Kitabı oku: «Любовь и смерть. Русская готическая проза», sayfa 14

– Я слишком долго обманывал их обещаниями блистательной будущности, богатства, благоденствия, свободы, тишины и порядка, а из моих революций, конституций, камер и бюджетов вышли только гонения, тюрьмы, нищета и разрушение. Теперь их не так легко надуешь: они сделались чрезвычайно умны.

– Молчи, дурак! – заревел Сатана страшным голосом. – Как ты смеешь лгать предо мною так бессовестно? Будто я не знаю, что люди никогда не будут умны?

– Однако уверяю вашу мрачность…

– Молчи!

Черт мятежей по врожденной наглости хотел еще отвечать Сатане, как тот в ужасном гневе соскочил с своего седалища и бросился к нему с пылающим взором, с разинутою пастью, с распростертыми когтями, как будто готовясь растерзать его.

Астарот бежать – Сатана за ним!..

Проклятые со страха стали прятаться в дырках и расщелинах, влезать на карнизы, искать убежища на потолке. Суматоха была ужасная, как во французской камере депутатов при совещаниях о водворении внутреннего порядка или о всеобщем мире.

Сатана гонялся за Астаротом по всей зале, но обер-председатель революций истинно с чертовскою ловкостью всегда успевал ускользнуть у него почти из рук. Это продолжалось несколько минут, в течение коих они пробежали друг за другом 2000 верст в разных направлениях. Наконец повелитель ада поймал коварного министра своего за хвост…

Поймав и держа за конец хвоста, он поднял его на воздух и сказал с адскою насмешкой:

– А!.. Ты толкуешь мне об уме людей!.. Постой же, негодяй!.. Смотри, чтобы немедленно произвел мне где-нибудь между ними революцию под каким бы то ни было предлогом: иначе я тебя!.. Quos ego!¹⁵⁸, как говорит Вергилий…

И, в пылу классической угрозы повертев им несколько раз над головою, он бросил его вверх со всего размаху.

Бедный черт мятежей, пробив собою свод ада, вылетел в надземный воздух и несколько часов кряду летел в нем, как бомба, брошенная из большой Перкинсовой мортиры¹⁵⁹. Астрономы направили в него свои телескопы и, приметив у него хвост, приняли его за комету: они тотчас исчислили, во сколько времени совершит она путь свой около Солнца, и для успокоения умов слабых и суеверных издали ученое рассуждение, говоря: «Не бойтесь! Это не черт, а комета». Г. Е.*** напечатал в «Северной пчеле», что хотя это, может статься, и не комета, а черт, но он не упадет на Землю: напротив того, он сделается луною, как то уже предсказано им назад тому лет двадцать. Теперь, после изобретения Фрауэнгоферова¹⁶⁰ телескопа, и летучая мышь не укроется в воздухе от астрономов: они всех их произведут в небесные светила.

Между тем черт мятежей летел, летел, летел и упал на землю, с треском и шумом – в самом центре Парижа. Но черти – как кошки: падения им не вредны. Астарот мигом приподнялся, оправился и немедленно стал кричать во все горло: «Долой министров! Долой короля! Да здравствует свобода! Виват республика! Виват Лафайет!¹⁶¹ Ура Наполеон II!»¹⁶² – стал бросать в окна каменьями и бутылками, коими были наполнены его карманы, стал бить фонари и стрелять из пистолетов, – и в одно мгновение вспыхнул ужасный бунт в Париже.

Сатана, выбросив Астарота на землю, важно возвратился к своему престолу, воссел, выпыхался, понюхал опилок и сказал: «Видишь, какой бездельник!.. Чтоб ничего не делать, он вздумал воспевать передо мною похвалы уму человеческому!.. Покорно прошу сказать, когда этот прославленный ум был сильнее нашего искушения?.. Люди всегда будут люди. Ох, эти любезные, дорогие люди!.. Они на то лишь и годятся, что ко мне в проклятые… Кто теперь следует к докладу?»

Представьте себе чертенка – ведь вы чертей видали? – представьте себе чертенка ростом с обыкновенного губернского секретаря, 2 аршина и ¹/₂ вершка, с петушиным носом, с собачьим челом, с торчащими ушами, с рогами, с когтями и с длинным хвостом; одетого – как всегда одеваются черти! – одетого по-немецки, в чулках, сшитых из старых газет, в штанах из старых газет, в длинном фраке из старых газет, с высоким, аршин в девять, остроконечным колпаком на голове, склеенным из журнальных корректур в виде огромного шпица, на верхушке коего стоит бумажный флюгерок, вертящийся на деревянном прутике и показывающий, откуда дует ветер, – и вы будете иметь понятие о забавном лице и форменном наряде пресловутого Бубантуса, первого лорд-дьявола журналистики в службе его мрачности.

Бубантус – большой любимец повелителя ада: он исправляет при нем двойную должность – придворного клеветника и издателя ежедневной газеты, выходящей однажды в несколько месяцев под заглавием «Лгун из лгунов». В аду это официальная газета: в ней для удовлетворения любопытства царя тьмы помещаются одни только известия неосновательные, ибо основательные он находит слишком глупыми и недостойными его внимания. И дельно!..

С совиным пером за ухом, с черным портфелем под мышкою, весь запачканный желчью и чернилами, подошел он к седалищу сурового обладателя подземного царства и остановился – остановился, поклонился, сделал пируэт на одной ноге и опять поклонился и сказал:

– Имею честь рекомендоваться!..

Сатана примолвил:

– Любезный Бубантушка, начинай скорее свой доклад, только говори коротко и умно, потому что я сердит и скучаю…

И он зевнул ужасно, раскрыв рот шире жерла горы Везувия: дым и пламя заклубились из его горла.

– Мой доклад сочинен на бумаге, – отвечал нечистый дух журналистики. – Как вашей мрачности угодно его слушать: романтически или классически?.. то есть снизу вверх или сверху вниз?

– Слушаю снизу вверх, – сказал Сатана. – Я люблю романтизм: там все темно и страшно и всякое третье слово бывает непременно мрак и мрачный – это по моей части.

Бубантус начал приготовляться к чтению. Сатана присовокупил:

– Садись, мой дорогой Бубантус, чтоб тебе было удобнее читать.

Бубантус оборотился к нему задом и поклонился в пояс: под землею это принятый и самый вежливый образ изъявления благодарности за приглашение садиться. Он окинул взором залу и, нигде не видя стула, снял с головы свой бумажный птицеобразный колпак, поставил его на пол, присел, сжался, прыгнул на десять аршин вверх, вскочил и сел на самом флюгерке его; сел удивительно ловко – ибо вдруг попал он своим rectum¹⁶³ на конец прутика и воткнулся на него ровно, крепко и удобно, принял важный вид, вынул из портфеля бумагу, обернул ее верх ногами, чихнул, свистнул и приступил к чтению с конца, на романтический манер:

– «И проч., и проч. слугою покорнейшим вашим пребыть честь Имею, невозможно людьми управлять иначе…»

– И проч., и проч.!.. – воскликнул Сатана, прерывая чтение. – Визирь, слышал ли ты это начало? И проч., и проч.!.. Наш Бубантус, право, мастер сочинять. Доселе статьи романтические обыкновенно начинались с И, с Ибо, с Однако ж, но никто еще не начал так смело, как он, с И проч. Романтизм – славное изобретение!

– Удивительное, ваша мрачность, – отвечал визирь, кланяясь.

– На будущее время я не иначе буду говорить с тобою о делах как романтически, то есть наоборот.

– Слушаю, ваша мрачность! – примолвил визирь. – Это будет гораздо вразумительнее. В самом деле, истинно адские понятия никаким другим слогом не могут быть выражены так сильно и удобно, как романтическим.

– Как мы прежде того не догадались! – сказал царь чертей. – Я, вероятно, всегда любил романтизм?..

– Ваша мрачность всегда имели вкус тонкий и чертовский.

– Читай, – сказал Сатана, обращаясь к злому духу журналистики, – но повтори и то, что прочитал: мне твой слог нравится.

Бубантус повторил:

– «И проч., и проч., слугою покорнейшим вашим пребыть честь Имею…»

– Как?.. Только слугою? – прерывал опять Сатана. – Ты в тот раз читал умнее.

– Только слугою, ваша мрачность, – возразил черт журналов, – я и прежде читал слугою и теперь так читаю. Я не могу более подписываться: вашим верноподданным.

– Почему?

– Потому что мы, в Париже, торжественно протестовали против этого слова почти во всех журналах: оно слишком классическое, мифологическое, греческое, феодальное…

– Полно, так ли, братец?

– Точно так, ваша мрачность! Со времени учреждения в Западной Европе самодержавия черного народа, все люди – цари: так говорит г. Моген¹⁶⁴. Я даже намерен заставить предложить в следующее собрание французских Палат, чтобы вперед все частные лица подписывались: Имею честь быть вашим милостивым государем, а один только король писался бы покорнейшим слугою.

– Странно! – воскликнул Сатана с весьма недовольным видом. – Неужели все это романтизм!

– Самый чистый романтизм, ваша мрачность. В романтизме главное правило, чтобы все было странно и наоборот.

– Продолжай!

Бубантус продолжал: «…невозможно людьми управлять иначе: в искушение вводить и обещаниями лживыми увлекать, дерзостью изумлять, искусно их надувать уметь надобно, изволите сие знать, мрачность ваша, как в дураках остались совершенно они, чтоб, стараясь, ибо…»

– Стой! – закричал Сатана, и глаза у него засверкали как молнии. – Стой!.. Полно! Ты сам останешься у меня в дураках. Как ты смеешь говорить, что моя мрачность?.. Не хочу я более твоего романтизма. Читай мне классически, сверху вниз.

– Но здесь дело идет не о вашей мрачности, а о людях, – возразил испуганный чертенок. – Слог романтический имеет то свойство, что над всяким периодом надобно крепко призадуматься, пока постигнешь смысл оного, буде таковой налицо в оном имеется.

– А я думать не хочу! – сказал грозный обладатель ада. – На что мне эта беда?.. Я вашего романтизма не понимаю. Это сущий вздор: не правда ли, мой верховный визирь?

– Совершеннейшая правда! – отвечал Вельзевул, кланяясь. – Слыханное ли дело – читая, думать?..

– Сверх того, – присовокупил царь чертей, – я примечаю в этом слоге выражения чрезвычайно дерзкие, неучтивые, которых никогда не встречал я в прежней классической прозе, гладкой, тихой, покорной, низкопоклонной…

– Без сомнения! – подтвердил визирь. – Романтизм есть слог мотов, буянов, мятежников, лунатиков, и для таких больших вельмож, как вы, слог классический гораздо удобнее и приличнее: по крайней мере, он не утруждает головы и не пугает воображения.

– Мой верховный визирь рассуждает очень здраво, – сказал Сатана с важностью, – я большой вельможа. Читай мне классически, не утруждая моей головы и не пугая моего воображения.

Бубантус, обернув бумагу назад, стал читать сначала:

«ДОКЛАД

Мрачнейший Сатана!

Имею честь донести вашей нечистой силе, что, стараясь распространять более и более владычество ваше между родом человеческим, для удобнейшего запутания означенного рода в наши тенета, подведомых мне журналистов разделил я на всей земле на классы и виды и каждому из них предписал особенное направление. В одной Франции учредил я четыре класса журналописцев, не считая пятого. Первый класс назван мною журналистами движения, второй – журналистами сопротивления, третий – журналистами уклонения, четвертый – журналистами возвращения. Пятый именуется среднею серединой. Одни из них тащат умы вперед, другие тащат их назад, те тащат направо, те налево, тогда как последователи средней середины увертываются между ними, как бесхвостая лиса, – и все кричат, и все шумят, все вопиют, ругают, стращают, бесятся, грозят, льстят, клевещут, обещают, все предвещают и проповедуют бунты, мятежи, бедствия, кровь, пожар, слезы, разорение – только слушай да любуйся! Читатели в ужасе не знают, что думать, не знают, чему верить и за что приняться: они ежечасно ожидают гибельных происшествий, бегают, суетятся, укладывают вещи, прячут пожитки, заряжают ружья, хотят уйти и хотят защищаться и не разберут, кто враг, кто приятель, на кого нападать и кого покровительствовать, днем они не докушивают обеда, ввечеру боятся искать развлечений, ночью внезапно вскакивают с постели – одним словом, беспорядок, суматоха, буря умов, волнение умов и желаний, вьюга страстей, грозная, неслыханная, ужасная, – и все это по милости газет и журналов, мною созданных и руководимых!

Не хвастая, ваша мрачность, я один более проложил людям путей к пагубе, чем все прочие мои товарищи. Я удвоил общую массу греха. Прежде люди грешили только по старинному, краткому списку грехов; теперь они грешат еще по журналам и газетам: по ним лгут, крадут, убивают, плутуют, святотатствуют, по ним живут и гибнут в бесчестии. Мои большие печатные листы беспрерывно колют их в бок, жгут в самое сердце, рвут тела их клещами страстей, тормошат умы их обещаниями блеска и славы, как собаки кусок старой подошвы; подстрекают их против всех и всего, прельщают и среди прельщения забрызгивают им глаза грязью; возбуждают в них деятельность и, возбудив, не дают им ни есть, ни спать, ни работать, ни заниматься выгодными предприятиями. Сим-то образом, создав, посредством моих листов, особую стихию политического мечтательства, стихию горькую, язвительную, палящую, наводящую опьянение и бешенство, – я отторгнул миллионы людей от мирных и полезных занятий и бросил их в пучины сей стихии: они в ней погибнут, но они уже увлекли с собою в пропасть целые поколения и еще увлекут многие.

Коротко сказать, при помощи сих ничтожных листов я содержу все в полном смятении, заказываю мятежи на известные дни и часы, ниспровергаю власти, переделываю законы по своему вкусу и самодержавно управляю огромным участком земного шара: Франциею, Англиею, частью Германии, Ост-Индиею, Островами и целою Америкою. Если ваша мрачность желаете видеть на опыте, до какой степени совершенства довел я на земле адское могущество журналистики, да позволено мне будет выписать из Франции, Англии и Баварии пятерых журналистов и учредить здесь, под землею, пять политических газет: ручаюсь моим хвостом, что чрез три месяца такую произведу вам суматоху между проклятыми, что вы будете принуждены объявить весь ад состоящим в осадном положении; вашей же мрачности велю сыграть такую пронзительную серенаду на кастрюлях, котлах, блюдах, волынках и самоварах – где вам угодно, хоть и под вашею кроватью, – какой ни один член средней середины…»

– Ах ты, негодяй!.. – закричал Сатана громовым голосом и – хлоп! – отвесил ему жестокий щелчок по носу – щелчок, от которого красноречивый Бубантус, сидящий на колпаке, на конце прутика, поддерживающего флюгер, вдруг стал вертеться на нем с такою быстротою, что, подобно приведенной в движение шпуле, он образовал собою только вид жужжащего, дрожащего, полупрозрачного шара. И он вертелся таким образом целую неделю, делая на своем полюсе по 666 поворотов в минуту, – ибо сила щелчка Сатаны в сравнении с нашими паровыми машинами равна силе 1738 лошадей и одного жеребенка.

– Странное дело, – сказал Сатана визирю своему Вельзевулу, – как они теперь пишут!.. Читай как угодно, сверху вниз или снизу вверх, классически или романтически: все выйдет та же глупость или дерзость!.. Впрочем, Бубантус добрый злой дух: он служит мне усердно и хорошо искушает; но, живя в обществе журналистов, он сделался немножко либералом, наглым, и забывает должное ко мне благоговение. В наказание пусть его помелет задом… Позови черта словесности к докладу.

Визирь кивнул рогом, и великий черт словесности явился.

Он не похож на других чертей, он черт хорошо воспитанный, хорошего тона, высокий, тонкий, сухощавый, черный – очень черный – и очень бледный: страждает модною болезнию, гастритом, и лицо имеет оправленное в круглую рамку из густых бакенбард. Он носит желтые перчатки, на шее у него белый атласный галстук. Невзирая на присутствие Сатаны, он беззаботно напевал себе сквозь зубы арию из «Фрейшюца»¹⁶⁵ и хвостом выколачивал такт по полу. Он имел вид франта, и еще ученого франта. С первого взгляда узнали бы вы в нем романтика. Но он романтик не журнальный, не такой, как Бубантус, а романтик высшего разряда, в четырех томах, с английскою виньеткою.

– Здоров ли ты, черт Точкостав? – сказал ему Сатана.

– !..!!.. Слуга покорнейший…!!!?…!!!! вашей адской мрачности!!!!..!..

– Давно мы с тобой не видались.

– Увы!..!!!..??..?!..!!!!!!!..! я страдал…!!!.. я жестоко страдал!!!!..!..!..!..? Мрачная влажность проникла в стены души моей, гробовая сырость ее вторгнулась, как измена, в мозг, и мое воображение, вися неподвижно в сем тяжелом, мокром, холодном тумане болезненности, мерцало только светом слабым, бледным, дрожащим, неровно мелькающим, похожим на ужасную улыбку рока, поразившего остротою свою добычу, – оно мерцало светом лампады, внесенной рукою гонимого в убийственный воздух ужаса и смрада, заваленной гниющими трупами и хохочущими остовами…

– Что это значит? – воскликнул изумленный Сатана.

– Это значит??.!!!..?!!!!!.!.! Это значит, что у меня был насморк, – отвечал Точкостав.

– Ах ты, сумасброд! – вскричал царь чертей с нетерпением. – Перестанешь ли ты когда-нибудь или нет морочить меня своим отвратительным пустословием и говорить со мною точками да этими кучами знаков вопросительных и восклицательных?.. Я уже несколько раз сказывал тебе, что терпеть их не могу, но теперь для вящей безопасности от скуки и рвоты решаюсь принять в отношении к вам общую, великую, государственную меру…

– Что такое?.. – спросил встревоженный черт.

– Я отменяю, – продолжал Сатана, – уничтожаю формально и навсегда в моих владениях весь романтизм и весь классицизм, потому что как тот, так и другой – сущая бессмыслица.

– Как же теперь будет?.. – спросил нечистый дух словесности. – Каким слогом будем мы разговаривать с вашею мрачностью?.. Мы умеем только говорить классически или романтически.

– А я не хочу знать ни того ни другого! – примолвил Сатана с суровым видом. – Оба эти рода смешны, ни с чем не сообразны, безвкусны, уродливы, ложны – ложны, как сам черт! Понимаешь ли?.. И ежели в том дело, то я сам, моею властию, предпишу вам новый род и новую школу словесности: вперед имеете вы говорить и писать не классически, не романтически, а шарбалаамбарабурически.

– Шарбалаамбарабурически?.. – спросил черт.

– Да, шарбалаамбарабурически, – присовокупил Сатана, – то есть писать дельно.

– Писать дельно?.. – воскликнул великий черт словесности в совершенном остолбенении. – Писать дельно!.. Но мы, ваша мрачность, умеем только писать романтически или классически.

– Писать дельно, говорят тебе! – повторил Сатана с гневом. – Дельно, то есть здраво, просто, естественно, сильно, без натяжек, ново, без трупов, палачей и шарлатанства, приятно – без причесанных a la Titus¹⁶⁶ периодов и одетых в риторический парик оборотов, разнообразно – без греческой мифологии и без Шекспирова чернокнижия, умно – без старинных антитез и без нынешнего плутовства в словах и мыслях. Понимаешь ли?.. Я так приказываю: это моя выдумка.

– Писать здраво, просто, умно, разнообразно!.. – повторил с своей стороны нечистый дух словесности в жестоком смятении. – У вашей мрачности всегда бывают какие-то чертовские выдумки. Мы умеем только писать классически или ром…

– Слышал ли ты мою волю или нет?

– Слышал, ваша мрачность, но она неудобоисполнима.

– Почему?..

– Потому что я и подведомые мне словесники умеем излагать наши мысли только классически или романтически, то есть по одному из двух готовых образцов, по одной из двух давно известных, определенных систем: писать же так, чтоб это не было ни сглупа, по-афински, ни сдурна, по-староанглийски, – того на земле никто исполнить не в состоянии. Ваша нечистая сила полагаете, что у людей такое же адское соображение, как у вас: они – клянусь грехом! – умеют только скверно подражать, обезьянничать… Прежде они подражали старине греческой, которую утрировали, коверкали бесчеловечно: теперь она им надоела, и я подсунул им другую пошлую старину, именно великобританскую, на которую они бросились как бешеные и которую опять стали утрировать и коверкать. Они сами видят, что прежде были очень смешны: но того не чувствуют, что они и теперь очень смешны, только другим образом, и радуются, как будто нашли тайну быть совершенно новыми. Притом что пользы для вашей мрачности, когда люди станут писать умно и дельно?

– Как – что пользы?.. Я, по крайней мере, не умру от скуки, слушая подобные глупости.

– Но владычество ваше на земле исчезнет.

– Отчего же так?

– Оттого что, когда они начнут сочинять дельно, о чертях и помину не будет. Ведь мы притча!..

– Ты думаешь?..

– Без сомнения!.. Теперь вы самодержавно господствуете над всею земною словесностью, вы царствуете во всех изящных произведениях ума человеческого. Все его творения дышат нечистою силой, все бредят дьяволом. Греческий Олимп разрушен до основания: Юпитер пал, и на его престоле теперь сидите вы, мрачнейший Сатана. Я все так устроил, что смертные писатели воспевают только ад, грех, порок и преступление…

– Неужели?.. – воскликнул царь тьмы с удовольствием.

– Ей-ей, ваша мрачность. Главные пружины нынешней поэзии суть: вместо Венеры – ведьма, вместо Аполлона – страшный, засаленный, вонючий шаман, вместо нимф – вампиры; она завалена трупами, черепами, скелетами, из каждой ее строки каплет гнойная материя. Проза сделалась настоящею помойною ямой: она толкует только о крови, грязи, разбоях, палачах, муках, изувечениях, чахотках, уродах; она представляет нищету со всею ее отвратительностью, разврат со всею его прелестью, преступление со всею его мерзостью, со всею наготою, соблазн и ужас со всеми подробностями. Она с удовольствием разрывает могилы, как алчная гиена, и забавляется, швыряя в проходящих вырытыми костями; она ведет бедного читателя в мрачные гробницы и, шутя, запирает его в гроб вместе с червивым трупом: ведет в смрадные тюрьмы и, так же шутя, сажает его на грязной соломе, подле извергов, разбойников и зажигателей, с коими поет она неистовые песни, ведет в дома распутства и бесчестия и, для потехи, бросает ему в лицо все откопанные там нечистоты: ведет на лобные места, подставляет под эшафоты и в шутку обливает его кровью обезглавленных преступников. Она придумывает для него новые страдания, хохочет над его страданиями. Она мучит его всем, чем только мучить возможно, – предметом, тоном повествования, слогом – этим-то слогом моего изобретения, свирепым, ядовитым, изломанным в зигзаг, набитым шипами, удушливым, утомительным до крайности…

– Все это очень хорошо и похвально, – прервал Сатана, – но непрочно. Я знаю, что твой слог имеет все эти достоинства, но думаешь ли ты, что читатели долго дозволят вам мучить их таким несносным образом? Ведь это хуже, чем у меня в аду!..

– Конечно недолго, – отвечал черт Точкостав, – но между тем какое удовольствие, какая отрада мучить людей порядком и еще под видом собственного их наслаждения!..

– И то дело! – сказал Сатана. – Мучь же крепко, любезный Точкостав, своею романтическою прозою и поэзиею!

– Рад стараться, ваша мрачность.

– Если у вас, на земле, недостанет чернил на точки и знаки восклицательные, то обратись ко мне. Мы можем уделить вам полтора или два миллиона бочек нашего адского перегорелого дегтю.

– Не премину воспользоваться вашим великолепным предложением.

– Что это у тебя в руке?

– Новый роман для вашей нечистой силы и вчерашние парижские афишки.

– Ну, что вчера представляли на театрах в Париже?

– Все романтические пьесы, ваша мрачность. На одном театре представляли чертей поющих, на другом чертей пляшущих, на третьем чертей сражающихся, на четвертом виселицу, на пятом гильотину, на шестом мятеж, на седьмом Антонио, или прелюбодеяние…

– Неужели?.. – воскликнул Сатана. – Ну что, как, хорошо ли представляли прелюбодеяние?

– Очень хорошо, ваша мрачность: очень натурально.

– И это ты выучил их всему этому?

– Я, ваша мрачность.

– Хват, мой Точкостав!.. Вот тебе за то фальшивый грош на водку. Какой это роман?

– Роман Жюль Жанена под заглавием «Барнав»¹⁶⁷, произведение самое адское…

– Поди поставь его в моей избранной библиотеке. Сегодня я его прочитаю, а завтра съем, и будет ему конец.

– Подайте мне трубку, – сказал Сатана.

Султан Магомет II, покоритель Константинополя¹⁶⁸, исправляет при дворе его нечистой силы знаменитую должность чубукчи-баши: он чистит и набивает огромную медную его трубку, сделанную из отбитой головы баснословного родосского колосса. В эту трубку обыкновенно кладется целый воз гнилого подрядного сена: это любимый табак Сатаны – он даже другого не употребляет.

Черти, зная вкус своего повелителя, по ночам крадут для него этот табак из разных провиантских магазинов. От этого именно иногда происходит у людей недочет в казенном сене.

Магомет II церемониально поднес набитую трубку. Сатана принял ее одною рукой, а другую внезапно простер в сторону и схватил ею за голову одного из близстоящих проклятых, прежде бывшего издателя чужих сочинений с вариантами и своими замечаниями, высохшего, как лист бумаги, над сравнением текстов и помешавшегося на вопросительном знаке, поставленном в одной рукописи по ошибке вместо точки с запятою. Он смял его в горсти, придвинул к своему носу и чихнул; искры обильно посыпались из ноздрей его. Сухой толкователь чужих мыслей мгновенно от них загорелся. Сатана зажег им трубку: остальную же часть его он бросил на пол и затушил ногою. Недогоревший кусок ученого словочета представляет собою вид – (;) точки с запятою!..

Все проклятые были опечалены горестною его судьбою и поражены жестоким своенравием их обладателя. Но Сатана спокойно курил свое сено.

– Не угодно ли вам выслушать еще доклад главноуправляющего супружескими делами? – сказал адский верховный визирь.

– С удовольствием! – отвечал Сатана. – Я люблю соблазнительные летописи.

И черт супружеских дел явился.

Я не стану описывать его наружности, потому что три четверти женатых читателей моих лично с ним знакомы; я скажу только, что черт Фифи-Коко есть злой дух презлой, прековарный, но вместе с тем очень любезный – смирный, покорный, услужливый, как иной столоначальник перед своею директоршею, и хитрый, как преступная жена, и плут хуже всякого подьячего, и проворный искуситель, и в большом уважении у Сатаны. Он-то привел во искушение первую нашу прародительницу, сообщив ей великую тайну всего доброго и всего злого: в то время это была великая тайна, но в наш просвещенный век даже все горничные знают ее наизусть и без его содействия.

Но гораздо важнее то, что он знает тайны всех замужних красавиц, и самой даже Сатанши. Сатана имеет крепкое на него подозрение, но… но не говорит ни слова: Сатана знает приличия.

– Что нового? – спросил черный повелитель. – Как идут дела по твоей части?

– Отменно хорошо, ваша мрачность. Часть моя никогда еще не бывала в столь цветущем состоянии, как теперь. В супружествах господствует необыкновенная скука; мужья и жены большею частью ссорятся дважды и трижды в день; требования утешений непрестанны. У меня подлинно голова кружится от множества дел.

– Я знаю твою деятельность и ревность, – примолвил Сатана важно. – Покажи мне свою табель.

Фифи-Коко подал ему на длинном листе бумаги табель супружеских происшествий за последний месяц на всей поверхности земного шара. Сатана, держа трубку в зубах, начал рассматривать ее с большим вниманием и при всякой статье то восклицал от удовольствия, то от радости испускал огромные клубы табачного дыма ртом, носом и ушами. «Сколько измен!.. Сколько ссор!.. Какая пропасть драк! – приговаривал он, читая табель. – Да какое множество любовных писем в течение одного месяца!.. Скажи, пожалуй, неужели столько расстроил ты супружеств в столь короткое время?.. 777 777? Это ужас!..»

– Именно столько, ваша мрачность, – отвечал черт.

– Славно! Славно!.. – воскликнул Сатана, продолжая смотреть в бумагу. – Я должен сказать откровенно, что изо всех отраслей моего правления твой департамент отличается наилучшим порядком.

– Ваша мрачность слишком ко мне милостивы…

– Дела текут у тебя чрезвычайно скоро.

– Женщины, ваша нечистая сила, не любят, чтобы они долго оставались на справке.

– И после Масленицы у тебя нерешенных дел почти не остается.

– Это самое удобное время к очистке сего рода.

– Притом же твоя часть чрезвычайно обширна и едва ли не самая важная: она приносит мне наиболее пользы.

Фифи-Коко поклонился.

– Ни один из моих верных служителей не доставляет мне такого числа проклятых, как ты. Сколько у нас в аду великих мужей, глубокомудрых философов, мудрецов, святошей, фанатиков, которых никто из моих чертей не мог соблазнить; а ты принялся за дело, женил их и – глядь – через несколько времени привел их ко мне – и не одних… мужа и жену вместе.

– Когда их, ваша милость, так легко поймать на приманку сладкого греха! – примолвил черт, скромно потупив глаза.

– Как бы то ни было, но я умею ценить твои дарования и поставляю себе в обязанность наградить тебя блистательным и приличным образом, – сказал Сатана с торжественным видом. – Вельзевул! В воздаяние знаменитых подвигов и беспримерной деятельности моего главнокомандующего на земле супружескими делами вели вызолотить ему рога.

Черти, содержащие стражу, схватили Фифи-Коко, отнесли его в геенну, всунули головою в печь и, раскалив ему рога до надлежащей степени, вызолотили их прочно и богато; потом пустили его в свет посевать дальнейшие раздоры между двумя полами рода человеческого.

Сатана отдал трубку, встал с престола, зевнул, потянулся и сказал:

– Уф!.. Как я устал!.. Как скучно управлять с благоразумием людскими глупостями!.. Теперь пойду гулять между огней в геенне, чтобы подышать свежим воздухом и полюбоваться приятным зрелищем, как жарятся люди.

И он ушел.

17 июня 1832