Kitabı oku: «Ящик Пандоры»

Анастасия Андреевна Игнашева, Павел Геннадиевич Костин

Yazı tipi:

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1. Кража

– Поздравляю, господа! Нас обокрали!

Родственники дружно схватились за сердце.

– Что пропало?

Первой, как всегда, опомнилась Верка.

– Да в том-то и дело, что ничего, кроме бабушкиного ящика!

– Как бабушкиного ящика? – переспросила сестрица, а Маргошка решила уточнить:

– Это тот самый пресловутый «ящик Пандоры», который бабуля ото всех прятала?

– Он самый. – признала я.

– Песец. – сказал Стас, – Бабуля этого не переживёт. Тётя Слава, а ты полицаев вызвала?

– Полицаи были во время войны! – поправила я, – Естественно!

– А что за ящик? – спросил Феликс, – Что в нём лежало? И точно больше ничего не пропало? Ты внимательно всё осмотрела?

– Я старалась лишний раз ничего не трогать до приезда оперов. Но как будто ничего. Смотри, – это – настоящий Караваджо! Стоит немереных денег! Но его не взяли! Бабулины награды и вовсе лежат на виду – и тоже их не взяли. А вы знаете, сколько сейчас стоят советские награды? Вы новости смотрели, как Героя Советского Союза зарезали из-за наград?

– Нет, не смотрели. – ответил за всех Феликс, – Я телевизор вообще не смотрю!

– Да! Кроме дебильных «Симпсонов» и ещё более дебильных «Уральских пельменей»! – не удержалась я. Фелька на мои слова ноль внимания.

– Тётя Слава, ты поменьше телевизор смотри. – добавил Стас.

Тут приехала опергруппа, и нам всем стало не до выяснения отношений. Как я и предполагала – ничего, кроме таинственного ящика, хранившегося в бабулиной комнате, больше не пропало. Значит – приходили специально за ним? Но кто ещё мог знать о ящике? И, главное, что там лежало такое, что воры не взяли больше ничего? А взять у нас было что. Оперов ящик тоже заинтересовал, но ответить на их вопросы мы, увы, не могли.

– Ящик бабушка держала в своей комнате, в шкафу. И при нас никогда не открывала. Он был всегда заперт. Ключ бабуля всегда держит при себе.

– Ваша бабушка жива? – спросил опер, писавший протокол.

– Да. Ей 95 лет, но она до сих пор в здравом уме и твёрдой памяти.

– Понятно. А где она сейчас?

– Она уехала на неделю погостить в Гатчинский район, там живёт одна наша родственница, у неё свой дом и бабушка иногда гостит у неё.

– А кто ещё знает, что ваша бабушка уехала?

Мы с Веркой дружно пожали плечами.

– Да мы не делали из этого особого секрета. Соседи по парадной могли знать, да мы с Верой проговориться могли… Да мало ли кто!

Оперативник вздохнул.

– Значит, о содержимом ящика вы не знали? – ещё раз спросил он.

– Конечно, нет! Бабушка никогда не говорила нам об этом. Когда я была маленькая – иногда спрашивала её, но бабушка всегда говорила, что мне рано об этом знать.

Вера кивнула в подтверждение:

– Мне она тоже так говорила.

– Когда мы подросли, бабушка говорила, что когда-нибудь мы всё узнаем, когда вырастем. А потом я выросла, у меня появились другие интересы, потом я вышла замуж и мы с мужем уехали из Петербурга, вернее, тогда ещё из Ленинграда.

– А Ваш муж? – спросил на всякий случай опер.

– Я вдова. Мой муж погиб. Во время грузино-осетинской войны. Ну, вы помните – 08.08.08. Он был командир роты спецназа и они нарвались на засаду, уже когда возвращались. Тогда погибли и наши военные, не только осетинские.

– Простите. – пробормотал опер.

– В детстве, иногда, когда у неё было хорошее настроение, бабушка разрешала нам потрогать крышку ящика.

– А как он выглядел? – в очередной раз спросил опер.

– Большой. Примерно полметра на тридцать сантиметров. Высотой сантиметров десять, на ножках. Ножки тоже сантиметра три в высоту. Бабуля говорила, что он сделан из сандалового дерева.

Я взяла листок бумаги и по памяти попыталась изобразить ящик. Получилось не очень – художник из меня всегда был от слова «худо».

– Мы в шутку называли его «Ящик Пандоры». – сказала Вера.

– Понятно. – кивнул опер, – Ящиками Пандоры нам ещё заниматься не приходилось. А когда он у вас появился, вы не помните?

– О! – хором воскликнули мы с Веркой, – Давно! Ещё до нашего рождения – это точно! Наверное – сразу после войны. Или во время войны… Во всяком случае – для бабули эта вещица и то, что в ней лежало – имело большое значение.

Опер ещё раз огляделся.

– А ваша бабушка…

– Она ветеран войны, член всех мыслимых и немыслимых ветеранских организаций, до сих пор во всём участвует. – сказал Стас, – Вон, у неё наград немерено! Вообще-то она мне прабабушка. Героическая старушка.

– Бабушка служила в НКВД и во время войны её часто забрасывали в тыл врага с заданиями в составе разных диверсионных групп. – сказала я, – Несколько лет назад она начала писать мемуары, но так как в них не было никаких гадостей про Сталина и руководство страной, никаких жареных фактов про ГУЛАГ и тому подобное – то ни одно издательство печатать это не взялось.

– Но в последнее время, когда про патриотизм опять вспомнили, бабушкиными мемуарами заинтересовалось одно издательство и к нам даже приходил какой-то человек, говорил, что он литературный агент. – добавила Вера.

– Когда это было? – спросил опер.

– Недели две-три назад. Вас не было дома, а я была выходная и приехала к ребятам. – ответила сестра.

– Ваша бабушка не могла рассказать ему про ящик?

– Не знаю. Я не слышала, о чём они разговаривали. Только самое начало разговора, когда этот парень сказал, что он агент и из издательства.

– Своих данных он не оставил?

– Не знаю. Может – в бабушкиных вещах.

Визитка с номером мобильного телефона обнаружилась на бабушкиной тумбочке под стаканом, куда бабуля на ночь клала свою вставную челюсть. Опера, наконец, ушли, а мы остались наедине со своими невесёлыми мыслями что теперь делать. И, главное – как сказать бабуле? А вдруг её это и вправду убьёт?! Да, в свои 95 лет бабуля была ещё вполне крепкая и бойкая, но вот сердце в последнее время пошаливало. И мы отправили её к тёте Марусе под Гатчину, чтобы она отдохнула немного. А ящик… да, действительно – ящик этот был ящиком Пандоры. Никто не знал, что там лежит, а бабушка никогда не говорила об этом. И на вопросы отвечать отказывалась, либо просто переводила разговор на другую тему. К ящику привыкли и уже не задавали вопросов. Вероятно, он действительно был как-то связан с бабулиным боевым прошлым, как и картина Караваджо. По преданию её подарил бабушке в конце войны какой-то немецкий антифашист. Что это был за антифашист такой, раздаривавший русским диверсантам картины художников Возрождения – непонятно, но легенда была красивая. Особенно, если учесть, что бабуля всегда была человеком очень скромным и дорогих подарков не принимала в принципе. Помню, ещё во времена моего советского детства, когда всё мало-мальски приличное было дефицитом, бабушке от какой-то ветеранской организации подарили ковёр. Она его даже не развернула и велела передать в детский дом. В другой раз ей подарили цветной телевизор – бабуля отправила его в дом инвалидов. Больше ей таких подарков не дарили – все всё поняли. Единственное, чем она дорожила и над чем буквально тряслась, – был пресловутый ящик Пандоры. Первым делом, возвращаясь из поездок, бабуля кидалась к шкафу, где в самом низу он хранился, и извлекала ящик на свет. Проверяла, не пытался ли кто открыть его. Потом закрывала дверь своей комнаты изнутри на ключ и, очевидно, отпирала шкатулку, производя ревизию содержимого. Это превратилось уже в своеобразный ритуал, которому все мы, включая моего ныне покойного мужа, мужа Веры, наших детей, а теперь ещё и Феликса с Маргошкой – не смели мешать. Маргошка была женой Стаса – сына Верки и была в два раза старше его. Когда Стас сказал матери, что собирается жениться, то Вера с мужем ожидали увидеть девочку – ровесницу сына. Вместо этого сын привёл в дом сорокалетнюю старую деву, которую подцепил где-то на просторах интернета. Может ли быть что доброе из интернета? Риторический вопрос. Верка примчалась ко мне в истерике и полчаса повторяла только два извечных русских вопроса «Кто виноват?» и «Что делать?».

– Ничего. – ответила я. Мне, если честно, тогда было не до Верки с её проблемами. Мне только что принесли похоронку на мужа, и я осталась одна с двумя дочерьми.

– Как это ничего?! – заверещала сестрица.

– Так. Если ты попытаешься их разлучить – то всё будет только хуже. Сын тебе этого не простит. Ещё пить начнёт, не приведи Господи, или на наркоту сядет.

– Нет! Только не это! – простонала Верка, – Но и жениться на ней… Она же нам ровесница!

– Ну и что? Пусть женится. Потом разведётся. Пусть лучше разведётся и скажет «Мама, прости, ты была права!», чем потом, спившийся и сколовшийся, будет вас с отцом обвинять, что вы ему жизнь поломали и не дали жениться на женщине его мечты.

– Хреновые у него мечты. – сказал подошедший Феликс, который, оказывается, слышал весь наш разговор тогда.

– Не твоё дело! – взвилась Верка.

Стас, сделал тогда всё по-своему и женился-таки на Марго. Но жить с ними под одной крышей Веруня не позволила и «молодые» переехали к бабуле, где к тому времени обосновались мы с девчонками и невесть откуда свалившийся на наши головы Феликс. Феликс приходился нам каким-то очень дальним родственником, настолько дальним, что бабушка даже не сразу сообразила о какой ветви нашей многочисленной родни идёт речь. Когда-то давным-давно, то ли ещё до революции, то ли сразу после какой-то из наших общих родственников переселился в Туркестан, да так там и осел, обзаведясь семьёй и потомством. Последовавшие затем потрясения жизни – как-то революции, войны и репрессии оборвали родственные связи и Феля, приехавший в конце «лихих 90-х» в Питер из солнечного Чарджоу, отыскал бабушку каким-то чудом. С собой он привёз только чемодан, набитый дынями и старую спортивную сумку. Мы потеснились и стали жить в просторной четырёхкомнатной квартире на Петроградской стороне все вместе. Мы с мужем, который по долгу службы вечно пропадал в многочисленных «горячих» точках, которые множились на просторах бывшего Союза как грибы, наши дети, мои родители, бабуля и Феликс. Фелька вскоре после приезда устроился на работу официантом в какой-то кабак, но, где-то через полгода, его избили на улице, украли куртку, а вместе с ней – все деньги и паспорт. Паспорт у него, кстати, был туркменский. И стал наш Феля «человеком-никто». Ведь для того, чтобы получить новый документ, удостоверяющий личность, ему надо было выехать из России, а выехать без документа он не мог. С работы его выгнали, и теперь он перебивался какими-то случайными заработками. Уходил на работу ближе к вечеру, возвращался почти под утро, но деньги приносил исправно.

А теперь к нам присоединились ещё и Стасик с Марго. Со временем тихий компьютерный мальчик Стас помирился с родителями и те воленс-неволенс примирились с его выбором. Только Верка иногда стенала, что с Марго у сына вряд ли будут дети, а она «желает нянчить внуков»!

Из раздумий меня вывел вопрос Феликса:

– А что такое Караваджо?

– Не «что такое?», а «кто такой?» – поправила я, – Художник был такой.

– Ну откуда в их азиях-узкоглазиях Караваджо? – ехидно спросила Верка, – У них там кроме ишаков с верблюдами больше и нет ничего!

– Почему? – обиделся Феликс, которого Верка за что-то невзлюбила и не упускала случая «опустить» прилюдно, – У нас там Бактрианское царство было. Древнейшая цивилизация. И Парфянское тоже. Александр Македонский…

– Да потому, что чурки были, чурками и остались! Кормили вас, поили, людей из вас делали! – завела Веруня свою любимую песню под названием «Такую страну развалили!», словно виновным в развале Союза был лично Феликс.

– Мам, не начинай! – попросил Стас.

– Причём здесь это? – спросил Феля.

– Заткнитесь оба! – рявкнула я.

Глава 2. Мемуары

На экране крашеная блондинка в платье, беспощадно обтягивающем лишние килограммы, пыталась выдавать глупость за собственное мнение. Я подумала, что глупость тоже может быть мнением. В конце-концов, как сказал Конфуций – это «не отсутствие ума, а другой ум». Вполне политкорректно и в духе нашего беззубого времени. Интерьер блондинкиного дома был соответствующий. Комнаты были тесно заставлены позолоченной мебелью, обитой полосато-матрасной тканью. Судя по закадровым пояснениям – блондинка была писательницей. А точнее – производительницей «литературного фастфуда», каковой «фастфуд» позволял дамочке зарабатывать на хлеб с маслом. И неплохо позволял.

– Что это за хня? – на кухню, где я возилась с ужином – была моя очередь готовить, – заглянул Феликс, – Очередных дебилов смотришь?

– Да это покруче твоих «пельменей»! А, главное, в сто раз смешнее! Ты погляди только на этот сияющий ужас!

Фелька оставил «лентяйку», которую, было, схватил, и воззрился на экран. Золочёные интерьеры, понтовая машина и, главное габариты блондинистой обладательницы всего этого великолепия целиком завладели его вниманием.

– Что это?

– Это великая писательница. Властительница женских дум. А так же владелица заводов, газет и пароходов. Между прочим – до сих пор одинока!

– И что?

– Попытай счастья. Правда, она в Москве живёт, ну да это ерунда.

– Какого счастья? – Феля, похоже, не понял юмора.

– Фелька! Тупица! Ты посмотри, какая женщина! Блондинка! Не комсомолка, но вполне себе ничего! Ты предложишь ей своё божественное тело, может – ты и есть мужчина её мечты?! Ты посмотри, какая фигура!

– Какая фигура? Эта жирная обтянутая срака?!

– Ну, не все же такие дохлые, как ты.

Фелька и впрямь больше напоминал узника Бухенвальда.

– Феля! – попыталась воззвать я, но Фелька меня уже не слушал и ретировался из кухни. А вместо него появился Стас.

– Пахнет вкусно! – потянул носом наш компьютерный гений. Стасик был надеждой своих родителей, чуть ли не с начальной школы участвовал и побеждал во всех мыслимых и немыслимых компьютерных олимпиадах, написал несколько программ, одну из которых захотела купить чуть ли не корпорация «Майкрософт». Свою Марго он подцепил на каком-то игровом форуме. Была у него одна слабость – «ролёвки», или, как их ещё называют – РПГ. Во времена моей бурной молодости «ролевики» устраивали тусовки и сейшены на природе, бегая с деревянными мечами по лесам и полям. Я и сама в своё время, до рождения старшей дочери, и какое-то время после, воздала им должное. Меч и костюм до сих пор валяются где-то на антресолях. Теперь всё переместилось в сеть. Уж не знаю – во что они там играли, и в какой момент оба перестали отличать вымысел от реальности, но, похоже, Маргоша, уже не надеявшаяся найти своё женское счастье, пришла в нашу жизнь всерьёз и надолго.

– Стас, ты помогал бабуле писать мемуары?

– Ну да! – Стас попытался стащить со сковородки котлету, – Только не писать, а обрабатывать. Она диктовала, я печатал.

– А где её записи?

– У меня в компьютере! Где же ещё?!

– Можешь мне их распечатать?

– Не вопрос, тётя Слава! Ммммм! Пища богов! А Вам прямо сейчас надо?

– Если можешь, то да.

– Конечно, могу!

***

Стас принёс мне стопку бумаги – это и были распечатанные бабушкины мемуары.

«Я родилась 25 октября по старому стилю, 7 ноября по новому стилю 1917 года в Петрограде. Мой отец до Империалистической войны был акцизным чиновником, в 1914 году ушёл добровольцем в армию, воевал где-то в Галиции. Мама – Вера Ивановна Томилина, урождённая Острова, русская, православная, окончила Смольный Институт благородных девиц, Николаевскую половину, куда принимали девочек из недворянских семей – купцов, чиновников.
В последний раз отец – Томилин Андрей Александрович, приезжал в Петроград летом 1917 года, после чего отбыл на фронт, и больше мама не имела о нём никаких сведений.
После революции 1917 года в Петрограде наступил голод. Мама, как человек непролетарского происхождения, не получила продуктовый паёк и от голодной смерти нас спасла доброта нашей прислуги – кухарки Феклуши. Она привозила из деревни хлеб, картошку, молоко и, как могла, поддерживала маму и меня.
В 1920 году мама пошла работать учительницей в Единую Трудовую школу на Улице Красных Зорь, так в 20-е годы назывался проспект Кирова, он же Каменноостровский проспект. Эту же школу закончила и я в 1935 году.
Мама прекрасно знала немецкий и французский языки и старалась учить меня. С пяти лет мы с мамой каждый день разговаривали час по-немецки и час по-французски. Мама заботилась о том, чтобы я получила высшее образование, но так как мы были не из рабочей семьи, а считались служащими, то я, для того, чтобы иметь стаж, пошла после 10 класса работать на швейную фабрику. Ездить на работу приходилось к Московским воротам на трамвае. На фабрике была прекрасная самодеятельность, в которой мне предложили участвовать. Так же я посещала кружок стрельбы и радиодела при ОСОАВИАХИМе – так в те годы называлась организация ДОСААФ. Мы все знали, что будет война и жили в постоянной готовности к ней».

Бабушка подробно описывала коммуналку на Петроградской, в которой они жили с мамой, и быт тех времён, соседей, так, словно всё это было совсем недавно. Несомненно, способности к литературе у нашей бабушки были. Особенно ярко описывались события, связанные с убийством Кирова и началом Большого террора. Мрачноватое было время, что и говорить…

«Но мы — писала бабуля, – старались не думать об этом. Практически ни у кого из нас не возникало даже мысли в правильности того, что делает власть».

«А государство тем временем превращалось в монстра» – подумала я.

Мемуары обрывались 1938 годом.

– А где остальное? – спросила я Стаса.

– Пока нету.

– То-есть – бабушка ещё ничего не написала?

– Она сказала, чтобы без неё никакие её бумаги не трогали. – ответил Стас.

– Понятно. Значит – про войну ничего нет.

– А зачем тебе война? – спросила Марго.

– Это же самое интересное. Вдруг бабуля решит рассказать про ящик?

– Вряд ли. – скептически пожала плечами Марго, – Насколько я успела её узнать – ваша бабушка прекрасно умеет держать язык за зубами и расскажет только то, что считает нужным. Думаю, что не случись этой кражи – мы бы вряд ли узнали бы что-нибудь про ящик. Разве что – после её смерти. Да и то – если бы ваша бабушка посчитала нужным вам его оставить.

– А что бы она с ним сделала? – спросил жену Стас.

– Ну, если бы она сочла, что оставлять вам ящик опасно – она же никого не допускала до него, то постаралась бы найти того, кто станет более надёжным и достойным. – резонно ответила Марго.

– По-любому – ящик надо найти до приезда бабушки. – подвёл итог Феля, – Когда она приезжает?

– Через четыре дня. – сказала я.

Времени было в обрез, а где искать этот чёртов ящик, – мы даже не представляли. На доблестную полицию надежды тоже не было.

После ужина я заглянула в бабушкину комнату и попыталась разыскать её бумаги, может – там есть разгадка? Хотя и терзали меня жуткие сомнения, что это поможет.

Бабушка писала свою сагу в толстой бухгалтерской книге. Почерк у неё оставлял желать лучшего, но был вполне читабельным. Записи, посвящённые войне, я нашла в другой тетради – сером гроссбухе, озаглавленном «Тетрадь для лекций». Надо отдать должное – порядок у бабули был образцовым во всём, что касалось её жизни. Тетради с мемуарами лежали в хронологическом порядке и были подписаны: «Детство», «Институт», «Война». Но и тут меня ждало разочарование: записи о войне обрывались 1943 годом и в том, что уже было записано, ни слова не было о проклятом ящике. Значит, он появился позже. Я пролистала тетрадь и незаметно зачиталась.

«На этот раз нас не забрасывали с самолёта. Нам предстояло пешком перейти линию фронта». – писала бабушка, описывая события лета 1943 года, – «К тому времени битва на Курской дуге была уже в самом разгаре и переходить нам предстояло на том участке, где наши войска недавно прорвали фронт. У немцев там было множество прорех в укреплениях. Наш переход готовился в этот раз особенно тщательно. Накануне меня вызвал к себе полковник Бобриков, курировавший нашу группу.
– Тебе, Томилина, будет особое задание. – сказал он, когда я явилась в его блиндаж. Мы были одни, даже своего ординарца – Яшу Курочкина, Иван Константинович куда-то выпроводил. Он положил передо мной фотографию немецкого офицера в парадном мундире с крестами и прочими регалиями.
– Запомни этого человека хорошенько. Это – наш человек, немецкий антифашист. Тебе предстоит с ним связаться. Знать его будешь только ты. Он почти не говорит по-русски, так что общаться с ним придётся по-немецки. А язык лучше всех знаешь ты. Имя этого человека должно оставаться в тайне. Тебе следует знать только его псевдоним – Гюберт. Именно так его знают и наши партизаны. Они помогут тебе выйти на него. Этот человек очень важен для нас. Сведения, которые он нам поставляет – поистине бесценны. Но в этот раз ему удалось добыть что-то действительно необычное. Настолько, что Гюберт не может передать эти сведения через обычный канал связи, а требует, чтобы к нему был прислан человек с Большой Земли. И ещё раз повторю – о вашем контакте с Гюбертом в группе знать не должны. Только в самом крайнем случае – если потребуется срочно вывести его на нашу территорию. Разумеется, помощь от партизан будет. Вас встретят на той стороне партизаны и препроводят на базу. Но в дальнейшем ваша группа будет действовать полностью независимо. Тем более, что сейчас положение у них аховое. Немцы лютуют и теснят их со всех сторон. А ваша цель, как я уже говорил – вот. – Иван Константинович ткнул пальцем в карту, – Эта территория не контролируется ни немцами, ни партизанами. Периодически сюда наведываются и те, и другие, но надолго не задерживаются. Твоя же задача – контакт с Гюбертом. И помни – этот человек крайне важен для нас. Если ему будет угрожать опасность – вывести любой ценой!
– Разрешите вопрос, товарищ полковник.
– Я так понимаю, тебя заинтересовало, кто он такой? Известно о нём немного. – ответил Бобриков, – Он потомственный аристократ, из Нижней Саксонии. Служит при штабе. Впервые вышел с нами на контакт весной 1942 года, когда его перевели сюда из Европы. Из Франции, если точнее. Настоящее его имя, думаю там, – Иван Константинович ткнул пальцем вверх, – известно. Но для нас всех он – Гюберт.
Я ещё раз посмотрела на фотографию, лежащую на столе передо мной. На меня смотрел красивый молодой мужчина, блондин, типичный немец с холодным непроницаемым лицом, которое не выражало ничего, кроме спокойного достоинства. Так началось моё знакомство с Гюбертом. Его настоящего имени я так и не узнала».

От чтения меня оторвал Стас.

– Тётя Маруся звонила. Бабуле внезапно стало плохо, её «скорая» забрала.

– Когда?

– Звонила только что.

– Куда, не сказала?

– Нет.

И полвечера мы обзванивали больницы. Бабулю обнаружили довольно далеко от нас – в больнице на улице Костюшко. Где это – я понятия не имела. Стас открыл карту города на компьютере, и нашёл – где-то у платформы «Ленинский проспект». На следующий день я работала и сама в больницу поехать не могла. Туда отправились Верка и Стас с Марго. Вернулись удручённые. К бабушке их не пустили – она лежала в палате интенсивной терапии и стоял вопрос о переводе её в реанимацию. По словам тёти Маруси, тоже примчавшейся в город, плохо ей стало внезапно. И врачи «скорой» сказали, что могли бы и не довезти.

– Всё одно к одному. – вздохнула Марго, – Сначала кража эта, теперь сама бабуля.

– Пришла беда – отворяй ворота. – подхватила Верка.

– Начинается «плач Ярославны». – поморщился Феликс.

Какая-то мысль шевельнулась было в моей голове, но пропала, не успев оформиться. Улучив момент, Феликс поманил меня за собой. Я прошла за ним в его комнату – обитал Фелька за кухней в крохотной комнатёнке, бывшей, видимо, когда-то, комнатой для прислуги. Сразу после войны огромная, занимавшая пол-этажа, барская квартира, была разделена на две капитальной стеной. Та часть, где располагался парадный вход, так и осталась коммунальной, а та часть, которая выходила на чёрную лестницу, стала нашей и со временем превратилась в отдельную. Здесь я родилась, здесь провела детство и юность, вышла замуж, отсюда уехала с мужем в отдалённый гарнизон, сюда же и вернулась вместе с детьми, и продолжала жить, овдовев. Прямо с лестницы, вошедшие в квартиру, попадали в нашу огромную, необозримую кухню, служившую всей нашей большой семье одновременно и прихожей, и гостиной, и столовой, и клубом. Прямо напротив двери помещался громадный резной буфет морёного дуба, оставшийся, очевидно, от прежних, дореволюционных хозяев, и переживший все мыслимые и немыслимые потрясения бурного ХХ века – и революции, и разруху, и войны и, ухитрившийся не сгореть в блокадных «буржуйках», этот буфет пережил даже ремонт, когда из квартиры было безжалостно выброшено всё, включая вполне пригодную мебель. Рядом с буфетом приткнулась новая газовая плита, потерявшая рядом с этим монстром весь свой европейский лоск. Посреди кухни раскинулся громадный круглый стол, ровесник буфета, тоже оставшийся с незапамятных времён, покрытый вязаной скатертью, вокруг которого стояли разномастные стулья. Ещё на кухне сразу справа от двери приткнулась дощатая, оклеенная обоями кабинка туалета (настоящий туалет по иронии судьбы оказался в другой половине квартиры), а сразу за ним – установленная уже после войны ванная, за старой ширмой в японском стиле. Ширму эту в начале «лихих 90-х» откуда-то притащил мой покойный муж. Итак, я прошла за Фелькой в его клетушку. Обстановка там была довольно спартанская – старое кресло-кровать, купленное в комиссионке по случаю, табуретка и журнальный столик из ИКЕИ. На столике лежал потрёпанный номер «Плейбоя» за прошлый год, который Фелька тут же схватил и попытался куда-то спрятать, но не найдя, куда, просто забросил под кресло, которое никогда не собирал. Я села на его шаткое ложе, Феля устроился на табуретке.

– Ты поговорить хотел?

– Да. Мне кажется – что всё это как-то связано.

– Что?

– Кража и то, что с бабулей.

– Тьфу на тебя! Или, ты думаешь, что она узнала?

– Не знаю.

– Тогда какого…?

– За пару дней до бабулиного отъезда тут было кое-что.

– Что?

– Да, отсыпался я после ночной смены. И разбудил меня звонок. Ну, как разбудил. Я уже собирался вставать, а тут как раз в дверь позвонили. В общем, припёрся какой-то хмырь. И спросил бабулю.

– И они там о чём-то разговаривали, бьюсь об заклад, что он просил бабушку продать ящик, а та его послала. И после этого ящик украли. Как в дурном романе.

– Дослушай сперва! – обиделся Феликс.

– Валяй!

– Бабули не было. Тогда он оставил конверт и ушёл.

– Какой конверт?

– Обычный, почтовый. Без марки. Он был заклеен и на нём была печать. Сургучная. Что в нём, я не знаю. Конверт я отнёс к бабуле в комнату и положил ей на столик.

– А что бабушка? Она не говорила ничего?

– Нет.

– Пошли.

– Куда?

– К бабуле в комнату. Надо найти этот конверт. Если спросят, что ищем – скажем – вещи собираем в больницу.

Но никого не волновало, что мы делаем в бабушкиной комнате. Конверт нашёлся в ящике туалетного столика, среди тюбиков с кремами и допотопным карандашом для бровей, который бабуля до сих пор использовала. Она ещё и губы до сих пор красила! Конверт был из плотной тиснёной бумаги, с золотым вензелем в левом верхнем углу – явно заграничный, прихваченный из какого-то отеля. Печать была как в старину – сургучная, с каким-то гербом. Я такое только в кино видала. Он был аккуратно разрезан с одного края и внутри обнаружился листок тонкой желтоватой бумаги, на котором было что-то написано. Но прочесть нам не удалось – написано было не по-русски. Я была разочарована. Феликс взял у меня листок.

– Это по-немецки.

– Можешь прочесть?

– Нет. Я английский учил.

– Я тоже. И запомнила только «Май нейм из Ярослава» и что «Лондон из э кэпитал оф Грейт Британ».

– Та же херня.

Находка поставила нас в тупик. Что делать дальше – мы совершенно не представляли.

– Слушай, а может – его как-то на компьютере перевести? – предложил Феликс.

– Как?

– У Стаса есть сканер. Отсканируем и запустим программу-переводчик.

– Фелька, ты – гений!

– Я такой. – скромно потупился бедный родственник.

Сказано – сделано. Но ясности не внесло. Письмо было из какого-то архива, и в нём сообщалось, что на бабушкин запрос ничего не найдено.

– Какой запрос? – спросила я.

– А я знаю? – ответил Феликс.

– А почему тогда его не прислали по почте, а передали лично?

– А я знаю? – снова ответил Феликс.

– Погоди! По-немецки, говоришь? Я тут наткнулась в бабулиных мемуарах на один момент. В общем, там им помогал один немец, антифашист, которого звали Гюберт. Может, бабушка его пыталась разыскать?

– Может быть. Но тогда, действительно, почему письмо не по почте прислали, а лично принесли? – Феликс повертел конверт, – Вроде, не заказное. Штемпелей нет. Печать интересная.

– Что за печать?

– Похоже на какой-то герб. Или эмблему.

Феликс взял с туалетного столика лупу – бабушка читала через неё мелкий шрифт, и принялся рассматривать печать. Эмблема была незнакомая – скачущий конь. Точнее – не конь, а единорог. По краю шла какая-то надпись, из которой я разобрала только слово «UNICORN», из чего и заключила, что это – единорог, а не конь. И ясности в картину это не внесло.