«Соломея и Кудеяр» kitabından alıntılar
На поляне повисла тяжелейшая, предгрозовая тишина. Я обернулась. Ём больше не играл, но стоял на сцене. Никто не хлопал и не кричал. И я узнала чутьём жити: они не поняли. Он сыграл лучшее, что мог, то, ради чего он жил, но никто из них не услышал, не понял, не мог этого понять. Им не хватало разума и сердца. Это было то, до чего им всем ещё не одно поколение жить. А золотая цепь, которой Ём был прикован к жизни, порвалась. Люди выкинули его из своей любви, как выбрасывает море своих тварей. И он остался один. Одиночество первого художника поглотило его.
– Если ты так всё слышишь, зачем тебе люди? К чему бисер перед свиньями, если они всё равно не поймут?– Ты не понимаешь, – ответил спокойно. – Без человека всего этого нет. Без человека мира всё равно что нет. Потому что он один способен его воспринять. Ну а музыку тем более. Она ведь звучит всё время – но это всё равно что её нет. Не слышит никто.
временем провела гостя через несколько комнат, остановилась в обитой кошмой
– От Христа «Бог есть любовь» прозвучало суперреволюционно, – продолжал тем временем Айс. – Потому что все вокруг до этого говорили богу только «ты мне – я тебе». Когда пришёл Будда и заявил о срединном пути, это могло сработать только в Индии того времени. Там всё было – крайности. Вот я и говорю – нам сейчас нужна своя религия, мало того, что типично русская, ещё и совершенно новая. Состояние, когда бог непонятно где и с ним не поговоришь, никого уже не удовлетворяет. Да и что такое для русского любовь? Бог есть любовь – это как? Как ты это русскому объяснишь? Вот все и бесятся…
Тон для начала разговора он выбрал прежний – высокомерно-пренебрежительный, с каким говорят мужчины, глубоко презирающие женщин. Но в его тоне на сей раз было больше, чем презрение. Как будто он знал обо мне такое, что давало ему право так со мной говорить. Как если бы я была проституткой, которая это скрывает, а он вот узнал и теперь может мной помыкать. Я приготовилась к глухой обороне.
– Торкнуло? – Один из скелетов приблизился, и оказалось – Айс. В руках – стакан. Пахнуло ядом. Я постаралась не дышать и отвернулась. – Я бы тоже это слушать не стал. Но пиплу нравится. Никогда не поймёшь, что этому пиплу понравится. Рулетка. А мне бы очень хотелось знать. С профессиональной точки зрения, так сказать.
Чувства у людей схожи, как болезни: зная симптомы, нетрудно предсказать развитие и исход. К подобному выводу легко придёт всякий, кто понаблюдает за людьми, обладая должным к ним интересом. Однако сами люди не замечают этого. Для них всякое чувство уникально и случается будто в первый раз. Меня всегда удивляло, с каким восторгом, с каким упоением они готовы рассказывать и слушать о душевных переживаниях, несмотря на то что заранее известно, чем кончаются все эти истории.
Настасья – ведьма. Настасья – гюрза. Фурия на чёрном драндулете. Рыжие волосы выбиваются из-под блестящего шлема, а мимо летит сияющая, мокрая Москва. Мопед взят у приятеля напрокат. В принципе, можно было бы дойти пешком, от школы два шага. Можно было бы поехать на собственном автомобиле. Но Настасья сказала: «Нет. Вдруг придётся удирать? Прятаться и путать следы. И что если пробка? На мопеде быстрее». Убегать и путать следы её научили на митингах три года назад. Настасья – прожжённая штучка.
– Каждый раз, выходя из дома, она придумывает себя заново, – говорит Юлик, неистово раскачиваясь в гамаке. Того и гляди оборвётся. – Жизнь её полна людьми и историями, как гранат – ядрами. И так же, как гранат, истории эти состоят из сладкой оболочки цвета крови и выводов, жестких, как слезы.
Когда-то все разрешили, чтобы так было: чтобы один мог унизить другого, а тот бы унижал в свою очередь третьего, этот четвёртого, и так по кругу, ведь надо же человеку кого-нибудь унижать? На этом держится русское чувство справедливости: всякий знает, что унижен так же, как сам унизит потом. Попробуй это отнять – и русский человек ощутит себя лишённым чего-то важного.
