глазами Наставников, а потому не видел, какой совы его удостоили (хотя определенные надежды всерьез питал). Только проходя к своему месту, не удержался, скосил вниз глаза, и душа его возликовала: сова золотая, да вдобавок, как и полагалось на квартальных испытаниях, от нее свисает на палец толстый крученый шнурок – желто-черно-красный, цветов штандарта королевства! И папаня с маманей возрадуются, и в родном Школариуме ждет уважение!

Потом испытывались оставшиеся Школяры – с разными итогами. Но никто не провалился, никто не попал на «кобылу». Когда все завершилось, встал и Брюзга, и двое других, заскрипели стулья – это вставали Титоры, а за ними и Школяры, заранее наученные церемонии. Даже порольщик стоял.

– Что вам сказать, любезные мои… – начал Брюзга почти задушевно. – Пять золотых сов, три красных, три белых. Бывало получше, но и теперь неплохо. Вот только этот дуболом… – он поморщился. – Ну ничего, мы еще посмотрим, что за разгильдяи в том Школариуме засели, непременно посмотрим… Вот что я вам хочу сказать в заключение, хорошие мои: вы и не ведаете, в какое счастливое время живете! Скверно вас дерут… почитай, что не порют, а гладят. Вот нас не только в ваши годы, а и в молодости пороли так пороли! Не было нынешних слюнявых глупостей: ах, шесть розог, ах, дюжину, а больше и не дозволяется, чтобы попочки не страдали… А у нас в прежние года ставили песочные часы и драли, пока последняя песчинка вниз не пересыпется. А часы, между прочим, были и на три минуты, и на шесть, а то и на дюжину. И порольщикам было настрого приказано не прохлаждаться, розгами махать, как мельница крыльями машет в ветреный день. Не только Школяров и Подмастерьев, но и Студиозусов пороли, невзирая на происхождение. И Офицеров пороли – всех, кто ниже полковника, а уж они поголовно были Дворяне. И Чиновных пороли первых трех рангов, и даже, случалось… – он скомкал фразу. – Ну, это прошлые дела… К чему я клоню? К тому, что людей воспитывали – не чета нынешним. Поротые Офицеры отвоевали у зловредного Батарама и устье Тилутаны, и все Зеленое Заречье – а непоротые и устье, и Заречье потеряли. И так – чего ни коснись. Кто знает, если бы великого Гаремата Корария не пороли и в Школариуме, и в университете, он, может, и не прославил бы науку нашего королевства на весь мир…

Глаза его блестели, на впалых щеках появились красные пятна. Правда, на сей раз он витийствовал недолго и вскоре торжественно объявил:

– Испытания закончены, Титоры и Школяры могут отправляться по домам!

Первым, подметил Тарик, вскочил Пузан – ага, наступил обеденный час, и толстяк думал в первую очередь об ублажении чрева. У него у самого посасывало под ложечкой – но, в отличие от иных Школяров, мчавшихся к выходу вприпрыжку, он посчитал, что должен шагать неспешно, солидно, как и подобает не просто выдержавшему квартальные испытания, а удостоенному золотой совы с почетным шнурочком.