Kitabı oku: «Подранок», sayfa 3
Глава II. Юность
«Я сижу у окна. Вспоминаю юность.
Улыбнусь порою, порой отплюнусь».
И. Бродский
«Я всегда твердил, что судьба – игра…»
Утро. Трещина на подоконнике
На широком подоконнике в квартире одной из сталинских высоток, небрежно раскинувшись, сидел молодой человек, лениво покуривал сигарету, стряхивал пепел на пол и сколупывал потрескавшуюся краску с деревянной рамы.
Он сидел прямо в кроссовках, облокотившись спиной об оконный откос. Докуривая очередную сигарету, парень тут же доставал новую из лежавшей рядом с ним пачки. Недопитая бутылка пива с ободранной этикеткой стояла здесь же. Время от времени молодой человек брал её в руку и делал большие глотки.
Обнаружив небольшую трещину на подоконнике, он пытался расколупать добротный слой белил и штукатурки. Штукатурка не поддавалась, но парень неторопливо и настойчиво продолжал отдирать её трапециевидные, с неровными краями, куски, похожие на струпья поджившей раны. Он это делал с таким усердием, что, казалось, видел в своём занятии какой-то скрытый смысл, то и дело отряхивая со лба пряди длинных тёмных волос и при этом пытаясь попадать в такт звучащей музыке. Напротив окна на полу стоял огромный магнитофон, окружённый стопками книг, планшетами и набросками; тут же валялись разбросанные кассеты и диски, какие-то документы, фотографии и одежда. Поперёк разобранного дивана лежала гитара, а на стене висели большие плакаты с фотографиями Высоцкого и Цоя. Двухтумбовый письменный стол, старинный, красного дерева, был сплошь завален бумагами: сверху лежала прошлогодняя курсовая, посвящённая анализу «загробных» сюжетов в поэзии русских романтиков, с загнутыми, мятыми, местами прожжёнными листами. Молодой человек неоднократно её перелистывал, когда писал нынешнюю работу о Бродском. Сначала руководительница удивилась предложенной им теме, попросила принести план, предварительный набросок тезисов, но, прочитав первые страницы, одобрительно закивала: «Пишите, молодой человек, пишите. В этом что-то есть». А потом, когда он принёс ей почти готовый вариант, сказала: «Это интересно».
Бродского он открыл для себя прошлым летом. Стояла небывалая, покрывавшая многолетние рекорды, жара в Москве. А у него – самый разгар сессии… Распахнув все окна и оба балкона настежь, он ложился прямо на паркетном полу в гостиной, благо все его домашние были на даче, и пытался готовиться к экзаменам, спасаясь лишь минеральной водой со льдом. Голова пухла от духоты и небывалого зноя. К тому же в эти дни в Москве предвещали ураган.
Тщетно пытаясь напрягать изнурённую голову, юноша безнадёжно листал книгу за книгой. И тут ему случайно бросилась в глаза книга с зелёным корешком, которую он раньше почему-то не замечал. Она оказалась томиком Иосифа Бродского.
Молодой человек лежал на полу и, не отрываясь, читал ранние стихотворения Бродского. Они настолько его захватили, что ничто, даже свирепый ураган, с диким рёвом проносившийся в это время по улицам, ломая деревья, сокрушая рекламные щиты и срывая вывески, не могло оторвать юношу от чтения. Эти стихи были столь близки парню, что казались изнанкой его внутреннего мира, его собственными мыслями, выраженными языком художественных метафор. Юноше был созвучен их философский характер. Он всегда ставил философию во главу угла, придавая ей всеобъемлющий характер и безоговорочную ценность, а литературе предписывал – ей служить, чем вызывал недоумение научного руководителя: «Вы рассматриваете литературу как полигон для философских идей. А у неё – независимая ценность».
Студент был убеждён в том, что жизненная суть явлений с течением времени не меняется: «Изменяется только форма, выражаемая в „художественных направлениях“. И, хотя сейчас никто не будет писать тем же языком, каким это делали в старину признанные гении, поднимаемые тогда проблемы остались теми же, как и неподвластное времени мироощущение, кочующее из эпохи в эпоху, русской хандрой, вечным поиском смысла жизни и тотальным разочарованием преследуя человека…» Он видел в Бродском истинного классика, сказавшего современным языком о вечном.
В очередной раз потянувшись за бутылкой пива, молодой человек выронил сигарету. Нехотя, спрыгнув на пол, он нагнулся за ней, и тут его взгляд наткнулся на лежавший под столом блокнот в кожаной обложке с выпуклым портретом вождя мирового пролетариата и цифрами: «1970». Парень взял блокнот в руки и, немного подержав, открыл.
Первые две страницы были испещрены какими-то формулами. Под ними – надпись: «Прогнозы перезимовки озимых культур по областям: Архангельская, Вологодская…» Он узнал бабушкин почерк и принялся листать блокнот. Начиная с середины, блокнот был сплошь исписан неровными размашистыми столбиками слов. Это были его стихи прежних лет:
<…>
Это всё было…
О чём нам спорить?
Исчерпана лира,
Как вещь общего пользования…
Ты меня, наверно, забыла,
Да и не всё ли равно?..
На Западе ценят доллар,
А у нас – ничего…
Парень не спеша перелистывал страницы, вглядываясь в корявые буквы, иногда морщил лоб, иногда чему-то усмехался.
<…>
Может, жизнь – это пустое?..
Может, ты живёшь в БРЕДу?..
Может, в плоскости созданья
Нет ни Ада, ни дорог;
Это домыслы сознанья —
Фиолетовых тревог…
Иногда взгляд его на чём-то задерживался: молодой человек перечитывал отдельные строки и фрагменты стихотворений:
<…>
Из года в год жуём одно и то же:
Жизнь переписывает жизнь;
На разных языках беседуем о прошлом…
А впрочем, жизнь – всегда одно и то же,
И нам не ускользнуть от повторенья рифм,
Ботинок с острыми носами,
с тупыми, с срезанными вбок,
Как будто в карты Временами
играет кто-то: дьявол или Бог…
На последнем стихотворении под названием «БРЕД» он остановился надолго. Оно было датировано прошлым годом. По мере того, как юноша пробегал строчки, его взгляд становился напряжённым и сосредоточенным, на лице чуть заметно подрагивали мускулы, а посередине лба обозначилась горизонтальная морщина. Он с волнением что-то вспоминал.
Дядя Ваня
…В тот день он так же сидел на подоконнике, в точно такой же позе, довольный тем, что остался один и может спокойно и «никчёмно» проводить время так, как ему вздумается, – «бессмысленно и бесполезно». Включил свои любимые песни, и в какой-то момент в голову пришли строки. Нащупав в кармане карандаш, Костя принялся быстро и нервно записывать их в блокнот, который ему отдала бабушка.
Три коротких сильных удара в стену отвлекли его, вернув в обычное состояние. Он поморщился, отмахнулся рукой и снова принялся писать. В стену постучали повторно.
Парень нервно отбросил карандаш и соскочил с подоконника. «Опять соседка – старая карга!» – мысленно выругался. Ей мешала музыка – его музыка. «Сколько можно крутить эти уголовничьи песни! Их же слушают зэки! – разорялась со своего балкона старуха из соседней квартиры, бывший сотрудник паспортного стола, а ныне вдова майора внутренних войск. – Лоботряс! Бездельник!»
«Какие уголовные? Я ставил „Битлз“. Впрочем, Леннона тоже кто-то считал лишним – тот, который стрелял», – подумал Костя и повернул регулятор громкости до упора – ему было плевать, что его музыка мешает зловредной соседке.
«„Помню, помню, мальчик я босой // в лодке колыхался над волнами, // Девушка с распущенной косой // мои губы трогала губами…“ – начал было он подпевать, допивая из бутылки пиво, но вдруг осёкся. – Странно: я ведь действительно ставил „Битлз“. Песню „Don’t let me down“, которая мне так нравится».
Звонок в дверь заставил его выключить магнитофон. Спотыкаясь и матерясь, он нервно бросился открывать. «Опять, стерва, припёрлась», – пронеслось в голове у парня.
На пороге стоял высокий, крепкий мужчина лет сорока пяти, коротко постриженный, со шрамами на лице и открытым, суровым взглядом. Это был его дядя.
– Зачем так громко музыку слушаешь?
Они крепко обнялись.
– Как дела, Костюха? Сдал сессию? – спрашивал дядя Иван, уже сидя на кухне и затягиваясь «Беломором».
Он всю жизнь курил эти папиросы и не признавал ничего другого. «В них чище табак, дозировка умеренная, бумага нормальная, непрорезиненная, да и потом – это чисто русская традиция», – добавлял он всегда.
Они обменивались последними новостями.
– Твои все на даче?
– Да. Я бы тоже рванул куда-нибудь!.. Помнишь, как мы жили с тобой в тайге?
Тогда Костя не поступил в университет с первого раза. Учёба в школе ему давалась легко: он быстро всё схватывал на уроках, сразу проникая в суть, никогда ничего не зубрил, но интереса к предметам у него не было. В старших классах он перестал выполнять домашние задания и в результате вышел из школы с «троечным» аттестатом, из-за чего не прошёл в университет, успешно сдав вступительные экзамены: конкурс аттестатов в тот год ещё не был отменён. Поступать в другой вуз отказался, и дядя Иван увёз его на Байкал почти на год.
– Сейчас никак. Работа, брат, – отозвался дядя.
– Сейчас ты где?
– Всё там же, в спортзале – «бойцов» тренирую, – ответил дядя и мрачновато усмехнулся.
– Ты для чего тренируешь? Любая деятельность – своего рода способ ухода от действительности. Особенно, когда в ней не видишь смысла, – заключил иронически Костя.
– Я как раз вижу смысл.
– В чём?
– Грамотно обучить всему, чем владею сам, передать свои навыки.
– А дальше?..
– Моё дело – научить. Многие, конечно, идут в рэкетиры, не спорю, – продолжал дядя. – Но говорю им: ребята, научить-то я вас всему научу, покажу приёмы, но знайте – Закон Высший есть. Помните, парни, кто перед вами стоит, – всегда. Нельзя переступать неписаные Законы. Ну, а если уж – потом расплата неминуема. Я предупредил их, а там – дело не моё. Да и осуждать ребят нельзя многих: время сейчас такое – лихие годы…
– А у нас, знаешь, с физкультурником какая история вышла: сначала уволили, потом арестовали. Нормальный мужик был. Его уважали. А потом разговоры пошли, что он «наркоша»: добывает травку и сбывает здесь же, в кругу студентов. Я лично этому не верил: туфта, по-моему, полная, как ты обычно говоришь, «базар гнилой». А недавно он умер в Бутырке. Сказали, якобы от сердечного приступа. Но поговаривали, что его забили менты. Будто он был каким-то авторитетом, и его убрали, смекаешь, дядь Вань? Знаешь, какое надгробие ему потом отгрохали! Братки, видать… И в профиль, и в анфас на камне портрет высечен. Красиво.
– Это всё мне знакомо, – устало протянул дядя, выдыхая дым. – А я вот что, – он вручил Косте запаянный полиэтиленовый пакет, – подарок тебе принёс.
– Джинсы? – обрадовался парень, распечатывая пакет.
– Настоящие «Левайс».
– Где раздобыл-то?!
– Братишка один подогнал за хорошие навыки кулачного боя, – усмехнулся дядя, оскалив в улыбке два ряда «золотых» зубов. Но Костя знал, что это – сделанные из казённых кранов рандолевые фиксы: дядя был умелец на все руки.
Подарку Костя был очень рад.
Он помнил время, когда учился в школе и джинсы были редкостью и знаком особого шика. В его классе их носил лишь один мальчик, отец которого работал дипломатом и регулярно наведывался за границу. Потом джинсы появились ещё у одного ученика. А ещё чуть позже – постепенно начали составлять дразнящее облачение уже не одного десятка школьников. В то время только появились первые «варёнки» – светлые джинсы с пятнистыми неровными разводами. Некоторые особо отчаянные обладатели джинсов «классических» отваживались их «варить» самостоятельно. Чего только с ними не делали, дабы вытравить густой синий цвет: тёрли наждачной бумагой, замачивали в хлорке, скребли ножами, вплоть до того, что действительно варили на плите. Иногда кому-то из экспериментаторов даже удавалось получить импровизированный вариант. А уж ровно «сваренные» светлые джинсы считались особой, заокеанской роскошью: такие можно было увидеть только в заграничных фильмах.
Косте тоже очень хотелось иметь джинсы. Однажды он увидел их в магазине… Настоящие тёмно-синие из грубого жёсткого материала, царапающего, как наждак, руку, с кнопками и с золотыми замочками на задних карманах, прошитых сверху двойной оранжевой ниткой, будто кто-то расписался в виде перевернутой буквы «Я». Стоили они двадцать пять рублей – «четвертак». О своей мечте он рассказал бабушке.
И вот… наступил заветный день. Вдвоём с бабушкой они отправились в магазин за покупкой. В её чёрной сумочке лежала сиреневая бумажка с крупным изображением профиля остробородого вождя в обведённом овале. Когда подходили к универмагу, у него захватывало дух, а когда поднимались по лестнице на второй этаж, в промтоварный отдел, где всегда пахло душистым мылом «Москва» и «Тройным» одеколоном, сердце учащённо забилось.
И… о ужас! Каково же было его состояние в тот момент: они пришли и готовы купить джинсы, а их уже нет… Продавщица развела руками и сочувственно покачала головой.
Крупный кусок штукатурки удачно выковыренный парнем, ударился о подоконник и разлетелся на несколько мелких, отрикошетивших в разные стороны осколков. «Вот и я, как этот осколок, – подумал юноша, пробуя пальцами острый край одного из них. – Наступила эпоха, когда достать джинсы – уже не проблема. И я – герой этой эпохи…»
* * *
– Девять человек из десяти тебя не поймут, а я понимаю. Меня тоже не поняли, – сказал ему дядя Иван. – А я вот что приходил: тебе восемнадцать годов стукнуло? Короче, машина моя – тебе. Получай права, бери ключи и езди. Только пока не тряси языком, не говори лишнего, понял?
Костины родители недолюбливали Ивана, не воспринимали его слишком прямое и дерзкое поведение. Иван на всё имел своё мнение и всегда его высказывал, отчего наживал массу проблем; если он видел несправедливость, не мог пройти мимо, выступал в открытую, а иногда ввязывался в драку. Родственники его стыдились и старались свести общение до минимума. В основном он приходил к своему племяннику или к его бабушке, которая относилась к нему с симпатией и сочувствием.
«Он не виноват, что иной раз выпьет: жизнь его сломала, – говорила она и, вздохнув, махала рукой. – Эх, жизнь! Поживёте вы ещё при „капитализме“! Захотели его – прежний строй не нравился, – на теперь, получайте! А мы… Мы всю жизнь, как проклятые, горбатились и копили; каждый рубль откладывали – для вас же, отказывали себе во всём – и вот… какой-то „дефолт“! Ночами сидела – писала статьи. Дополнительную работу брала – хотела денег скопить внуку!.. „Детский вклад“ ему открыла в сберкассе. Думала, поступит в институт, будет учиться и ни в чём себе не отказывать. Как же – „скопила“! Чубайсы с гайдарами обманули народ, всё у людей отобрали! Будь им неладно, жуликам! Всю страну с молотка пустили! Была когда-то такая держава могучая: нас в мире боялись! А теперь один всё продал Америке, предатель; другой – пропил, сволочь! Всё сельское хозяйство заброшено; всю экономику развалили! Зарастают поля – больно смотреть, как всё запущено! А попробовали бы они, эти правители, их разработать: сколько труда вложено! Распустили фермы, колхозы, пастбища; загубили животноводство! А нас заграничной отравой кормить будут! Такая страна погибла! А эта пьянь и глазом не моргнула: „пожалуйста“! Им-то что: их дети и внуки уже на всю жизнь выше головы обеспечены!.. А народ обобрали! На те деньги, что я положила на книжку, можно было купить три „Волги“, а теперь это – пшик: утюг и тот не купишь! А это – только начало. Поживёте ещё!.. – сетовала она. – Ещё поймёте, что социалистическая система – гораздо лучше. А Ивана не трогайте; вы забыли, что он здоровье стране отдал, а сам остался с разбитой судьбой…»
Бабушка была единственным человеком в семье, заступавшимся и за Ивана, и за него самого, за Костю, когда родители совсем отказывались его понимать. «Не спорьте с ним, не огорчайтесь сами и не огорчайте его. Он – не такой, как все. Он тоньше. И сам страдает от этого. Ему не подходит обычный сценарий. Ему будет в жизни труднее…» – говорила она. А её слово в семье было веско.
Бабушке был не чужд юмор, но почему-то всегда, ещё с ранних лет, в её словах Костя чувствовал предугадывание какой-то связанной с ним трагедии… Даже выпитая им бутылка пива казалась ей предвестницей будущего несчастья, но, когда он особенно напрягался в период экзаменов, сама доставала из своего шкафа глиняную бутылочку и наливала ему в чай ложку «Рижского» бальзама.
А когда он в девятом классе увлёкся матерью одноклассницы, бабушка чуть не сошла с ума от переживаний. Ситуация усугублялась тем, что эта женщина, по разговорам, состояла в религиозной секте, скрывавшейся под маской модного философского учения. Бабушка считала, что она «приворожила внука гипнозом, чтобы втянуть в свою веру». Ей было невдомёк, что Костя вовсе не был влюблён в эту особу: она лишь напоминала ему далёкую женщину из детства, ставшую его тайной любовью.
Люда
Это было в 92-м году.
Дача: роскошный бабушкин сад, семнадцать соток земли в подмосковном местечке Болшево, огромный дом с верандою, летний флигель, два погреба… Неподалёку – река Клязьма, на которую взрослые иногда ходили купаться и брали его с собой. Прогулка на Клязьму была целым приключением. Сначала шли вдоль выкрашенного голубой краской нескончаемого «глухого» забора папанинской дачи, где-то на территории которой, как поговаривали взрослые, находилась тайная чья-то могила… Потом – мимо старой кожной больницы с одноэтажными деревянными домиками, возле которых прогуливались в лесу больные в застиранных белых пижамах. Дальше – за железнодорожный переезд. По пути к нему в летний зной всегда стрекотали в траве неугомонные кузнечики, и в воздухе стоял густой запах полыни, клевера и каких-то полевых трав, а горячая жёлтая пыль под ногами так и подгоняла искупаться. Но у переезда нельзя было торопиться: здесь пути делали поворот, из-за которого в любой момент мог вылететь пригородный поезд. Всякий раз Костя провожал взглядом, сколько мог, блестящие рельсы, убегавшие за насыпь, поросшую иван-чаем, и манившие его за собой… За переездом тропинка вела на пригорок, в узкий проулок между серыми дачными заборами, утопавшими в яблонях, вишнях и кустах шиповника, под которыми скрывались от жары кошки. Оставалось пройти совсем немного: мимо обнесённой оградой жёлтой церкви, в которой пел прекрасный хор, а в стенах были ниши с захоронениями, и дальше – тенистым коридором из кустов акации к Колхозной площади, где продавали квас из бочки и уже веяло речной прохладой. А ещё несколькими шагами ниже виднелся мост через Клязьму, пляж и утопавшие в зелени кирпичные дома на другом берегу реки. Ходить на Клязьму Косте очень нравилось, но эти прогулки были нечастыми. Чаще ему приходилось сидеть на даче.
Днём чёрно-белый «Горизонт», ещё ламповый, дарил чемпионат Европы по футболу, а вечерами – австралийский телесериал «Шансы», в котором только-только просачивалась на экран беспардонная эротика. Она казалась даже слишком откровенной для неискушённого советского зрителя. Но не только эта «запретная» сторона привлекала Костю в австралийском фильме: ему были интересны герои, их характеры, сложные и противоречивые чувства, влиявшие на поступки. Фильм был определённо «взрослым», но родные не запрещали Косте его смотреть: ему бесполезно было что-либо запрещать. Бабушка подтягивала к телевизору кресло и садилась вместе с внуком «смотреть кино», время от времени восклицая: «Какой ужас!..»
Огромный сад с фруктовыми деревьями, посаженными в шахматном порядке, с растущими вдоль забора вишнями, с кустами смородины и крыжовника, малины и ежевики, и огород с теплицей и бесчисленными грядками составляли семейные владения. Взрослые что-то беспрестанно сеяли, сажали, рыхлили, пололи, подкапывали, поливали… Собирали громадные урожаи и делали всевозможные заготовки в невообразимых количествах, которые накапливались год за годом, и либо раздавались родственникам, либо в конце концов отправлялись на выброс. В погребе хранились банки поза- и прошлогодней, трёх-, пяти-, а то и десятилетней давности…
Ближе к осени занимались сбором яблок. Яблочный урожай, как правило, был огромным. Снятые яблоки почему-то назывались «съёмными»; они сортировались и складывались в глубокие деревянные ящики, заранее принесённые из продовольственного магазина, после чего с огромным трудом опускались в погреб, и лишь пара ящиков увозилась в городскую квартиру. За зиму яблоки, естественно, в погребе сгнивали, и весной с ещё большим трудом их извлекали наружу, выгружали из ящиков и тачками отвозили на помойку, почему-то прозванную в семье «Аскольдовой могилой». Эта история повторялась год за годом.
Садоводство и земледелие Костю совершенно не привлекали, и он в них почти не участвовал. Зато родители почти всё свободное время трудились, не покладая рук, в саду и в огороде под руководством бабушки; они были спокойны за предоставленного самому себе отрока: он далеко не уходил с участка, да и пойти ему было особо некуда. А в душе что-то назревало, томили смутные предчувствия и догадки о другой жизни, жизни за забором, ограждавшим дачу, казалось, от целого мира… Костя не понимал, почему взрослые всё время должны заниматься этой скучной, рутинной работой, после которой, как правило, у них что-нибудь болело, из-за чего они не могли ни поиграть с ним, ни прогуляться к пруду. Не понимал он и того, почему всей семьёй они не могли поехать к морю или хотя бы сходить в кино, в парк аттракционов или уж, на худой конец, в кафе. Никто из родных не мог толком ответить ему на эти вопросы. «Какое тебе море? Ты без конца болеешь. Сиди уж лучше на даче. У нас здесь так хорошо!» – говорила мать.
Его сверстников на соседних дачах не было. И Костя спасался в книжном раю. В голове создавались образы, отчасти воспринятые им из книг, отчасти – из взрослых разговоров, а отчасти ставшие плодом его фантазии. Мальчик с ними жил, ими питал своё воображение, и ему было уже не так одиноко.
Однажды Костя пошёл с родителями к соседям. Пока взрослые разговаривали, он подбежал к забору нарвать орехов и на соседней даче увидел молодую женщину с длинными каштановыми волосами. Она сидела на ступеньках высокого крыльца и перебирала руками лозу. Мальчик замер и принялся наблюдать за ней. Не замечая его, женщина плела абажур… Перед домом росли две высокие старые ели. Костя чувствовал запах хвои и не сводил глаз с женщины, боясь себя обнаружить случайным шорохом… На веранде зажёгся свет, и мужской голос позвал её: «Люда!» – «Сейчас приду. Только закончу. Совсем немного осталось», – ответила она удивительно приятным голосом.
Что-то необъяснимо волнующее послышалось Косте в её интонациях. Мальчик смотрел на женщину, и в его голове проносились картинки воспоминаний, рождались отрывочные абстрактные ассоциации.
…Своё раннее детство Костя провёл с бабушкой. Пытаясь занять себя чем-нибудь интересным, когда бабушка, накормив его, садилась за работу, он уходил в свой фантастический мир: сочинял истории про удивительных существ, населяющих несуществующую планету; представлял себя то капитаном затонувшего судна, выброшенным на необитаемый остров, то предводителем войска краснокожих, то лётчиком, то средневековым рыцарем… Нередко он конструировал из подручных материалов замки. В ход шло всё: разноцветные кубики, зубные щётки, заварочный чайник, служивший замку колодцем, даже бабушкина логарифмическая линейка – в качестве откидного моста.
Косте ничуть не было скучно, но не хватало родительского общения. Иногда бабушка читала ему, но мальчику больше нравилось слушать, когда она что-то рассказывала о своей жизни или когда приходили в гости её знакомые Валя и Толя, муж и жена. Валя – бывший врач, Толя – военный лётчик; у них был приёмный сын Геннадий, с очень трудным характером. Они делились с бабушкой своими проблемами и советовались, а Костя прислушивался к их разговорам. Родители приходили с работы уставшие. Почти все выходные с ранней весны и до поздней осени и отпуска они проводили на даче, занимаясь огородом и садом. Так повторялось из года в год – однообразно и скучно.
…Только одно сильное впечатление ярко запомнилось Косте из очень далёкого детства. Он помнил, как ранним утром свежего зелёного лета мама водила его по саду. Ему было года два. Мама гуляла с ним. Она подводила его к цветам, и они тогда казались ему огромными, причудливыми существами… Он помнил, как светилось мамино лицо невыразимой абсолютной радостью… И это непередаваемое чувство зажжённого счастья распространялось на него, на цветы, на весь мир.
И теперь, стоя у забора, Костя пытался припомнить то ощущение насыщенного счастья, передавшееся ему в те мгновения от матери, словно они были связаны невидимой оболочкой…
Пытаясь сосредоточиться на этом ощущении, чтобы его хоть сколько-нибудь приблизить, он неожиданно вспомнил, как в раннем детстве они с мамой ходили «смотреть мотоциклы». Мотоциклов было три: «красный», «синий» и «чёрный». Они стояли в разных московских двориках, находившихся по соседству. Сами мотоциклы Костя не помнил, но помнил, что ходить к ним ему очень нравилось. Ходили они почему-то по вечерам, и мама заранее ему говорила: «Сегодня мы пойдём смотреть красный мотоцикл» или «Сейчас мы идём к синему мотоциклу»…
…А вот они с матерью куда-то идут бесконечно длинным зелёным лугом. Ему уже лет шесть или семь. Запахи диких цветов и душистых трав слегка дурманят голову. Навстречу им идёт женщина, высокая и очень красивая, с каштановыми волосами. Поравнявшись с ним, она протягивает Косте цветок клевера…
Тут же в памяти возникал другой случай. Он барахтается в реке, то уходя с головой в мутную, цвета бутылочного стекла, толщу воды, то на мгновение выныривая. Ему не хватает воздуха, страшно, но почему-то он не может закричать. Вдруг молодая незнакомая женщина в открытом купальнике протягивает ему руку… Он с трудом до неё дотягивается. Костя не помнил лица той женщины, но запомнил её тонкую руку с браслетом, вытаскивающую его на берег. Тогда ему было восемь лет, и он тайком убежал один на Клязьму.
В детстве Костя часто болел. Болеть ему нравилось. В эти дни в доме всё замирало: мама и бабушка не отходили от его кровати, а вечером отец приносил ему гостинец; чаще всего это была какая-нибудь интересная вещица: подшипник, колба, электровыключатель… Но больше всего Косте нравилось то необычное состояние, в которое он проваливался, как в сон, когда у него поднималась высокая температура. Он погружался в фантастический мир, очень схожий с миром, в котором он жил, но более совершенный. Иногда в этот мир проникала окружающая реальность. Время от времени голоса родных вырывали его назад в привычную жизнь…
Однажды, когда ему было лет девять, Костю положили в больницу с воспалением лёгких. Впервые он оказался оторванным от дома, в чужой казённой обстановке. И одна медсестра, добрая и терпеливая, как-то особенно запала мальчику в душу. Она делала уколы совсем не больно, всегда его чем-нибудь угощала и разговаривала с ним серьёзно, как со взрослым. Косте нравилось в ней всё: выбивавшиеся из-под медицинской шапочки каштановые волосы, улыбка, веснушки на щеках… Даже сверкающий в её тонкой руке, озарённый солнечным бликом шприц, казалось, придавал ей изящества. Мальчик не раз любовался ею: грациозной, высокой, в белом халате, на каблуках, с блестящим шприцем в руке. Костя всегда ждал её смену.
«А сегодня – ты будешь мне помогать», – сказала она однажды и доверила ему вытирать инструменты. Тогда Костя впервые почувствовал свою значимость. С того дня он стал с ещё большим нетерпением ждать дежурств этой медсестры. Как только она приходила, он бежал к ней в ординаторскую, стучался, и она всегда была ему рада и тут же давала какое-нибудь поручение. В каждую её смену Костя помогал ей мыть и раскладывать инструменты, разносить таблетки и раздавать градусники. Он видел необходимость в добровольном выполнении этих ответственных поручений и даже загорелся было мечтой стать врачом…
Как-то раз во время её ночного дежурства к ней пришёл посторонний мужчина. Костя, как обычно, постучался в ординаторскую, но впервые она не пригласила его зайти, а вышла сама и сказала строго: «Костя, я занята». Мальчика словно облили холодной водой. Он убежал в свою палату и залез с головой под одеяло… После этого случая Костя по-прежнему ждал её, по-прежнему помогал во всём, пока его не выписали домой. Первое время ему очень не хватало этой медсестры и её поручений. Просыпаясь, он уже не чувствовал себя нужным, полезным… Однажды ночью бабушка застала его в слезах и спросила, почему он плачет. Тогда Костя впервые в жизни сказал ей неправду, сославшись на страшный сон…
Костя стоял у самого забора и, боясь пошелохнуться, любовался незнакомой соседкой. И далёкий неуловимый образ, сохранившийся в детских воспоминаниях, тревожил его душу, смешиваясь с новым, неведомым доселе, внезапно нахлынувшим чувством… «Те же руки, тот же приятный голос…» Косте так и хотелось перелезть через забор и подойти к женщине. И он уже готов был это совершить и даже ухватился рукой за верхнюю доску, но в этот момент на крыльцо вышел высокий седой мужчина. «Люда, ты скоро?» – спросил он, и Костя почему-то сразу же почувствовал неприязнь к этому человеку. Женщина повернула к нему голову: «Иду, иду сейчас», – мягко отозвалась в ответ. Мужчина ушёл, а она продолжала своё дело. «Хоть бы она не уходила, – повторял про себя Костя. – О чём, интересно, она думает, когда плетёт эти абажуры?..» Закончив абажур, женщина встала и ушла в дом. А вскоре и его самого позвали родители. Костя никому не рассказал об этом впечатлившем его случае.
В ту ночь он не мог заснуть: вспоминал незнакомую соседку, глубоко запавшую ему в душу, и прислушивался к неизведанному ранее чувству.
С того дня его жизнь наполнилась новыми переживаниями и эмоциями, занимавшими всё его время. Костя думал об этой женщине, мысленно с ней общался и достраивал её образ, мечтая увидеть её ещё раз. Постепенно он начинал догадываться, что это за чувство…
Однажды на даче отключили воду, и родители почему-то собрались идти к ней, на Сосновую аллею. Костя увязался с ними. Сперва его не хотели брать, но, поддавшись его настойчивости, смирились. Пошли в обход по улице Горького. Всю дорогу он чувствовал, как где-то слева в груди сжимается мышонком сердце от смущения и сладкой дрожи, и изо всех сил старался не показать вида, что с ним что-то происходит… Наконец подошли к заветному дому под высокой мохнатой елью. Хозяева вышли гостям навстречу: она и её муж, высокий седой грузин. Завязался разговор с родителями. Костя молча стоял и слушал, делая вид, что ищет орехи, и боясь обнаружить своё волнение.
– Мы эту дачу снимаем. Муж – военный. Дочь старшая в художественное училище поступила. А младшая – ещё школьница. Вот, в свободное время вечерами плетём из лозы абажуры, – сказала Люда и вынесла изящный абажур.
