Kitabı oku: «Шамбала»
Небо – как дань мечтам,
свобода – как способ жизни,
земля – как под белыми крыльями.
Пролог
– …революция возникла внезапно, вспыхнув для мира настоящей сенсацией; власть оказалась не подготовлена. Каков период смуты, царившей в стране?
– Согласно полученным данным, смута длилась около тридцати лет. Начало периода совпало с установлением правления первого и единственного президента Белой Земли – Матиса Гонболя. До сих пор правительство Ас-Славии умалчивает тот факт, что действующий глава государства страдал тяжким недугом, утверждающим неспособность человека здраво мыслить и уж тем более принимать адекватные решения, от которых зависит будущее целого государства.
– Каким же образом Правителю удалось продержаться на посту в течении столь рекордного срока?
– Видите ли, уважаемый господин ведущий, есть темы, разглашение которых может лишить меня куска хлеба. Все, что я могу сказать, это то, что в столице государства действовала своя политическая сеть, настроенная поддерживать правление президента столько, сколько это оказалось бы возможным. К тому же, как всем известно, у правителя имелось трое сыновей, один из которых претендовал на почетный пост…
– Что вы имеете в виду под выражением «политическая сеть»? Куда же уходят ее корни?
– Не сочтите за политицизм, господин ведущий, но на прямой вопрос даю прямой ответ: корни эти – здесь, в нашей с вами исторической Ас-Славии.
– Прошу прощения, профессор, но большинству из нас непонятно то, о чем вы сейчас заявили, – очевидно, ведущий сам оказался шокирован подобным поворотом событий.
– Вспомните выборы, проходившие на Белой Земле более тридцати лет назад, – с загадочным лицом продолжает интервьюируемый. – Не так уж мы все молоды, чтобы не помнить этого, не так ли? – доброе лицо старика отличается в этот момент особенным заговорщицким видом. – Вспомните, при каких обстоятельствах Матис Гонболь завладел браздами правления…
– Но наша с вами Ас-Славия – историческая мать Белой Земли. Мы всегда имели обоюдное влияние друг на друга. Поэтому, после всей случившейся трагедии и переворота наш действующий Президент сыграл ключевую роль в определении нового главы государства Белой Земли.
– Не кажется ли вам, господин ведущий, что Белая Земля вновь повторила ошибку, допущенную более тридцати лет назад? То же влияние, та же история, почти те же обстоятельства и никакого влияния на выбор президента – и тут уж впервые в мире дважды вступили в одну и ту же реку.
В зале слышатся недовольства. Все шумят, гудят, громко переговариваются. Кто-то выкрикивает возмущения политического содержания. Иные выбрасывают в воздух кулаки, сильно досадуют, разворачиваются и уходят вон из зала. Похоже на начало нового бунта; значительная часть присутствующих – беженцы, мои земляки.
– Дамы и господа, прошу тишины! – громко требует ведущий. Толпа нехотя, медленно усмиряется. – Итак, профессор, вы хотите сказать, многие факты, определившие ход этого исторического события, будут умалчиваться еще, возможно, несколько десятилетий?
– Могу с уверенностью это утверждать.
– Что ж, весьма прискорбная информация. Но каков же период самой революции?
– Год. Приблизительно год.
– Год… – ведущий с пониманием дела закивал головой. – Слишком короткий срок для исторического события, не так ли? – тут он резко выпрямляет спину и заканчивает диалог. – Благодарю вас, профессор, за то, что согласились ответить на наши вопросы, – камеры дали крупным планом лицо ведущего. – Уважаемые дамы и господа, сегодня в нашей студии присутствует участница Великой Мятежной Революции, – он нелегко вздохнул. – Будучи предельно честными с вами, дорогие телезрители, мы заявляем, что убедить ее присутствовать на нашем ток-шоу оказалось слишком уж непростой задачей. Именно поэтому мы просим вас отнестись с пониманием и проявить терпимость ко всему, что вы можете услышать. Итак, встречайте, дамы и господа, – Армина Корбут!
Передо мной открывают двери. Я должна выйти в студию. Меня ждут. Зачем я согласилась на это? Спонсоры программы обещали деньги. Используя их, я могу купить билет в один конец, могу навсегда исчезнуть из этого проклятого клочка земли. И больше никто и никогда не заставит произнести и слово. И имя; самое главное, что названное имя не принадлежит мне. Уже не принадлежит.
Выхожу в просторную студию; люди встали со своих мест и громко аплодируют. Я остановилась, не доходя до кресел и соф, стою и бесстрастно смотрю на эти лица. Этот народ вытаскивал мою землю из нищеты. Этот народ исторически связан с моими земляками. Они наши братья. Но я ощущаю смуту, больше не могу смотреть на весь этот фарс.
Ведущий – пятидесятилетний мужчина с копной седых волос – некогда черных – подходит ко мне и с небывалой нежностью помогает пройти далее, устроиться в огромном мягком кресле. В его жестах нет наигранной жеманности, чувствую, что все вершимое им делается из личностных внутренних побуждений. До чего же это успокаивает. Зрители все еще стоя аплодируют, на экранах отражается мое немного растерянное лицо. Затем вижу себя в полный рост. Они надели на меня брючный костюм и алый, как кровь, жакет. Какая ирония: словно очутилась в Метрополе семь лет назад, когда на мне красовалось вечернее платье точно такого же оттенка. Всюду мелькают огромные выпученные глаза камер: они то приближаются, то вдруг исчезают, и никогда не знаешь, с какого бока они к тебе подъедут.
– Здравствуйте, Армина, – его карие глаза выражают вселенское понимание; он будто разделяет каждое мое чувство. – Благодарю вас лично от себя за то, что согласились посетить наше ток-шоу и поведать о тяготах вашей судьбы. Здесь вы – лицо нации Белой Земли. Первый человек, который осмелился заговорить. Скажите, сколько вам было лет, когда все это началось?
– Восемнадцать, – безразлично отвечаю. – Или девятнадцать. Сейчас уже и не вспомнишь.
Толпа снова гудит. Кто-то кричит о своем неверии, и не их это вина.
– Бог мой, – поразился ведущий, – совсем девочка. Ребенок. Признаться, и сейчас в вашем лице есть какая-то наивность.
– О какой наивности вы говорите, господин ведущий? – пытаюсь улыбнуться; выходит очень даже недурно – спонсоры мной гордятся.
Зал взорвался хохотом. Глупцы. Пусть смеются, пока хаос и потери не поглотили их души. Пусть это станет им насмешкой в трагедии. Веселитесь!
– Поразительно, как вы умудрились сохранить чувство юмора, – улыбается ведущий, немного в растерянности. Неужели он и правда чувствует неловкость только оттого, что разделяет мою боль и дивится выставленной напоказ циничности? – Армина, – толпа утихла, готовая к серьезной дискуссии, – чем стала для вас эта революция?
Я смотрю в красивое лицо вопрошающего – немного женственное, но все еще свежее вопреки возрасту. Хочу продолжить стезю скабрезности, но внутри что-то ломается. Понимаю, что ради забвения отдала бы многое.
– Что вы помните? – голос снова адресован мне.
Сколько раз слышала этот вопрос – и множество подобных – и каждый раз, стоя против чрезмерно ярких софитов, готова была разрыдаться, но вместо этого молчала.
Толпа изучает меня, как подопытного кролика. Роскошный зал амфитеатра заполнен до отказа. Тата еще перед моим выходом говорила, что в первый день продаж за билетами выстроилась километровая очередь. Людей слишком много, чтобы я осознала их присутствие.
Сколько раз до этого меня заставляли отвечать на этот вопрос.
Только в тот раз я почувствовала, что должна ответить. Я не могу больше молчать.
– Девочка, – мой голос слишком тих, но зрители заметно усмирели. – Я помню девочку. Ей было двенадцать.
– Что именно вы о ней помните? – теперь я понимаю, что ведущий чеканит равнодушный текст многомиллионного тиража.
– Она… дала надежду на лучшую жизнь… она… – я смотрела прямо в ослепительные огни софитов, – она не сумела их спасти… и ушла вместе с ними… – я выпрямилась. – Еще помню Дока. Слишком талантлив. Слишком… Родись он в столице, мир мог бы им гордиться… – нет, все не то! Почему я не могу сказать что-то действительно важное?! – Я помню девушку… у нее были темные волосы. Она любила малину… знаете, есть такая ягода – малина? – перед глазами, как вживую, мелькнуло пятно от ягод на белой блузке – и ее пустые, безжизненные глаза. Будь сильной, Кая. – И я помню своего брата!.. Потому что он изменил этот мир. Он его перевернул. А когда он лепил фигурки из глины… и посуду… замечательную глиняную посуду… – я вдруг стала задыхаться от душивших слез. – …он пел старую песню… про дождь, – я быстрым движением утерла слезы и усмехнулась: – хотя он никогда не любил дождь, – снова выпрямилась и ломано запела:
Пусть бегут неуклюже
Пешеходы по лужам,
А вода по асфальту – рекой…
Я умолкла, не в силах больше выдержать эту пытку, и с удивлением обнаружила, что некоторые из слушателей встали со своих мест и что-то мурлыкали себе под нос.
…и не ясно прохожим
В этот день непогожий,
Почему я веселый такой…
– Да это просто смешно!
– Она лжет! – кричат где-то с первых рядов.
Я вздрагиваю. Иные продолжают петь. Все они хорошо знают эту песню, ибо создали ее еще при Союзе.
Сотни ночей я лежала без сна, глядя в потолок, и нашептывала эту песню, глотая слезы. Его песню. Песню Ноя Штарка, одного из тех, кто когда-то заменил мне семью.
Дрожали колени и пальцы рук; поднялась какая-то суета. Глаза застилали слезы, уже ничего невозможно рассмотреть. И туман – всюду один и тот же туман. Боль восторжествовала только сейчас, здесь, семь лет спустя. Слышу за кулисами голос Таты, чувствую растерянность Руни. Меня подхватили под руки и увели из студии.
– Уберите камеры! – кричит Тата, но настойчивые электронные глазищи пытаются запечатлеть каждую черту моего лица. – Я сказала: уберите камеры! – взревела напарница. Меня вывели в отдел подготовки, где на нас налетели спонсоры и даже репортеры. – По контракту вы заплатите ей половину стоимости, ясно вам? – бушует, как море, она. – И уберите, наконец, этих крыс. Мы не договаривались на интервью.
Охранники разгоняют репортеров, Тата тянет меня за руку – почти как в тот последний день, до того как мы пересекли границу Ас-Славии. Она все причитает: «Больше никаких интервью. Никакой публичности. Я и пальцем ради этого не пошевелю».
– Больше никакой политики, – отвечаю ей.
Деньги перевели сразу же. Тата привезла меня в некий отдел спецслужб, где пыталась доказать мою адекватность восприятия окружающей действительности. Мужчина – в строгом костюме, при галстуке, с едким запахом туалетной воды – убеждал в небезопасности подобной затеи. Никто не знал наверняка, но Тата все еще могла значиться в списках личностей, совершивших государственную измену; а без нее мне не было пути на Белую Землю. Моя же личность в границах родины едва ли представляла какую-либо ценность. Спустя многие часы переговоров, власти приняли нашу сторону и выдали действительные паспорта.
– Но помните: эта поездка – на ваш страх и риск. Если местные вас повяжут – мы вряд ли сумеем помочь сию же минуту. Сами понимаете.
Но Тату – душу отчаянную в своих стремлениях – едва ли тронули слова этого человека. Впрочем, как и меня.
***
Город изменился. Замковая гора – пристанище местных легенд и гордость всего Ущелья – канула в небытие; ее место заняла едва холмистая равнина – ничем не отличимая от сотен других по всей стране. А ведь когда-то мы, будучи детьми, взбегали, запыхавшись, на эту гору, и восседали на самой ее макушке, глядя на протекающую мимо реку и живописные болота вдали, на границе с Шестой Провинцией. Что ж, воды остались, но их соседям суждено было сохраниться лишь в памяти предков. Северные леса, предшествующие рудникам, сгорели. На их месте теперь зеленели кустарники и кое-где отцветали ярко-красные дикие маки. Южное поселение осталось прежним, но, впрочем, местные власти разделили его на три условные части: для низшего, среднего и высшего классов граждан. Иерархия доходов казалась слишком уж очевидной, чтобы ее не заметить; многие метрополийцы возвращались на свои малые родины, предпочитая сельскую жизнь жизни в столице.
Под покровом ночи многие дома виделись прежними, но я знала, что с наступлением рассвета перед нашим взором появятся иные пейзажи, и, быть может, эти неизбежные перемены вызовут непреодолимую тоску в сердце.
Остановились мы несколькими улицами далее дома, и стали жить в съемной квартирке на первом этаже, где едва сумели бы уместиться втроем одновременно. Комнату нам сдавала дряхлая старушка, глазевшая на меня слишком уж предвзято, а однажды и вовсе вогнавшая в краску неуместным вопросом: «Вы, часом, не из здешних мест будете?» Я взглянула на Тату, и мы дружно промолчали.
Едва мы опустили небольшие дорожные сумки и оглядели крохотную комнатку, в которой умещалось только три, не менее крохотных, кровати, как сразу же решили осваиваться извне, дабы не чахнуть в этих мрачных стенах. Под потолком красовалось окно с железными прутьями, на что прагматичная Руни с облегчением вздохнула: «Ну, стало быть, воры не залезут, и деньги наши останутся нетронутыми». После того, как ее обчистили в одном из поездов, она сильно переживала за наш скромный, почти бездоходный бюджет.
Опочив с несколько часов, я прошлась по местным улочкам, силилась все преодолеть щемившую в сердце боль; взяла напрокат велосипед и принесла немного еды. Дорога вытянула из нас все силы, и мои попутчицы не сумели заставить себя подняться с постели как минимум до наступления вечернего часа; однако лишь диву давались моей прыткости. Мои внутренние резервы поистине настораживали, учитывая что в ходе нашей прошлой остановки я пролежала с лихорадкой три дня, прежде чем мы снова двинулись в путь.
О, что за чудесный мир открылся нам в первые дни пребывания в давно позабытых краях! На соседней улице, рядом с трущобами, возвышались истоки роскошнейшего обитания местных буржуа. Неровной полусферой там разместились новехонькие дома; милейшие, белые, как снег, резные заборчики ручной работы окружали эти замки, и обрамляли входные двери многочисленные лужайки зеленейшей из всей зеленой в мире травы. По утрам там лаяли маленькие комнатные собачки, а по вечерам матерые бульдоги охраняли покой хозяев. Однажды ненароком попав на эту улицу, я стала свидетельницей капризов господских детей. Они отказывались наведываться к ужину и все требовали какие-то диковинные игрушки. Право слово, нечто удивительно новое в этих краях! Просто немыслимо!
Миновав полузаброшенные гаражные постройки, и свернув в сторону многоэтажных домов, совсем скоро я наблюдала, как из соседнего подъезда выходят завсегдатаи библиотеки. До чего странно: библиотека в пятиэтажном доме. Кто бы мог подумать, что спустя столько лет в Ущелье обзаведутся подобными заведениями!
Потрепанная входная дверь рядом была открыта, и с постели свешивалась тоненькая ножка Руни, а где-то рядом не находила покоя Тата – не то раскладывая вещи, не то ломая голову над предметом грядущего ужина.
Я оставила велосипед у двери и зашла в душную темную комнатку. Постели разобраны, чемоданы разбросаны – мы явно не задержимся здесь надолго.
– Идем ужинать в «Шале», – сказала Тата.
Я пожала плечами.
– Деньги спрячьте. Нам еще здесь жить.
Как долго? Кто знает. Весь минувший день, рассекая окрестности городка, мысли мои занимали внутренние пересуды и диалоги: как скоро нас отыщут, заметил ли меня кто-нибудь сегодня днем, что делают комитетники… Один-единственный страх явился моим постоянным спутником в течение многих лет, так что я не нашла иного выхода, кроме как смириться с ним.
Снедаемая этими же мыслями в тот же миг, я сняла шапочку, спустила волосы и превратилась в обычную Каю, которую знали те, кто жил со мной в этом убогой конуре.
– Денег хватит еще на неделю, – сказала Тата. – А потом надо искать работу.
Я посмотрела на Руни, которая из-за усталости, вызванной нескончаемой дорогой, все никак не могла заставить себя подняться, пусть день и клонился к закату, – и погладила конструкцию велосипеда. Мы стояли поодаль, и все же я говорила приглушенно.
– Возвращайтесь в Ас-Славию. Министерство подыщет вам работенку в какой-нибудь отдаленной области… А я должна уехать.
Голова Таты чуть нагнулась в сторону, и лицо ее – некогда такое суровое в первый год нашего знакомства – изобразило подлинное сочувствие.
– Остановись, Кая, – мягко, тихо произнесла она. – Ты должна где-нибудь остановиться. Ты не можешь вот так всю жизнь переезжать с места на место.
– Может быть, ты мне запретишь это? – быстро съязвила. – Господи! – вскрикнула в отчаянии. – Умереть бы мне вместе с ними! Разве это справедливо: они там, спят в земле, бог весть где, я даже не знаю, где находятся их могилы – их не найти! А мне положено скитаться черт знает для чего и прокручивать в своей голове каждую проклятую секунду этой проклятой жизни! Потому что если я останусь на месте, я сойду с ума, слышишь?! Я наложу на себя руки, как это было в тот день!
Я выдохнула, пытаясь восстановить сбившееся дыхание. Нещадно скоро колотилось сердце. Мне двадцать семь, а бунтую так, точно семнадцать.
Столкнулась взглядом с наивной Руни, что застыла с книгой в руках. Вот уж кто останется бесхитростно-честной до конца.
– Что случилось? – пропищал ее голосок, и я едва не заплакала, отвернувшись.
– Ничего, милая, – бросила Тата.
– Она никогда этого не вспомнит, – произнесла я. – Перед отъездом врачи сказали, что может быть, увидав родные места, она вспомнит… какие-то счастливые моменты. Может быть в прошлом она испытывала радость, стоя, например, на опушке… или видя цветы… И увидав это снова, вся картина в голове восстановится. Они сказали, есть шанс. Но она не вспомнит. Не вспомнит даже ребенка, которого потеряла так скоро… Сколько мы уже здесь? Она думает, это очередная экскурсия…
– Кая, – Тата устало водрузила свое тело на железную ограду, – столько лет прошло. Здесь все другое – совсем не то, что было раньше. Для нее так даже лучше. Лучше не помнить всего этого, как ты.
Той ночью, не в силах уснуть, под покровом тьмы я вышла из квартирки и направилась в сторону волчьего пустыря. Ни в одном окне не горела лампа – все мирно почивали и видели прелестные сны. Ни один гуляка не встретился на моем пути, ни один ночной писака не изливал страницам душу в свете ночника, и никакие стражи порядка не тревожили моей размеренной прогулки. И все же я лихорадочно оглядывалась по сторонам, как когда-то очень давно, молясь о провидении и удаче.
Шла не прямой дорогой: кое-где сворачивала, бродила у старой церкви, все еще не восстановленной после бомбардировок. Рядом с ней, на пригорке, установили монумент: огромный восходящий к небесам пик в полой мраморной окружности. Поднявшись на холм, в свете луны, различала гравировки многих имен, которые могла бы воспроизвести даже в самом глубоком беспамятстве: Белов Гор, Дария Лия, Дария Лурк, Лога Сет, Ручински Али, Ручински Артур, Ручински Сфорца, Шиман Агафья, Шиман Филипп… Конечно же, здесь целые списки – соседи, знакомые, местные лекари, гадалки, рабочие… Но эти строчки выделяются особенно. Сквозь них мелькает лицо Сета – предводителя местного населения. Старый волк Сет… Он один боролся за собственные идеи.
Уходить неимоверно тяжело; казалось, они все здесь, собрались вокруг и что-то гомонят, смеются над тем, как нелепо все это произошло. Как бы я хотела увидеть их лица, знать, что они живы, и снова, день ото дня, возвращаться из долины сюда, в Южное поселение, видеть, как они выметают сор с крылец домов, пропалывают грядки, носят воду, рубят дрова, возмущаются какому-то нововведению, уперев руки в бока…
Видимо, на пустыре за железной дорогой вот-вот возведут новые дома; и нет больше места волкам, воющим в страшной ночи и туманном рассвете. Я шагала все время прямо, взобралась на очередной холм, достигла леса и прошла вглубь, узнавая каждое деревцо и кустарник – даже тот, с которого срывала для Марии орехи.
Границу между Шестой и Седьмой провинциями снесли. Каменную ограду с силой долбили чем-то тяжелым, и валуны с кусками застывшего цемента летели далеко в сторону поля, лоснящегося серебристо-зелеными побегами только взошедшего рапса. Неужели и наш дом отыскали?!
Но нет. Шагая вдоль руин, я достигла долины, в неге которой, в самой скале, поросший негустым мхом и сокрытый высокой травой, стоял покинутый немногочисленным семейством дом. Станут ли меня здесь искать? Устроят ли засаду? Им известно об этом жилище, но действительно ли я настолько глупа, что потащила нас именно в этот городок, навстречу своей погибели? Неужели столько лет странствий привели меня к этому? Я мучилась и боялась, и сердце стучало, словно гонг меж лопатками. Черные одеяния скрывали меня, но лунный свет пускал дорожку вдоль поросших тропинок.
Дом стоял в запустении. Я помню так, как будто все случилось вчера. Тренировочный турникет снесли взрывами, его остатки поросли редким сфагновым мхом. Часть сарая утопала в высокой траве. Наши тропки и следы канули в небытие, как никогда не существовавшие призраки. Природа делала все, чтобы уберечь это жилище от посторонних глаз и никому ненужного вмешательства.
Едва взор коснулся фасада, углов, знакомых до боли бортиков и, некогда аккуратных, хоть и простых, травяных островков, как сердце защемило с дичайшей тоской. Я выдержала необходимую мне паузу, и только потом приступила к делу. Узкие окна требуемой комнаты блестели в молочном свете луны, и я степенно поднялась по лестнице. Ключ, едва заметным грузом висевший на моей шее последние семь лет, наконец, дождался своего часа. Не верилось, что эта реликвия, как тайна, хранимая у сердца, обрела телесную необходимость. Я сняла его и отперла дверь. Она ни разу не скрипнула, и не издала звука ни одна половица, будто чувствуя приближение своего человека. Но глаза пытливо исследовали каждый темный угол, все страшась увидать ловушку или услышать сирены.
Но все было тихо. Старый лакированный шкаф светлого дерева сверкнул своей дверцей, и в многочисленных полочках я обнаружила все оставленные сокровища: веревочные крепления, охотничьи лук и стрелы, перчатки, ножи для метания, тонкие мастерки на теплую погоду…
Размышляя о собственной никчемности, я не смела заставить себя покинуть этот дом. Господи, сколько же призраков оживляла каждая клеточка этого пристанища! Постель Киану, пледы Мальвы, посеревшая записка Кары, комнаты Руни и Натаниэля, вещи Орли и могила Ноя… Неприкаянная, у самой скалы, она почти исчезла в факте своего существования. Только тот, кто знает, что здесь покоится человек, отыщет этот мертвый кусочек земли.
Очутившись в том лоне, меня вдруг перестали волновать все страхи, и все невзгоды показались ничтожными. Дом! Я дома! Сколько же времени потребовалось для того, чтобы понять, куда звало меня сердце, и сколько лет потрачено впустую вдали от того подлинного места, что сумело бы дать мне живительную силу.
Обливаясь слезами, я опустилась на постель, где и провела ночные часы. Но, прежде, чем запели первые петухи, вынуждена была возвратиться в убогую конуру – нельзя уведомлять горожан и местные власти о возвращении единственной его хозяйки спустя столько лет.
***
Нас ждало разделение путей. Это решение далось поразительно легко.
За комнату уплатили сразу же, вещей и того гляди меньше; однако Руни заупрямилась и потребовала ненадолго остаться, тем более что поезд отходил ввечеру. Ей жаждалось взглянуть на местное здание Совета, то самое, что возродили из пепла, точно Феникса. Еще большей загадкой стало то, что об этом факте она вспомнила сама, и мы гадали: было ли это удачной реминисценцией?
– Интересно, чьи семьи там теперь работают, – пробубнила Тата, – и какие фамилии значатся.
Снедаемая детским любопытством, я поддалась просьбе, хоть она и казалась неблагоразумной: мы заранее условились не посещать людных мест, а здание Совета располагалось не далее, чем в пятистах метрах от площади.
– Мы не будем ни с кем разговаривать, – настаивала я, поправляя узкую дорожную юбку. – И уж тем более не отвечать на всякие вопросы. Всем ясно?
– Да, да…– уныло отзывались спутницы.
С тоской и болью я шагала по тем улочкам, вглядывалась в каждый дом, отмечала каждый новый куст, каждое деревце, клумбу и камешек, появившихся за минувшее время. Город немноголюден. Молодое поколение еще не успело восполнить ту брешь смертей, вихрем пронесшуюся над Ущельем.
Мы добрались до здания Совета – помпезного, вычурного, чем-то напоминавшее замки Баварии. Ах, до чего прекрасны эти замки!.. Всюду резные детали, возвышенные архитектурные стили – готика, эклектика, ренессанс, – высокие окна, массивные ставни, витые лестницы, небесные литые ворота… На пригорках зеленели ровно подстриженные газоны, дорожки и тропинки выложили камнем.
У входа собралась небольшая группка людей, и Руни, напрочь позабыв о нашем уговоре, подошла к какому-то джентльмену и спросила:
– Что это здесь?
Очаровательный клерк – почему-то он виделся мне именно клерком – обворожительно улыбнулся и пояснил:
– Сегодня прибыли советники из столицы, среди них также ветеран Великой Мятежной Революции.
– О! – не удержалась Руни и задрала повыше голову, чтоб разглядеть резные балкончики и замысловатую крышу.
Руни стояла в узкой полосе мелькавших лиц, и ее милое лицо озарялось широкой улыбкой. Ей не хватало общества с его неуемной жизнью и движением. Тату я нигде не видела, но знала наверняка: скачет где-нибудь и радуется, чертовка. Такой уж она человек: то ходит из угла в угол мрачнее тучи, то готова ослепить сиянием безмерного счастья. А день нынче дивный. В воздухе царит перемена, кожей чувствую: грядет нечто невероятно важное. Я запахнула тонкое пальто и взглянула на высокие сапоги точно по голени – до чего диковинно быть похожей на девушку, а не юнца в форме. Как славно находится здесь, в этом месте, в этом городке.
Я велела Руни стать передо мной, а сама прислушивалась к гомонившей толпе. Тут были и зеваки, и высокопоставленные лица, наверняка занимавшие посты в самом Совете. Они все тараторили о каком-то собрании, переговорах, новом музее, который хотят построить в память о Революции… Входные двери настежь распахнуты, и я увидала роскошную внутреннюю обстановку: гобелены, блестящая плитка, бархатные диванчики и мебель темного дуба. Совет ожил, как ожило и Ущелье. Кончились темные времена.
В эту же секунду двери конференц-зала раскрылись, и оттуда вышло несколько массивных фигур в дорогих костюмах и неправдоподобно белых рубашках. Толпа смолкла и уставилась на уходящих гостей торжества. Внутри меня что-то екнуло. Прежде, чем поняла, что происходит, ноги сами стали отступать в сторону, прячась за остальными фигурами.
Вдруг начался слепой дождь, и все засуетились – ни у кого не нашлось с собой зонта, люди поспешили в здание. Идея прощальной встречи утратила свою актуальность всего в одну минуту. Провожатые и охранники раскрыли тяжелые трости над головами своих покровителей. Средь мелькающих фигур, на другой стороне от дверей я видела Тату; она воздела к небесам ладони, смеялась, точно дитя малое, и все кричала: «Ах, дождь, Кая! Дождь, совсем как летом!» Я и подумать не могла, что в этой резкой женщине может таиться столько силы, жизни, цветущей радости. Ее крики в одночасье повисли в накаленном воздухе.
Лицо Эйфа поначалу обратилось к чуть крупной фигуре Таты, и сразу же – ко мне. Точно чувствуя, нежели что-либо зная, он безошибочно отыскал мои глаза в убегающей толпе, и, размеренно шагая в сторону ворот, все не мог отворотить головы. Я замерла, загнанная в клетку. Когда произносят слово «ветеран», на ум приходит сморщенное лицо уставшего от бремени жизни старика и его сгорбленная, покалеченная войной фигура; меньше всего ожидаешь увидеть здорового мужчину в расцвете лет. Ни одной царапины, ни единого шрама или недуга, точно святая власяница коснулась всего его существа еще задолго до рождения. Разве что он – как и все мы – стал старше. Но он им был; капитан Эйф Шиман был среди них единственным ветераном – больше некому.
Мелькнуло одно: «Это конец». Вот-вот он остановится и позовет своих крыс или гончих псов. Интересно, эта гнилая система управления все еще не изжила себя? Или для ее ликвидации требуется еще одна революция?
Я поспешила к Тате, чтобы увести ее подальше и отыскать Руни. Господи, о чем она только думает, эта вечная девчонка!? Сегодня такой важный день, а она балуется и резвится! До чего скверная оказалась идея поддаться просьбам Руни и ходить рядом с площадью и зданием Совета!
Я перебежала тропку и схватила Тату за руку.
– Кая, ты хорошо себя чувствуешь? – с особым вниманием обратилась Тата.
– Кажется, я сошла с ума, Тата! У меня галлюцинации и теперь меня упрут в психушку! Я видела его, Тата! Его! Шимана! Капитана! Эйфа Шимана! Но он не может быть жив! Это ошибка!
Не знаю, почему, но в тот миг вся недолгая жизнь мелькнула перед глазами.
