Kitabı oku: «Блад: глубина неба», sayfa 5
Блад в очередной раз свернул не туда, но за этим поворотом в коридоре кто-то был: можно хотя бы спросить дорогу. На полу, поджав коленки к груди, сидела девчонка. Длинное шерстяное платье, бесформенное, как и вся приютская одежда, рассыпанные по плечам мягкие каштановые локоны, вздрагивающие в бесшумных рыданиях тонкие руки… Она заметила его, спешно вытерла слёзы и строго глянула на Шентэла.
– Что ты делаешь в девчачьем крыле?
– Ищу медкабинет.
– Новенький что ли? Кабинет в другой стороне, – девчонка встала, откинула волосы за спину, демонстрируя гордую осанку. – Как тебя зовут?
– Винтерсблад.
– А имя?
– Мне оно не нравится.
– А мне не нравится называть людей по фамилии, – парировала девчонка и лукаво улыбнулась.
Эта улыбка была из тех, на которые невозможно не ответить. Даже если ты стоишь в полутьме холодного, ободранного приютского коридора в вонючей обгаженной форме, с фиолетовым лицом и изрезанными стеклом ногами. И Блад улыбнулся в ответ:
– Шентэл.
– Анна Рид. – Она протянула ему ладонь – тонкую и холодную, словно первый ночной ледок на осенних лужах. – Пойдём, Шентэл, я покажу тебе дорогу.
Они двинулись в обратном направлении.
– Ты в курсе, что воняешь? – усмехнулась Анна, но в её усмешке не было ни капли издёвки, скорее – сочувствие, которое она прятала, так как не хотела задеть самолюбие Блада.
– Правда? – наигранно вздёрнул он брови (глаз тут же отозвался болью). – А я думал – это от тебя.
Она тихонько захихикала.
– Но это не самая большая из твоих проблем, верно?
– Глупости, – махнул рукой Винтерсблад, едва переставляя ноги, – эти горжереты насыпали мне в ботинки стёкла.
– Эти – кто? – вновь рассмеялась Анна – и не подумаешь, что минуту назад она рыдала, сидя на холодном полу.
– Горжерет. Медицинский инструмент. Не буду рассказывать, для каких целей. – Ни адское жжение в ступнях, ни волевое усилие не могли согнать с лица Шентэла глупую улыбку.
– Не надо, я всё равно не пойму! Хочешь, обопрись на меня, быстрее дойдём. Не подумай, что я спешу от тебя избавиться, вовсе нет!
– А как же вонь?
– Ты забыл, где находишься? Или думаешь, что у твоих соседей гениальная фантазия? Все тут когда-то были новенькими! И обсиканным не ходил разве что господин директор.
– Генитальная у них фантазия, – буркнул Винтерсблад, и Анна вновь рассмеялась, подхватывая его под локоть.
Когда они добрались до нужного кабинета, сухонькая медицинская сестра с аккуратными седыми буклями, забранными под белую наколку, обработала и перебинтовала порезы.
– Ничего серьёзного, – сказала она, – но я попробую оставить тебя здесь до вечера, если господин директор не хватится.
– Да, мэм, спасибо. – Блад сидел на застеленной клеёнкой узкой каталке в процедурной комнате, смежной с медкабинетом, и не сводил глаз с раковины у дальней стены, на уголке которой белым айсбергом лежал кусок мыла.
– А вы, мисс Рид, не задерживались бы! Вас наверняка уже потеряли.
Как только Анна ушла, а медсестра вернулась в свой кабинет, Блад скинул смердящую форму, сунул под струю воды и принялся яростно надраивать её мылом. Теперь хотя бы от него не будет нести чужими нечистотами!
Господин директор наведался в медкабинет часом позже.
– Прохлаждаетесь, Винтерсблад? – равнодушно спросил он. – Сестра говорит, отправлять вас в больничный корпус нужды нет. А значит, вы можете вернуться к своим обязанностям. На этой неделе вы моете коридоры.
– Господин директор, – вмешалась медсестра, – его ступни порезаны, пусть и не слишком глубоко. Ему будет больно стоять.
– Как хорошо, что можно снять тряпку со швабры и мыть полы руками, опустившись на колени, не правда ли, миссис Уорд? – Директор посмотрел на медсестру с высоты своего роста, и та заметно сникла под его жёстким, словно наждак, взглядом. – Одевайтесь, Винтерсблад, и приступайте к делу. Почему вы вообще в одном белье, – пострадали же, как я понимаю, только ваши ноги?
– Сэр, моя одежда насквозь мокрая.
– Да? И как это случилось?
– Я её выстирал.
– Тогда это ваши проблемы. Одевайтесь и идите мыть полы.
Пришлось подчиниться. В и без того влажном, холодном воздухе продуваемых сквозняками коридоров форма на Бладе не высохла до вечера. Он продрог до костей, вновь и вновь прополаскивая грязную половую тряпку в ледяной воде, на четвереньках намывая бесконечные приютские коридоры. Этой ночью после отбоя он уже не уснул. Плевать на забинтованные ноги, он должен сбежать из чёртова приюта как можно быстрее! За полночь, когда все угомонились, Блад выбрался из-под куцего одеяла и, не надевая башмаков, вышел из спальни. Путь до директорского кабинета он запомнил хорошо. Оставалось надеяться, что он сможет открыть замок шпилькой, которую вытащил из седых буклей медсестры, пока она бинтовала ему ноги. Спасибо Мардуарру, что научил ловкости пальцев!
Странно, но дверь кабинета оказалась не заперта. Шентэл проскользнул внутрь, выдвинул ящик стола, отыскал среди груды всевозможных мелочей ключи от картотеки и замер, прислушиваясь. Из коридора доносились быстро приближающиеся голоса. Винтерсблад едва успел нырнуть под стол, как дверь отворилась, и в кабинет, широко шагая на длинных и тонких, как ходули, ногах, ворвался директор. Он был раздражён: это чувствовалось и в его нетерпеливом тоне, и в резких движениях. Следом за ним семенила молоденькая воспитательница.
– Я уже сказал вам по поводу мисс Рид и больше повторять не намерен! – бросил директор.
Услышав фамилию Анны, Блад навострил уши.
– Господин Уэлч – уважаемый человек, и у меня нет причин отказывать ему в удочерении Анны. Документы уже почти готовы.
– Возможно, дело в том, что он щедрый благотворитель приюта? – дерзко выпалила воспитательница.
– Не без этого, мисс Эллисон, – беззастенчиво ответил директор, подошёл к столу и принялся что-то искать в лежащих на нём бумагах. – А что вы предлагаете? У меня ванные комнаты в крыле мальчиков нуждаются в срочном ремонте, на кухне течёт крыша, а на крыльце вчера провалились две ступени, – благо, никто из персонала не свернул себе шею и не переломал ног! Может, вы будете так любезны оплатить ремонт? Нет? Тогда нам придётся и дальше пользоваться щедростью господина Уэлча. Напомните, какой резон ему благотворительствовать нашему приюту, если мы откажем ему в удочерении девочки?
– Но, сэр, Майру, предыдущую его подопечную, нашли в сточной канаве практически выпотрошенную! И она была в интересном положении, сэр! Можем ли мы теперь доверять…
– Майра спуталась с каким-то проходимцем и, боясь признаться опекуну, предпочла пойти к мяснику, чтобы избавиться от проблемы! Вина господина Уэлча здесь лишь в том, что он давал своей подопечной слишком много воли.
– Не думаете ли вы, господин директор, что господин Уэлч и был причиной этой, как вы говорите, «проблемы»?
– Что вы несёте, мисс Эллисон?!
– А зачем, по-вашему, пятидесятилетнему одинокому мужчине удочерять почти взрослую девушку? А потом ещё одну, сразу после гибели первой?!
– Закройте рот! – процедил директор, его раздражение переросло в ярость. – Ещё одно слово – и вы уволены, мисс Эллисон! – Он наконец нашёл нужные бумаги, над головой Блада заскрипело перо: директор что-то подписывал. – Вы здесь недавно, и это в какой-то степени вас извиняет, – продолжил уже спокойнее, – вы, как и все мы, расстроены гибелью Майры, но вы, по всей видимости, не знаете, что господин Уэлч удочерил её много лет назад, когда девочке было восемь. Так что ваши предположения не только оскорбительны, но и лишены всяких оснований. Возьмите. – Он протянул воспитательнице подписанные бумаги. – Ступайте, мисс Эллисон. И держите себя в руках, если и дальше хотите здесь работать.
Воспитательница молча взяла бумаги и быстрыми шажками покинула кабинет. Бладу показалось, что за шуршанием её длинной юбки он разобрал всхлип. Директор вздохнул с усталостью и облегчением, словно выдержал кулачный поединок, а не спор с подчинённой, прошёлся по кабинету. А потом резко обогнул стол, наклонился и цепко схватил притаившегося Шентэла за ухо, вытаскивая его на свет.
– Ах ты, сучёныш! Второй день в приюте, а уже процапился тырить мой виски, паршивец! – Он с силой толкнул Блада на пол. – Пшёл вон, гнида! Чтоб я тебя больше не видел возле моего кабинета! Завтра будешь наказан!
Винтерсблад вернулся в спальню, забрался в постель, закутался в одеяло. Под кожей холодными пальцами пересчитывал позвонки и рёбра озноб. Вот почему плакала Анна! Даже этот гнилой приют лучше, чем старый сладострастник, который будет делать с ней всё, что пожелает, и некому будет её защитить. Перед его внутренним взором стояла рыжая Майра с широко раскрытыми остекленевшими глазами и перепачканными кровью юбками. Лёгкая, хрупкая. Она бесшумно скатилась по крутому склону оврага, и тухлая вода на его дне отозвалась едва слышным плеском, принимая покойницу, когда Шентэл сбросил её вниз. Тогда он не знал её имени. Теперь знает – Майра. Майра. Но это ничего не меняет ни для неё, ни для него, ни для Анны – следующей такой Майры… Блада затягивало в беспокойный глубокий сон, до краёв полный страшных видений.
***
Мальчишки напали на него всей толпой незадолго до подъёма, когда он ещё спал. Навалились, выкручивая руки, удерживая брыкающиеся ноги; толкаясь, потащили с кровати. Не удержали, уронили, крепко приложив затылком, испуганно замерли вокруг неподвижного тела.
– Ты чё, ты его убил, что ли? – прошептал Булка, переводя расширившиеся от ужаса глаза на вожака.
– Чё сразу я-то, все держали!
– Но ты башку не удержал!
– Иди в жопу, Булка, не видел, что ли, как он извивался? Это тебе не табуретка – взял и понёс! – Щуплый вожак со смешными реденькими усиками опустился на корточки, пощупал рукой под Бладовым затылком. – Сухо всё, – он продемонстрировал чистую ладонь остальным, – крови нет, голова цела. Раздевайте – и потащили, пока не очухался!
Очнулся Винтерсблад в незнакомой умывальной, заметно опрятнее той, что он видел в предыдущие дни, распятый посреди комнаты: его руки были крепко привязаны за запястья веревками, концы которых тянулись к трубам, идущим вдоль стен по обеим сторонам. В довесок к этому, он оказался абсолютно голым. Башка гудела, глаза словно свинцом налились.
– Чёрт! – прошипел Винтерсблад, изо всех сил дёргая накрепко привязанные верёвки. – Да чтоб вам своим же дерьмом подавиться, выблевки собачьи!
Из коридора послышались дружные шаги, и направлялись они, конечно, в умывальную.
– Чёрт, чёрт, чёрт! Паскуды проклятые! – Блад отчаянно забился на прочной привязи, словно попавшая в паутину муха.
Он готов был выдрать трубы с корнем, отгрызть себе руки, залить здесь всё водой и кровью, но те, кто привязал его, дело своё знали: верёвки крепкие, натянуты туго, до узлов не дотянуться. Ни выкрутиться, ни прикрыться!
На пороге появилась стайка девушек с мисс Эллисон во главе. Та вскрикнула и остановилась, будто налетела на невидимую стену. Вытаращила глаза на голого Блада, распятого посреди умывальной, покраснела, как молодой редис. Руки её хаотично заметались перед лицом, словно никак не могли определиться, за что же хвататься: закрыть глаза себе, девочкам, набившимся в проход позади неё и ехидно хихикавшим, найти что-то, чем прикрыть срамное зрелище или отвязать верёвки. Паника молоденькой воспитательницы, едва не закончившаяся для неё обмороком, ещё больше веселила напиравших сзади любопытных девочек, бесстыдно меривших Блада насмешливыми взглядами. Вперёд, раздвигая хихикающую толпу локтями, выбралась Анна, обошла мисс Эллисон и встала перед Шентэлом: губы поджаты, в карих глазах кипит негодование. Гневно обернулась на подруг:
– Нашли забаву!
А потом одним движением стянула с себя через голову приютское платье, в которое могли поместиться три таких Анны. Оставшись в одном белье, она обернула платье вокруг Винтерсбладовых бёдер и склонилась над тугими узлами на его запястьях. Девичий смех как будто выключили: воспитанницы смотрели на Рид с уважением и страхом.
– Мисс Эллисон, помогите, пожалуйста! – строго попросила Анна, развязывая верёвки.
Воспитательница отмерла, заторопилась выпроводить остальных девочек из умывальной.
– Вы же понимаете, мисс Рид, – зашептала мисс Эллисон, отвязывая вторую руку Блада, – даже если я не сообщу об этом инциденте, господин директор о нём всё равно узнает, и вас накажут за непристойное поведение! Чем вы думали, снимая с себя платье?!
– Послезавтра меня отдадут Уэлчу, – так же шёпотом ответила Анна, – предлагаете мне бояться какого-то наказания?
Блада тоже наказали – за ночное вторжение в директорский кабинет. Его отправили в душную, заваленную тряпьём кладовку позади прачечной – штопать прохудившееся постельное бельё. Там же оказалась и Анна. Они работали уже второй час. Тишину маленькой комнатушки нарушало лишь их дыхание да щелканье периодически обрывающейся нитки. На стенах цвета мокрого песка танцевали размытые тени; от пары ламп, стоявших на перевёрнутых кверху дном бельевых корзинах, едко пахло керосином. От неудобного сидения на полу затекали ноги и уставала спина. Анну привели после Шентэла, с тех пор она не проронила ни слова, хотя по мягкому выражению её лица не казалось, что она сердилась на Блада за наказание или пренебрегала его обществом. Она сосредоточенно штопала, погрузившись в свои думы, и Шентэл украдкой поглядывал на неё, не решаясь нарушить молчание.
То ли от стыда за утренний позор, то ли из-за духоты в каморке, его лицо горело так, будто он опустил его в кастрюлю с кипящим бульоном. Даже перед глазами то и дело вставало дрожащее марево, какое бывает над открытым огнём, и приходилось тереть отяжелевшие веки, чтобы его прогнать. В голове пульсировала густая раскалённая каша: видимо, закипала. Бладу казалось, что он чувствует, как внутри черепа надуваются и лопаются тягучие пузыри, выпуская пар.
– А ты хорошо шьёшь, – наконец заговорила Анна.
Шентэл криво улыбнулся: он неплохо шил порезы на пациентах доктора Уайтхезена, но сейчас пальцы отчего-то не слушались его, а нитка всё время путалась.
– Я знаю про Майру и этого Уэлча, – невпопад ответил он, – слышал разговор директора и вашей воспитательницы.
Анна кивнула, вновь опустила взгляд на своё шитьё, но через пару минут решительно отложила его в сторону.
– Поцелуй меня, Шентэл!
– Что? – опешил он, решив, что ослышался.
– Мне шестнадцать, меня никто никогда не целовал. Я не хочу, чтобы дрянной Уэлч был первым. – В полумраке кладовки её тёмные глаза блестели с отчаянной решимостью. – А вдруг этот дед доживёт до ста? И когда я от него избавлюсь, мне будет уже семьдесят! Поздновато, чтобы в полной мере насладиться свободой.
– Может, он не виноват в том, что произошло с Майрой? – неуверенно спросил Блад.
– Ты в это веришь? И я нет. – Анна придвинулась совсем близко к Шентэлу, откинув с дороги ворох непочиненных простыней, заглянула ему в глаза. – Ну так что?
Её губы оказались мягкими и нежными, а поцелуй походил на спелую, нагретую на солнце ягоду черешни. В голове Блада пульсировала уже не разваренная овсянка, а вулканическая лава. Она затапливала его, разливаясь по телу до кончиков пальцев, сбивала дыхание, кружила в обжигающем водовороте. Анна потянула наверх его рубашку, её ладони будоражащей прохладой скользнули по обнажённой коже, упёрлись в грудь Винтерсблада, опрокидывая его на спину. В ушах его шумело, с губ сорвался хриплый вздох.
– Вот чёрт! – донеслось откуда-то издалека, и прохладная ладонь Анны коснулась его взмокшего лба. – Да ты просто кипяток! – Голос тревожный и чуть раздосадованный. – У тебя жар! Шентэл, что с тобой? Ты меня слышишь? Шентэл!
***
Горячечный бред и воспаление спали только на третий день. Блад пришёл в себя в небольшой белой комнате с восемью одноярусными кроватями, две из которых были заняты.
– Добро пожаловать в клуб дохляков, дружище! – помахал ему рукой с соседней койки субтильный белобрысый мальчишка лет двенадцати с пронзительно-голубыми глазами. – Меня звать Холли Блю, ага, как бабочку. Это, – он кивнул на сидящего рядом пацанёнка лет девяти, – Дженнингс, но можешь звать его Дженни, он не обидится.
У Холли Блю был перебинтован лоб, а на скуле и подбородке чернели знатные синяки. Маленький Дженнингс, бледный и сопливый, дышал с сиплым присвистом и то и дело покашливал в кулак. В руках парни держали по карточному вееру, между ними на одеяле валялись сброшенные масти.
– Это госпиталь? – спросил Блад, и не узнал свой охрипший голос.
– Ага, мечтай! – хмыкнул Блю. – Сейчас принесут обед на серебряном подносе. Это больничный корпус в приюте, дурья башка! Сразу видно – новенький. Я-то здесь уже неделю, ага. Играешь? – Мальчишка кивнул на карты, растянув в улыбке тонкие губы. Передние зубы у него отсутствовали. – Давай, Дженни, перетасуй-ка заново, на троих!
За болтовнёй и игрой в карты прошло два больничных дня. Холли оказался старше, чем выглядел: ему было четырнадцать. В приют он попал случайно и задерживаться здесь, как и Блад, не собирался.
– Мне надо в Сотлистон, у меня там работа, – хвастался он. – Мой хозяин держит гостиницу, ага. Дал меня в помощь одному из постояльцев, в дорогу до Детхара. А этот ушлёпок, вместо того чтобы заплатить мне да посадить на дирижабль до дома, спустил меня с лестницы. А тут жандармы! Да я б утёк, но зашибся сильно: ребро сломал, голову рассадил…
– Зубы тоже на лестнице потерял? – поинтересовался Блад.
– Зубы? Да не-е-е, тут другое, – махнул рукой Холли, – но вот там-то они меня и взяли, ага. Жандармы-то. Документики мои отобрали, пока я тут совсем болезный валялся, теперь вот на Дженни надёжа – он тот ещё шнырь, обещал мне добыть бумаги из директорской конторы. Так-то я уже раз шесть из приютов сбегал, помотался, конечно, пока хозяин меня к себе не взял. Теперь и горя не знаю, ага! Если б не этот ушлёпок, что меня с лестницы… Ну ничто, Дженни мне тут подмогнёт, правда, Дженни?
Не по годам основательный, пухлощёкий Дженнингс серьёзно кивнул:
– А он меня за это с собой возьмёт, попросит за меня у своего хозяина. Тоже буду работать в гостинице. Уж всяко лучше, чем тут. Тут-то я уж пятый год.
– Да, этот понравится, он смышлёный, ага, – Блю хлопнул по плечу маленького Дженнингса, – будет постояльцам помогать. Не полы ж ему мыть с такими ресницами! Ты глянь, какой херувимчик, просто ангел небесный, неболтливый да вежливый!
– Как думаешь, Холли, а для меня у твоего хозяина работёнка найдётся? – спросил Блад. – Я и полы могу мыть.
– А отчего бы и не нашлась, ага, – подмигнул Блю. – Неужто с нами хочешь? Так мы завтра ночью уйдём, а ты ещё дохаешь. Потянешь дорогу-то? До Сотлистона неблизко, на улице февраль!
– Потяну, – согласился Шентэл, – уж лучше на улицу, чем обратно в спальню к этим паскудам!
– Ха-а-а! – развеселился Холли. – Слышали-слышали, как тебя в девчачьей умывальне голожопого… – осёкся, наткнувшись на пронзивший его недобрый взгляд Блада. – Ну всё, забудь! Вот доберёмся до Сотлистона, там заживём, ага!
Если бы я только знал, в какое дерьмо втянет меня тощий, вертлявый, как щенячий хвост, Холли Блю!
Мальчики Коронеля
Молчу я долго. Священник тоже молчит, посматривает на меня время от времени. Делаю вид, что не замечаю его приглашающих к разговору взглядов. Надеюсь, что он опять уснёт, оставит меня в покое. Но старик взбодрился.
– Можешь рассказать мне всё что угодно, – голос мягкий, как свежие бинты, – чего я только за свою жизнь не слышал! Судить не буду…
Я никому и никогда этого не рассказывал. Старался забыть подробности того, чему стал свидетелем за те полгода. С чего бы я взялся всё выложить сейчас незнакомому деду?
– А тебе на душе полегчает.
Вновь посещает неприятное чувство, что он читает мои мысли.
– Через пять часов меня расстреляют. Какая разница?
– Ну хоть без лишнего груза. В последние-то минуты.
Не убедил. Да и что там рассказывать? До Сотлистона мы добрались за несколько дней, без особых приключений, безбилетниками, на товарных поездах. Когда Холли Блю привёл нас в гостиницу, я ничего не заподозрил. Маленькая, чистая, в тихом квартале. Гостиница и гостиница. Из прислуги – старая немая бабка на кухне. Остальные – мальчишки. Хозяину около сорока, он щеголеват и резок; коротко остриженные чёрные кудри и полированные ногти. Эктор Коронель. Дженни он встретил тепло, а меня смерил недовольным взглядом, позвал Холли к себе в кабинет. «И куда ты его приволок, ему же на вид лет двадцать!» – кричал, и я представлял, как яростно он жестикулирует. «Шестнадцать, – отвечал голос Блю, – и он красавчик». «При чём здесь это?» – мысленно удивлялся я и прислушивался внимательней, но двое за дверью понизили голоса, и я уже не мог разобрать слов.
Коронель вышел из кабинета, за ним следом с довольной беззубой улыбкой трусил Блю.
– Ну что, – Коронель упёр ухоженные руки в бока, – Холли говорит, что ты хочешь учиться на хирурга?
– Да, сэр.
– Я могу платить тебе очень щедро! Накопишь на учёбу. Но придётся делать всё, что велят. Работы много. Готов?
– Я не боюсь работы, сэр.
– Ну и отличненько. Жить будешь здесь. Блю покажет тебе комнату. Но ты должен отдать мне свои документы. Теперь я за тебя отвечаю, мало ли что.
– Что там было, – прерывает паузу священник, – в гостинице?
– В первую неделю завалили работой, в основном – уборкой, – отвечаю неохотно, но иначе ж не отстанет.
Дел было так много, что некогда выскочить в уборную. Остальных мальчиков я почти не видел, разве что случайно сталкивался в коридорах. Дженнингса не видел вообще, его забрали «на учёбу».
– А потом?
– Как-то вечером Коронель вызвал к себе. Сказал, что пора переходить к настоящей работе. К той, за которую здесь платят деньгами, а не едой и крышей над головой, как за уборку. Спросил, на что я готов ради медакадемии. А я брякнул, что на всё. Коронель одобрительно кивнул и отправил меня в номер: помочь постояльцу. Делать я должен был всё, что тот скажет, – замолкаю.
Чувствую, как к горлу подступает тошнота. Даже спустя столько лет.
– И ты… сделал? – голос священника дрогнул.
Вскидываю голову. Да что он про меня думает?! Собираюсь сказать ему что-то резкое, подбираю слово, чтобы задеть старика посильнее, но вижу его глаза: они полны сочувствия и слёз. Он боится моргнуть – всё потечёт по щекам, и это должно бы оскорбить меня. Жалость. Но не оскорбляет, – даже удивительно. Между нами натягивается тонкая раскалённая проволока: я чувствую, что это не сопливая унижающая жалость. Это глубокое сострадание понимающего человека. Так бывает, если сам пережил подобное. Старик обо всём догадался. И моё замешательство также не укрывается от его взгляда.
– Думаешь, я не понял? – шёпотом спрашивает он. – Маленькая гостиница в тихом месте, маленькие мальчики с хорошенькими лицами, но без передних зубов…
Через силу сглатываю вязкий ком. Во рту горчит. Страшно хочется курить. Положена ли мне сигарета перед казнью?
– Я видел, как вскрывают трупы в морге медакадемии, – продолжаю, – на войне я видел разорванные тела своих товарищей. И штопал тех, кто был ещё жив, по локоть в их крови, кишках и блевотине. Но ничего омерзительнее похотливого взгляда того постояльца в жизни не встречал. Вот тогда-то я всё понял…
– Что… Что он с тобой сделал?
Смотрю на деда исподлобья, чувствую, как начинает знобить. Чёртова вода продолжает капать мне на плечо, но я не могу отодвинуться: уже врос в пол. Готов променять половину оставшейся жизни на пару глубоких затяжек.
– Не он, – голос предательски осип до беспомощного шёпота, – я.
Глаза старика удивлённо расширяются, того гляди выпадут из орбит.
– Он не отступал и не позволял мне сбежать. Он не оставил мне выбора… Я защищался и не рассчитал, что канделябр окажется слишком тяжёлым для его черепа.
Вспоминая тот вечер, я не могу отделаться от мысли, что всё было подстроено, и мне специально подсунули проблемного клиента. Во всяком случае, его смерть Коронеля не удивила.
– Значит так, парень, – сказал он, вытирая пальцы белым платком, – от этой работы, как я понимаю, ты отказываешься, а полотёры мне здесь не нужны. Поэтому вот моё предложение: ты останешься здесь, будешь помогать по хозяйству, как на прошлой неделе. Мы тут всё приберём, я найду тебе учителя, и осенью поступишь в свою медакадемию. Я даже согласен оплачивать твою учёбу. А в благодарность наймёшься санитаром в сотлистонскую психушку. Там пациентам дают отличные пилюли, которые в малых дозах очень любят некоторые наши постояльцы. Ты будешь приносить эти таблетки мне.
– А если откажусь?
– Что ж… – Коронель сделал вид, что задумался. – Пожалуй, это твоя единственная возможность выйти из этой комнаты живым. Подумай ещё раз.
– Ты сбежал оттуда?
Невольно вздрагиваю: успел забыть, что рядом сидит, почти не дыша, старик в сутане.
– Нет. Я остался.
– Почему?
Священник потрясён. Уж не подумал ли, что я согласился стать одним из тех мальчиков?
– Потому что! Коронель предложил мне сделку: репетитора и оплату учёбы в медакадемии за то, что я стану для него воровать лекарства из больницы, в которую должен был устроиться на работу. Я согласился. Решил, что до осени – рукой подать, а там я переберусь в общежитие и не увижу того, что здесь происходит, этих мальчиков… Всё забуду. А стащить успокоительные пилюли – невысокая плата за обучение и сокрытие убийства.
– Забыл?
Ответ он знает. Но в голосе старика я не слышу осуждения: слово своё держит. Его желание разделить мою боль, взять на себя хотя бы её часть почти зримо. Но толку-то.
Я умолкаю. Всё. Больше мне ему сказать нечего. Закрываю глаза, и перед ними встают молчаливые, покорные Коронелевские мальчики. Рыдающий Дженни, которого рвёт в туалете. И его затравленный, полный ненависти и отвращения взгляд, когда я, пытаясь утешить, кладу ладонь ему на спину.
– Не прикасайся ко мне, сукин ты сын! – свистит он. – Сунь свои щупальца себе… – его прерывает очередной приступ рвоты.
Холли Блю – правая рука Коронеля. Он очень старается. Холли делает всё и даже больше. Холли мечтает найти богатого покровителя и навсегда уехать с ним из гостиницы. Холли смотрит на остальных свысока, посмеивается над ними и строит свою «карьеру». Холли уверен, что уж у него-то всё получится.
Я найду Холли спустя несколько лет, избитого до смерти, среди мусорных ящиков неблагополучного квартала обособившейся Траолии. Выброшенного господином, чьи желания он исполнял с неистовым рвением, стремясь к сладкой, беззаботной жизни под его покровительством. Он умрёт у меня на руках, и я не успею ему помочь.
Не успею помочь и Дженнингсу: он наглотается тех самых пилюль, которые я буду приносить Коронелю.
Имена остальных я не помню. В газетах писали, что эта гостиница сгорела дотла в первые годы войны. В пожаре никто не выжил.
