Kitabı oku: «Записки с Белого острова», sayfa 3

Алина Пожарская

Yazı tipi:

Сила Варшавского

Я защитила проект и села с пятёркой и довольным видом. Шёл английский.

– Я на каникулах на дачу поеду, – объявила Катя. – А там, может, ещё с кем-нибудь замучу.

– Это как? – спросила Тая. – А с Никитой всё, что ли?

– Почему всё? Не всё. У наших с дачи так принято. Один парень тут, другой на даче.

– Девочки! – Нелли Сергеевна взлохматила бордовую причёску до потолка. – Стоп токин!

Тая подняла брови. Мара медленно взяла ручку и включила-выключила её пару раз. Я начала писать упражнение.

На переменке Мара куда-то ушла. И на следующем уроке сказала:

– Всё. Готово. Я сдала Катю Андрею.

– А он что?

– А он предупредил её. Что пусть бросит Никиту по-хорошему. Иначе на концерте 22 февраля он выйдет на сцену и её опозорит.

– Как? – спросила я. Мара пожала плечами.

– Понятия не имею. Но опозорит. Не сомневайся.

* * *

22 февраля мы пришли нарядные. Я в белой майке и чёрной рубашке в роли пиджака, а Неотмиркин сделал хвостик.

Катя готовила песню. Раньше она играла на фортепиано по несколько часов в день: собиралась учиться на дирижёра. Потом плюнула и переключилась на мехмат. Но её нежный голос остался.

– А что за песня? – спросил кто-то.

– Да так, – ответила Катя. – Неважно. На пианино себе подыграю.

Она вообще была очень тихая сегодня.

Тая привела парня с гитарой, по кличке Ястреб. Он вызвался сыграть что-то на гитаре.

– Где тут у вас укромное место? – спросил он. Мы отвели его в девчачью раздевалку над спортзалом на верхотуре.

Ястреб расчехлил гитару, по-хозяйски уселся на длинную скамеечку – бывший физкультурный снаряд – и начал репетировать.

– Ты что, «Кровь за кровь» играть будешь? – спросила я.

– Сама ты «Кровь за кровь»! – ответил Ястреб. – Это моя песня!

– Боюсь, что до тебя её уже сочинили.

– Ещё я буду оправдываться, – важно сказал Ястреб и стал для меня навеки не Ястреб, а Ястребок.

* * *

Концерт открывали старшаки. Сначала Алиска танцевала плечами под какой-то рэп, потом Наташа с бордовыми кругами на щеках пела так, что все думали, будто это фанера. Наташа будет поступать на эстрадный вокал.

Потом задёрнули занавес, и началась кутерьма. В темноте мы поставили стол, накрыли чьим-то плюшевым пледом и зажгли свечки. Передвинули пианино так, чтобы оно стояло к зрителям в профиль. Катя была очень сосредоточена, я наоборот, а Ястребок чуть не посеял где-то гитару.

В зале было тихо. Девчонки по бокам сцены отдёрнули шторы, и мы вдохнули свежий воздух. Нам похлопали.

Я рассказала стихотворение. Прямо у меня перед носом сидела учительница младших классов Валентина Пална. Она осуждающе смотрела в мои бегающие глаза и теребила свой жилет, чёрный и блестящий. Про Валку-Палку ходят слухи, будто её после школы встречает какой-то байкерский мужик и увозит на харлее в дальние дали. Я читала стихотворение, смотрела на кожаный Валкин-Палкин жилет и думала о том, что это вполне возможно.

Когда я замолчала, Ястребок бережно поставил гитару себе на бедро и похлопал рядом с собой: мол, Беляева, ты уже отстрелялась, садись. И сыграл свою «Кровь за кровь».

Я чувствовала наэлектризованность. Что-то гудело в воздухе, Катины волосы торчали ещё больше обычного, и даже Ястребок озадаченно вытер рукой нос.

Андрей сто пудов тут. Он смотрит на нас, я чувствую это.

Но где он?

Катя как будто тоже это почувствовала, пригладила волосы, зачем-то похлопала себя по щекам и пошевелила руками, как это делают пианисты. Руки от этого кажутся какими-то кружевными.

А за окном
Опять идут дожди, идут.
Опять всё дело кончится грозой.
А предо мной, а предо мной
Твои глаза, твои глаза
Опять полняются слезой.

«Полняются»! Где-то я это ведь уже слышала.

Когда до меня дошло, я на секунду зависла: смеяться или плакать?

Это была песня Никиты. В Катином исполнении.

Я искала глазами что-нибудь тяжёлое, чтобы в случае чего Андрея остановить.

Катя пела, Ястребок снова положил себе гитару на бедро и начал тихонько подыгрывать. Катя перебирала кружевными руками по клавишам, в какой-то момент она посмотрела на пятно на потолке зала и закрыла глаза.

Валка-Палка продолжала осуждать меня за бегающий взгляд. Но тут я уставилась на Ястребову гитару. Оружие найдено! И я успокоилась.

Катя допела песню и встала. Мы с Ястребком тоже встали, и все втроём поклонились. В зале захлопали, кто-то громко высморкался. Я увидела, как боком к двери пробирается высокая фигура в казаках.

* * *

Мара открыла мне в футболке Пургена и шортах с утятами. Она была бледная, и волосы легли не в обманчивую укладку, а встали в фантомный ирокез. Спросонья Мара всегда такая.

– Они расстались? – с порога спросила я. – Никита и Катя.

– С чего ты взяла?

– Андрей ничего ей не сделал.

Мара вышла из квартиры и присела на тумбочку. Её этаж вообще напоминает жилое помещение, вопреки правилам пожарной безопасности.

– Да, – ответила она, – Катя Никиту бросила. Сказала, мол, не может дать таких отношений, какие он заслуживает. Ну хорошо, что хватило мозгов.

– Да уж.

– Теперь Никита свободен, – сказала Мара. – Хочешь, пошли к нему?

Я покачала головой. Мара подняла брови.

– Я пойду, – сказала я, – только в другое место.

– Куда?

– Да есть одна идея.

* * *

Вити-панка дома не было.

– Он у Саши Ступарина, девушка, – ответила его мать. И укоризненно покачала головой.

– А гитара с ним?

Мать снова покачала головой: мол, я не знаю. Я заметила, что упрёк во взгляде исчез. Она поняла, что я пришла к Вите по делу.

– Ладно, – сказала я, – спасибо. – И отправилась к Стопарю.

Витя-панк открыл мне собственной персоной. Одарил дымом «Явы» и лучезарной улыбкой, с ямочками на щеках.

– Какие люди, – сказал он, как обычно картавя. Картавость у него чувствуется даже в словах без буквы «р».

– Здоро́во, – сказала я.

– Стопарь в ду́ше, – сказал Витя. – Следы позора смывает. Я его в Варю ободрал.

Варя – это Варкрафт.

– Я не к Стопарю, – ответила я. – А к тебе.

– Чего?

– Витяй, – сказала я, – научи меня на гитаре играть.

– Зачем?

– Пожалуйста.

Витя посмотрел на меня внимательно и чуть с усмешкой. У него хайр до плеч и взгляд такой, что ник «Морской волк» в Варкрафте ему как влитой. Однако на меня Витя действует успокаивающе. Может, потому, что сверлит этим взглядом каких угодно девок, только не меня. Меня он воспринимает как чудачку-одиночку, хотя и шарящую в музле. Так что с ним мне легко и просто.

Шум в ванной затих, и в комнату вошёл Стопарь. У Стопаря дома жарит батарея, поэтому он вошёл голый по пояс и с полотенечком на плечах.

– Что? – сказал он. – Алька на гитаре будет учиться?

У Стопаря потрясающий дар – каждую сплетню подхватывать на второй секунде. Сейчас это вышло буквально.

Витя щёлкнул себя по щеке и выпустил колечко дыма. У него при этом всегда очень циничный вид.

– Я, кажется, понимаю, – сказал он. – Надрать Никите зад хочешь. Я угадал? Будешь риффы жарить и думать: фу, Никитос этот. Как же я клюнула-то на такого? Три аккорда, два струна. И палец оттопыривает!

– Не совсем, – ответила я. – Никита меня уже не волнует. Но больше я такого допускать не хочу. Поэтому пусть со мной будет сила. Волшебная сила Варшавского.

Респект

Вот так подходишь зимой к заброшенной старой «Волге», а там на толстом слое снега пальцем написано: вы дураки. Ну, это образно. Обычно написано гораздо хуже.

Подходишь, натягиваешь рукав на кисть руки, р-раз! и смахиваешь снег на землю.

Глядишь – а там, на капоте, маркером: Бог есть любовь.

И ты уходишь: ещё домашка не сделана.

* * *

У Стопаря новая гениальная идея.

– Теперь вы у меня все диджеи! – сказал он.

Мара – Диджей Мара, Тая – Диджей Тая, Неотмиркин – Диджей Хайрастый, Вихорская – Диджей Булавка («Убери эту ужасную булавку из брови!» – права на кликуху принадлежат завучу Галине Михалне), кудрявая Катя Шустрикова – Диджей Пушкин, а староста Марина Кондарёва – Диджей Кондрашка.

– Вот нет, – обиделась она, – чтобы «Диджей Марина»!

А я стала Диджей Двести Двадцать. На мой резонный вопрос, какого чёрта, Стопарь ответил:

– Да потому что ржёшь так, как будто тебя двести двадцать ударило!

Я скрестила руки на груди. – Это не я! Это микроскоп всё!

– Вот-вот, – заметил Стопарь. – О чём и речь.

Однажды на биологии меня насмешили бактерии, которые мы по цепочке смотрели через микроскоп. И все стали ржать, тоже по цепочке.

Правда, сегодня меня ничто не насмешило, потому что я повздорила с Диджеем Толяном и пришла домой с отпечатком диджей-толянской кроссовки спереди на бедре.

– Вот же! – сказала мама. Она, как назло, вместо редакции взяла работу на дом. – Опять Рахматуллин?

– Опять.

На Толяна я не жалуюсь только потому, что у него демократия по части доставаний. Достаёт Толян всех.

– Ты самое главное-то, Аль, – сказала Мара, когда я вышла во двор. – Когда с кем-то дерёшься, тебе должно быть плевать, что с тобой случится. Только так ты можешь победить. А нет – так лучше и не начинать вовсе.

Мы сидели на заборе. Забор периодически кренился назад, но мы так уже падали, ничего страшного в этом нет. Было весело.

– Сегодня я так и сделала, – ответила я.

– И как?

– Кажется, получилось. Но часто повторять не смогу. Победить победю, а от какого-нибудь сердечного приступа сдохну.

* * *

На другой день я пришла с морковкой. В школе недавно открылся живой уголок – это случилось, когда Андрею, Ма́риному парню, какие-то малолетки оставили крысу, попросили за ней присмотреть, и убежали. Андрей крысу дома держать не мог, пожалел её и отнёс в кабинет биологии. И, сам того не желая, основал уголок – ну или не он, а крыса Юлька. Позже там появились крольчиха Кнопка, коричневый морской свин Чапаев, пара безымянных бактерий – виновники моего погоняла «Диджей Двести Двадцать» – и два мадагаскарских таракана Болек и Лёлек. Эти два товарища живут в стеклянной банке, и однажды их кто-то выпустил. Болек зашёл в исторический кабинет и был восторженно принят пятиклассниками, а Лёлек явился в учительскую, но фурора произвести не удалось: завуч Галина Михална, по совместительству учитель биологии, молча взяла его и посадила на своё почти горизонтальное декольте. Почётно пронесла его через весь этаж и водворила обратно в банку.

Я решила, что заниматься буду не деструктивом, а конструктивом: например, кормить Кнопку. Это полезнее всем: и Кнопке, и Рахматуллину, и мне.

У самого кабинета я остановилась: оттуда слышался грохот.

Я сняла рюкзак, повесила его на одно плечо так, чтобы он болтался на животе, сделала вдох и вошла.

На парте лежал Гаврила Слизняков из девятого. Он вытаращил глаза и устремил их в потолок.

А на Гавриле возлежал Диджей Толян и тоже таращил глаза – глаза у него как вишни. Сжимал Гавриле горло и что-то пытался ему объяснить.

Увидев меня, оба рухнули с парты на школьный пол.

– Доброе утро, – сказала я. – Не помешала?

– А теперь пошёл отсюда, – закончил Толя свою лекцию, начало которой я пропустила.

Гаврила встал, отряхнулся, зачем-то ощупал коленки.

– Руки убрал, – сказал он. – Понял я, понял.

И вышел мимо меня из кабинета.

На шум прибежал Диджей Большой Женя: он иногда ухаживает за свином Чапаевым.

– Что сегодня случилось тут? – спросил он. Видимо, накануне опять «Звёздные войны» пересмотрел.

Толя тоже поднялся. Он тяжело дышал.

– Так вот, – начал он. – Захожу я в школу, вижу краем глаза – Слизняк сюда пошёл. След свой, хе-хе, оставил.

– Ну и?

– Ну и я за ним. Вхожу, а там он. В одной руке Юлька. Во второй зажигалка. И он Юльке зажигалкой в нос тычет.

Мы замолчали. Юлька грызла прутья клетки как ни в чём не бывало. Чапаев спал под газетой. Кнопка бегала по кругу, время от времени забегая на стены клетки, как будто паркурщица. Бактерии сидели под зонтиком микроскопа. Болек и Лёлек внимательно за нами наблюдали.

Толя Рахматуллин впечатал руки в коленки и остался стоять в позе вратаря, хотя дыхалка к нему давно вернулась. Я поняла, что сейчас переломный момент. Будто с Толика тонкий слой стёрся.

– Ну и я на него наехал, – закончил он свой рассказ. – Слизняк Юльку с испугу бросил, да попал в клетку, а то бы мы ещё и её искали. Дальше ты видела.

– М-да, – сказал Большой Женя. – Кто бы мог подумать.

– Знаешь, Толян, – начала я. – Ты всё равно ко мне не подходи. Но…

Тут Большой Женя меня перебил.

– Слышь, Беляева. То есть ты этим вот драться собралась?

– Ага, – подхватил Толя. – Рыцарь морковного ордена.

Я посмотрела на себя. На плече висел щит в виде рюкзака. В руке я отважно сжимала Кнопкину морковку.

– Ладно, – сказала я, – проехали. В общем, я что хотела сказать. Ты, конечно, долбанутый на голову. И держись, пожалуйста, на расстоянии.

– Но? – напомнил Толя.

– Но вот за Юльку тебе респект, – закончила я.

И опустила оружие.

Малая родина

Малая родина есть у всех. Напрасно говорят, что в больших городах её нет.

А как же район?

Тут всё в микроклимате. Соседи, продавцы, районная газета «Округ».

И топонимика. Её ты будешь видеть везде, куда ни приедешь. В пригороде Берлина тебе померещится Малая коса.

* * *

Нам дали задание: разгрести кабинет москвоведения. Елизавета Ивановна, наша классуха до седьмого класса, с этого года в школе не работала. И кабинет москвоведения превращался в кабинет французского языка.

– Глянь, чего нашла, – Санька Идрисова кинула на парту старый мятый листок, разгладила кулаками.

«Обяснительная», – прочли мы. Кривейший, страшнейший и до боли знакомый почерк.

«…Я, Тимофей Седов из 7-го “Б” класса, несколько раз ударил Рахматуллина Толю по голове, за то что тот обзывал меня следущими словами: чупа-чупс волосатый, придурок, грёбаное седалище…»

«Обяснительные» мы писали все. Елизавета Ивановна учила нас честности. А ещё, пожалуй, – не бояться ругаться.

* * *

Она вела у нас москвоведение. Она была родом из Рязани.

У неё пятеро детей, и все разбросаны по классам. Нашему классу достался Макс. Он любит мать, искусство и говорить, что у нас учатся дебилы.

Она вела москвоведение и была нашей классной. В пятом классе она сказала:

– Ещё раз увижу, как кто-то кому-то задрал юбку – заставлю при всех задрать юбку мне и посмотреть, что́ там!

В шестом классе Надя Беркут на уборке подошла к ней и спросила:

– Елизавета Ивановна, а куда мусор складывать?

Классная ответила что-то, изящно заслонив рот рукой.

– Елизавета Ивановна! – с укором сказала Надя.

– Так, теперь дружно все заткнитеся! – говорила она нам, заходя в класс. А когда была в хорошем настроении, говорила так:

– Ну всё, успокоились, вот я вам и по шоколадинке-то пораздаю!

Её собственные дети задиристы и вымуштрованы одновременно. Девчонки никогда не ходят распустив волосы. Мне она регулярно делала замечания.

– Алина, завяжи волосы! – слышала я у доски: я стояла спиной к классу и писала мелом какую-то таблицу. – В этом наша-то красота: коса длинная, ноги и грудь. Ну, грудь у нас с вами пока не выросла…

Я качала головой и продолжала рисовать таблицу. К этому все привыкли.

Однажды завуч Михална заболела, и классная неделю заменяла биологию. Мы прошли с ней млекопитающих, и после этого она сказала:

– А дальше вы сами почитаете. Понятно? Параграф двадцать один. Кто может, тот почитает, а кто не может, тому ничего не будет.

Мы открыли учебник. Это была теория Дарвина.

В том же седьмом ей дали часы по граждановедению. Елизавета Ивановна задала сочинение: муж или жена моей мечты. Маринка, наша староста, написала: «Мой избранник должен отстаивать свою точку зрения, в том числе в споре со мной». Елизавета Ивановна была в восторге и поставила Маринке «отлично».

Я написала, что муж моей мечты должен быть за гендерное равноправие. Елизавета Ивановна одёрнула юбку, поправила на груди платок. Потеребила крестик. И сказала:

– Ну ладно, за хороший слог поставлю «четыре».

* * *

После нашего седьмого Елизавета Ивановна уволилась, и Макс тоже куда-то пропал. Говорили, пошёл в художку, но от него самого вестей не было никаких.

Однажды я пересидела на солнце и отправилась к терапевту – делать справку о том, чтобы в ближайшие три дня меня в школе не ожидали.

– А ну-ка! – услышала я из предбанника. И возню какую-то.

– Я вам сейчас в милицию пожалуюсь! Ишь, лезут! А у меня сын после скарлатины!

В холл вошла белобрысая женщина с пацаном на руках.

– Проходите, – пропустила я их.

– Спасибо, – ответила женщина резковато: видимо, что-то от предбанничного раздражения в ней осталось.

Пока они были у врача, я вспомнила, где видела её раньше: на втором этаже нашей школы, у малышей. У нас она тоже пару раз заменяла: вела изобразительное искусство. Это была старшая дочь Елизаветы Ивановны.

– Зоя? – спросила я, когда они вышли.

– Э-э, – ответила женщина. – Да, Зоя. А ты… Катя, кажется?

– Аля.

Мы разговорились.

– Как мама? – спросила я.

– В сельской школе преподаёт, – ответила Зоя. – У восьмого класса. В Рязанской области. На своей малой родине.

– На своей? – переспросила я. – Не на вашей? То есть ты это своей родиной не считаешь?

– У меня, – ответила Зоя, – малая родина давно другая. И у тебя тоже. И у Макса, который в лицей при художке пошёл.

Тут из кабинета высунулась голова.

– Есть кто ко мне? – спросила она. – Болтушки!

– Ладно, – сказала я Зое. – Бывай. Сыну здоровья и маме привет передавай.

И ушла делать справку.

По дороге домой мне встретился оболваненный Хурманян. Иногда он сбривал свою эйнштейнскую гриву под девять миллиметров до лучших времён.

– Вот такие острова, – сказал Хурманян и гордо провёл рукой по газоноподобной чёрной причёске.

– И вам здрасьте, – ответила я.

Голова после перегрева почти не болела. Я думала о том, что Елизавета Ивановна никогда не бросала школу. Она ушла от нас-семиклашек и пришла к восьмиклашкам.

И было такое чувство, будто я знаю их всех.

Физики и лирики

К нам пришёл новый учитель физики. Точнее, тут-то и загвоздка: учитель или учительница – понять не было никакой возможности. Оно носило широкий мужской плащ, классические (то есть занудные и начищенные) туфли и портфель. Я спросила у Стаса:

– Только не ржи… Новый физик – это он или она?

Стас меня успокоил:

– Я сам хотел спросить. Давай делать ставки!

На следующий день интрига раскрылась. Третьим уроком была физика. Новый учитель поставил портфель на стол и сказал:

– Меня зовут Александра Игоревна. Прошу любить и не жаловаться.

После этого учитель снял плащ и оказался действительно Александрой Игоревной. А Стасу она в тот же день сказала:

– Девушка, выньте бананы из ушей!

Видимо, Александра Игоревна каким-то телепатическим способом прознала о нашем разговоре – мужчина она или нет – и решила отыграться.

* * *

Однажды, заходя в класс, я уловила краем уха какую-то фразу и встала как вкопанная.

– Да нет же. Это я тебе объясняю. Есть обычный «Властелин колец», а есть в переводе Гоблина.

В меня врезался Стас. Я толкнула его в ответ и сказала: тс-с-с!

– Я тебе записала тот, который обычный. Потому что, если сначала посмотришь Гоблина – у тебя будет искривлённое восприятие этого художественного мира.

Мы потрясённо молчали.

– …А потому что классику надо знать. Молодёжь пошла!

Стас вошёл первым.

– Здравствуйте, Александра Игоревна! Кузьма, здоро́во.

Напротив Александры Игоревны сидел Кузя из седьмого, с виноватым видом и диском в руке.

– Здоро́во, Станислав, – ответила Александра Игоревна. – А Кузя мой племянник.

* * *

К Александре Игоревне мы быстро привыкли. Входя в класс, она говорит:

– А теперь, кто скажет хоть слово…

Так наши преподы говорят часто. После этого следуют разные угрозы. Но громкость в классе убавляется разве что наполовину – для приличия.

– …тот дурак, – заканчивает Александра Игоревна. И во избежание недоразумений прибавляет:

– Но ко мне это не относится.

После этого она, наслаждаясь полной тишиной, начинает вести урок.

Однажды у Мачо Ермоленко зазвонил телефон. Александра Игоревна сказала:

– Ещё раз услышу – отберу и продам на Митинском радиорынке.

– А я симку выну! – тут же нашёлся Мачо.

– А я палёную вставлю.

Потом телефон зазвонил у неё. Мачо, желая помириться, крикнул:

– Мелодия огонь!

– Меня тоже радует, – ответила Александра Игоревна и вышла отвечать на звонок.

В другой раз Лёха Ложкин сидел, изящно подперев рукой голову с ушами-пельменями, и думал о чём-то романтичном, а может, даже и не совсем приличном. Александра Игоревна с минуту пыталась вызвать его к доске, а он не реагировал.

Мы стали его расталкивать: «Лёха, очнись! Лёх, ну ты чего, отец, а?»

– Лёха, идите же к доске! – воскликнула Александра Игоревна.

Это подействовало. Лёху разбудил хохот.

– Слушай, – сказал мне Стас, – физичка-то огонь!

– Огонь-то огонь, – ответила я. – Но физику-то как-то сдавать придётся…

* * *

Дедушка Женя, наконец, выпустил самиздатовскую книжку стихов. Я лет с десяти выступаю его редактором. Свеженаписанные стихи он приносил мне, и я говорила:

«Слово “эмоциональный” не в тему стихов. И ритм хромает».

Дедушка обижался и восхищался.

«Ну, голова-а», – говорил он. Обложкой сделал мой детский рисунок.

Сейчас я просматривала страницы и нашла заголовок: «Посвящение Ф. С. Пушкину». Я тут же набрала номер дома по другую сторону поймы. Номер бабушки с дедушкой.

– Дедуль, – сказала я, – а это ошибка или какой-то однофамилец поэта?

– Что?! – встрепенулся дедушка, зашуршал, зашелестел и вскричал:

– Позор! Ну-ка, где моя чёрная ручка? Баб Лиль! Дай мне замазку! Быстро!

После этого он приехал к нам, перебрал весь 150-штучный тираж и в каждой книжке исправил «Ф» на «А». А. С. Пушкин.

– Это не та опечатка, – объяснил он, – которую можно вынести на форзац, мол, прошу читать здесь букву А. Это слишком постыдно. Поэтому только так.

* * *

Через неделю у меня случился катарсис. Да, прямо на физике.

Александра Игоревна отправила на вешалку свой широченный плащ и сказала:

– Так, давайте разбираться.

Я вжалась в стул.

– Надо нам что-то делать с вашей успеваемостью, – продолжала Александра Игоревна. Я вперилась взглядом в доску, чтобы в случае чего телепортироваться. Окно для этого не очень подходило: кабинет физики на третьем этаже.

– А теперь поднимите руки, – внезапно сказала Александра Игоревна, – те, кому физика не нужна.

Я огляделась. Таких было человек восемь.

– Значит так, – сказала Александра Игоревна. – Люди, которым не нужна физика, сейчас расскажут по стихотворению. Мы с товарищами технарями послушаем и понаставим им трояков. С вами, товарищи технари, разберёмся позже. Раз, два, – принялась она считать руки, – семь, восемь. Девять! Отлично, с вас и начнём, – сказала она и… посмотрела на меня.

Я поняла, что моя рука сама потянулась вверх без моего ведома, когда услышала про стихи.

– А можно свои почитать? – спросила я. Помирать так с музыкой!

Александра Игоревна подняла брови.

– Пожалуйста. Прошу.

И я встала и прочла:

– Зачем, пророчеством мне голову вскружив,
В столь юном возрасте сюда вы заманили?
Когда рука слаба, но дух спесив,
И пред собой не узнаёшь могилы?

Вы обещали ключ к познанию найти,
Что достижение искупит злые муки;
В итоге перекрыли все пути,
Оставив лишь один – лежащий чрез науки.

Когда, о юности былой скорбя,
Отсюда вырвусь я, сломав гнилые прутья,
Как проявить положено себя
Там, на дремучем, скользком перепутье?..