Kitabı oku: «Тело не врет. Как детские психологические травмы отражаются на нашем здоровье», sayfa 3

Часть I
Говорить и скрывать

«Пусть лучше у меня будут приступы, и я буду тебе нравиться, чем мне жить без них, но не нравиться тебе».

Марсель Пруст, из письма к матери

1. Трепет перед родителями и его трагические последствия
Достоевский, Чехов, Кафка, Ницше

На основании исследований двух русских писателей – Чехова и Достоевского, чьи произведения много значили для меня, я поняла, насколько слаженно работал механизм самодистанцирования еще столетие назад. Когда мне наконец удалось избавиться от иллюзий относительно родителей и ясно увидеть последствия их жестокого обращения со мной, глаза открылись на факты, которым я раньше не придавала значения. Например, из биографии Достоевского я узнала, что его отец сначала был врачом, а позже унаследовал имение с сотней крепостных. Он так жестоко обходился с крестьянами, что они убили его. Жестокость этого помещика, должно быть, выходила далеко за рамки нормы, ведь как иначе объяснить, что перепуганные крепостные скорее приняли бы наказание в виде ссылки, чем продолжили бы страдать от тотального террора.

Можно предположить и то, что старший сын этого человека тоже подвергался грубости отца, и мне захотелось посмотреть, как автор всемирно известных романов работал с личной историей. Безжалостным он изобразил отца в романе «Братья Карамазовы», но я хотела знать, какими были его реальные отношения с отцом, а потому стала искать информацию в его письмах. Я прочитала много писем, но не нашла ни одного обращения к отцу. Единственным было упоминание о его личности, которое должно было свидетельствовать о глубоком уважении и сыновней любви. Однако почти все письма Достоевского содержали жалобы о плохом финансовом положении и просьбы о поддержке в виде займа. Я ясно увидела в них страх ребенка за свое существование, а также отчаянную надежду на понимание беды и на благожелательность адресата.

Здоровье Достоевского, как известно, было очень плохим. Он страдал от хронической бессонницы и жаловался на кошмары, в которых, вероятно, проявлялись его детские травмы, недоступные сознанию. Кроме того, десятилетиями его мучили эпилептические припадки. Тем не менее биографы писателя не объясняли связь между приступами и его детскими травмами. Также они не поняли, что за пристрастием Достоевского к игре в рулетку скрывались поиски милостивой судьбы. Жена хоть и помогла ему избавиться от зависимости, но не смогла стать для супруга знающей свидетельницей, потому что в то время обвинять в чем-то отца было еще более немыслимо, чем сегодня.

Подобную ситуацию я обнаружила у Антона Чехова, который в своем рассказе «Отец», вероятно, очень точно описал личность собственного отца, бывшего крепостного алкоголика. Повествование ведется о человеке, который пьет, живет за счет сыновей, украшает себя их успехами, чтобы прикрыть внутреннюю пустоту, но который никогда не пытается увидеть, кто его сыновья на самом деле. Описанный автором человек никогда не проявляет нежности и не выказывает собственного достоинства. Рассказ считается произведением искусства, но Чехов его полностью отделял от собственной сознательной жизни. Если бы автор мог почувствовать, как поступал с ним его отец, он, вероятно, застыдился бы или разразился возмущением, но в то время такое осознание было немыслимо.

Вместо того чтобы восстать против отца, Чехов развлекал всю свою семью, даже когда зарабатывал мало. Он оплачивал квартиру родителей в Москве, с любовью заботился о них и о своих братьях. В его собрании писем я обнаружила лишь несколько упоминаний об отце, свидетельствующих о вполне благожелательном и понимающем отношении сына. Нигде нет следов ответной жестокости за удары, которые он когда-то получал от отца чуть ли не ежедневно. В начале тридцатых годов Чехов уехал на несколько месяцев на остров Сахалин, где находилась исправительная колония, чтобы, как он выразился, описать жизнь проклятых, казненных, побитых. От того факта, что он к ним тоже относился, писатель, по-видимому, дистанцировался. Биографы связывают его раннюю смерть в 44 года с тяжелыми условиями, которые господствовали на Сахалине. При этом Чехов всю жизнь страдал от туберкулеза, от которого прежде писателя умер его брат Николай.

В книге «Не замечай» на примере жизни Франца Кафки и других известных авторов я показала, что писательский труд помогал им выживать, но этого было недостаточно, чтобы полностью освободить запертого внутри ребенка, вернуть ему некогда утраченную живость, чувствительность и уверенность. Для освобождения необходим знающий свидетель, которого у всех них не было. Свидетельницами страданий Франца Кафки были Милена и особенно Оттла, его сестра. Он мог довериться им, но не мог поделиться детскими страхами и страданиями, причиненными родителями. Это оставалось под запретом. В конце концов он все же написал «Письмо отцу», ставшее впоследствии знаменитым, но отправил его не адресату, а матери с просьбой передать отцу. Он искал в ней знающего свидетеля и надеялся, что благодаря этому письму она наконец поймет его страдания и предложит себя в роли посредницы. Но мать оставила письмо у себя и ни разу не попыталась поговорить с сыном о его содержании. Без поддержки знающего свидетеля Кафка был не в состоянии противостоять родителю. Страх перед неминуемым наказанием был слишком велик. Вспомним хотя бы рассказ «Приговор», который описывает этот страх. К сожалению, у Кафки не было никого, кто мог бы поддержать его, кто отправил бы послание, несмотря на страх. Возможно, писатель был бы спасен. В одиночку он не смог решиться на этот шаг, а позже заболел туберкулезом и умер на четвертом десятке лет.

Подобное можно наблюдать у Ницше, чью трагедию я описала в книгах «Разгадка, которую обходят стороной» и «Крушение стены молчания». Великий труд Ницше я понимаю как крик об освобождении от лжи, эксплуатации, лицемерия и собственного приспособленчества. Однако никто, тем более сам философ, не смог увидеть, как он страдал от всего этого еще в детстве, в отличие от его организма, который чувствовал тяжкую ношу постоянно. Уже с раннего детства Ницше боролся с ревматизмом, который, как и сильные головные боли, без сомнения, был связан с плохими эмоциями. Он также страдал от множества других болезней в школе, которых было, предположительно, около сотни. То, что это было страданием от лживой морали, которой был наполнен каждый его день, не мог заметить никто, потому что все дышали тем же воздухом, что и он. Однако его организм ощущал ложь явственнее, чем другие. Если бы кто-нибудь помог Ницше, допустил реальность знания его тела, ему не пришлось бы «потерять рассудок», чтобы до конца своей жизни оставаться слепым к собственной правде.

2. Борьба за свободу в драматических произведениях и игнорирование крика собственного тела
Фридрих фон Шиллер

До сих пор нередко утверждают, что дети, которых били, не пострадали, и многие ставят в доказательство тому собственную жизнь. В это можно верить до тех пор, пока связь между болезнями во взрослой жизни и ударами, полученными в детстве, скрыта. Пример Фридриха фон Шиллера показывает, насколько хорошо работает маскировка, которую на протяжении веков перенимали без какой-либо критики.

Фридрих фон Шиллер провел первые решающие три года своей жизни наедине с любящей матерью и рядом с ней смог развить свою истинную природу и необычную одаренность. На четвертом году жизни ребенка его деспотичный отец вернулся с долгой войны. Биограф Фридриха Шиллера Ф. Буршель описывает этого человека как строгого, нетерпеливого, склонного к вспышкам гнева мужчину, «ограниченного и упрямого». У отца было такое представление о воспитании, при котором пресекались всякие спонтанные проявления творческого выражения жизнерадостного ребенка. Несмотря на это, Шиллер демонстрировал хорошую успеваемость в школе благодаря интеллекту и уникальности, которые могли раскрыться рядом с матерью в первые годы эмоциональной безопасности. В тринадцать лет мальчик поступил в военную академию и невыразимо страдал от ее муштры. Позже его, как и молодого Ницше, атакуют многочисленные болезни, ему будет трудно сосредоточиться. Будущий философ неделями будет лежать в постели из-за болезней и в итоге станет одним из худших учеников. Спад успеваемости объясняли болезнями; видимо, никому и в голову не приходило, что нечеловеческая, абсурдная дисциплина в интернате, где он должен был провести восемь лет, полностью лишила его физической и душевной энергии. Чтобы выразить бедственное положение, не нашлось другого языка, кроме болезней – немого языка тела, столетиями никем так и не понятого.

Ф. Буршель пишет о военной академии следующее: «Здесь затухал бурный пафос молодого жаждущего свободы человека, который в самые восприимчивые годы должен был чувствовать себя здесь заключенным, ибо двери заведения открывались только для обязательной прогулки, которую воспитанники должны были совершать под военным наблюдением. У Шиллера за эти восемь лет почти не было ни одного свободного дня, лишь изредка выдавалось несколько свободных часов. О школьных каникулах тогда не слыхали, отпуска не давали.

Весь распорядок дня был устроен по-военному. В больших спальных залах летом просыпались в пять, зимой в шесть. Унтер-офицеры следили за тем, как ученики заправляют постель и умываются. Затем воспитанники проходили в зал построений на утреннюю линейку, потом в столовую на завтрак, который состоял из хлеба и мучного супа. Всеми действиями командовали: сложить руки для молитвы, сесть и маршировать на выход. С семи до двенадцати часов шли занятия. Потом наступали полчаса, за которые ученик Шиллер получил больше всего выговоров и прослыл неряхой: время чистки под названием рropreté.

Нужно было надевать парадный костюм: сюртук цвета голубой стали с черными лацканами, белый жилет и брюки, гетры, ботфорты и шпагу, треуголку с тесьмой и плюмаж. Поскольку герцог терпеть не мог рыжих волос, Шиллеру приходилось посыпать их пудрой. Помимо этого, у него, как и у всех остальных, была длинная искусственная коса, а на висках – две склеенные гипсом папильотки. В таком наряде ученики маршировали на дневную линейку и в столовую. После еды была положена прогулка и упражнения, затем занятия с двух до шести, затем снова рropreté. Остаток дня был посвящен детально прописанному самостоятельному обучению. Сразу после ужина шли спать. В смирительной рубашке этого вечно одинакового распорядка молодой Шиллер оставался до 21 года» [4].

Шиллер постоянно страдал от очень болезненных спазмов различных органов; после сорока у него развились тяжелые заболевания, которые постоянно сталкивали его с угрозой смерти, сопровождались бредом и в итоге закончились летальным исходом в сорок шесть лет.

Я не сомневаюсь, что спазмы связаны с частыми телесными наказаниями в детстве и с жесткой дисциплиной в юношеские годы. Заточение, собственно, началось еще до военной школы: отец Шиллера систематически боролся с проявлениями радости в своем ребенке, а также в себе самом, называя это самодисциплиной. Так, например, согласно его правилам, детям нужно было немедленно прекратить есть и встать из-за стола, как только они начинали чувствовать удовольствие от еды. То же самое делал и отец. Возможно, столь странная форма подавления любого проявления живости была исключением, но система военной школы в то время была широко распространена и использовала строгое прусское воспитание, о последствиях которого не задумывались. Атмосфера этой школы напоминает некоторые описания нацистских лагерей. Несомненно, в местах заключений организованный государством садизм был намного изощреннее и страшнее, чем в военных академиях, но его корни уходили в систему воспитания прошлых веков [16]. Как командующие, так и исполнители приказов планомерной жестокости собственным телом познали удары и множество других методов унижения, чтобы позже в той же форме, без чувства вины и рефлексии, наносить их другим людям, которые подчинялись их власти, например, детям или заключенным.

Шиллером не руководило желание отомстить за некогда пережитый террор. Но его организм страдал всю жизнь – это и был результат жестокости, которую ему пришлось пережить в детстве. Конечно, история Шиллера – не особый случай. Миллионы мужчин прошли через эту же школу в детстве, чтобы научиться молча подчиняться власти авторитета, иначе их сурово наказывали или даже могли убить. Все это способствовало тому, что они с большим почтением соблюдали четвертую заповедь и самым доходчивым образом внушали собственным детям никогда не подвергать сомнению ее авторитет. Вот почему неудивительно, что дети детей тех детей до сих пор утверждают, что удары наносились им во благо.

Шиллера можно считать исключением в том смысле, что во всех своих произведениях, от «Разбойников» до «Вильгельма Телля», он непрестанно боролся против применения властью слепой силы и благодаря своему великолепному языку зародил во многих людях надежду на то, что эта битва когда-нибудь может быть выиграна. Однако ни в одном произведении Шиллера нет намека на ранние воспоминания организма о пережитом как на причину бунта против абсурдных распоряжений власти. Шиллера к написанию книг подталкивали страдания от бессмысленной, пугающей силы, исходящей от отца, но ему не позволено было понять эту мотивацию. Он хотел писать прекрасные и великие произведения литературы, рассказывая правду через исторические образы, и это ему отлично удалось.

И всё же правда о его страданиях, причиной которым был отец, осталась скрытой от него до самой смерти. Тайной это осталось и для общества, которое веками восхищалось им и ставило его в пример, потому что в своих произведениях он боролся за свободу и правду. Правду, допускаемую обществом. Как, наверное, испугался бы смелый фон Шиллер, если бы ему кто-нибудь сказал: «Тебе не надо чтить отца. Люди, которые причинили тебе такой вред, не нуждаются ни в твоей любви, ни в твоем почтении, даже если они твои родители. Ты платишь сильнейшими страданиями своего организма за этот почет и трепет. У тебя есть возможность освободиться, если ты перестанешь преклоняться перед четвертой заповедью». Что бы сказал на это Шиллер?