Kitabı oku: «Отворите мне темницу»
Пролог
Октябрь 1859 года выдался в Смоленской губернии ветреным и холодным. В Бельском уезде уже пали заморозки, и по оврагам, словно седые космы, лежали полосы снега. Лесная дорога, прошитая бугристыми корнями деревьев, была подёрнута серебристым инеем. Копыта двух саврасок, влекущих за собой старые дрожки, звонко ударяли в землю, и дробный перестук эхом отзывался в пустом лесу.
В дрожках сидели три женщины. Одна из них, молодая брюнетка в капоре с полинявшими мантоньерками1, в тёплой накидке поверх шерстяного платья, смотрела, глубоко задумавшись, на пробегавшие мимо ели. Сидящая рядом девка с берестяным лукошком на коленях тоже молчала. Но нянька, державшая на руках спящего ребёнка, ворчала без умолку:
– И надо ж было ветру опять подняться, Настасья Дмитриевна! Эко ёлки-то мотает! Вот говорила я вам – незачем младенца с собой тащить! А ну как простудится у нас Маняша? Видано ли – по предзимкам дитё за пятнадцать вёрст волочить!
– Дунька, не зуди! Ничего ей не будет…
Но унять Дуньку было непросто.
– И сдались вам гладиолусы те! Своих полон сад! Куда ни глянь – торчат повсюду, как лопухи! Уж, кажись, всех цветов имеются – так нет, приспичило и «чёрный бархат» заиметь! А на мой взгляд – вовсе грех это, чтоб цветы – да чёрного цвета были! Не к добру, и всё! Вот как хотите – а к гробу это в доме!
– Дунька, ты просто дура. Замолчи. Дай мне Маняшу.
– А всё, Васёна, через тебя! Сама напрочь свихнулась на цветах своих и барыню с толку сбила! А мне с вами расстройство получай! Ведь в экую даль потащились! Чуть не в соседний уезд, да ещё и через лес! А на дороге, чай, разбойники! Забыли про Стрижа-то?
Василиса только пожала плечами и умолкла, ласково, как щенков, поглаживая луковицы гладиолусов в лукошке. Она была очень хороша собой. Чистое, покрытое лёгким загаром лицо было задумчивым. Каштановая коса лежала на плече тяжёлым перевяслом. Большие, синие глаза внимательно и грустно смотрели на пробегающие мимо деревья. Семнадцатилетняя садовница графов Закатовых по праву считалась самой красивой девкой на весь Бельский уезд.
Скрипучие дрожки в последний раз сползли с холма и вкатились в сосновый бор. В нескольких аршинах от проезжего пути начинался болотистый бурелом. Кое-где по обочинам мелькала ржаво-чёрная вода, сухие палки рогоза. Бор тяжко шумел, качая над дорогой узловатыми ветвями. Дунька, перекрестившись, напустилась на кучера:
– Кузьма, ты за каким рожном лесом-то поехал? Аль последний ум пропил?! Нет бы через Требинку, как всю жизнь ездили!
– Никак невозможно, Авдотья Васильевна! – невозмутимо ответствовал Кузьма. – За Требинкой так развезло, что третьего дня лошадь с возом сена вчистую увязла! Всем селом тот воз вызволяли! Дожди ведь две недели шли, так что сама понимать изволишь… В бору-то всяко посуше: не застрянем.
– У-у, бестолочь! Нешто про лихой народец позабыл? А кто там ещё с болота ухает?!
– Известно кто – сова! Поди, за зайцами шныряет. Хотя навроде рано ей ещё, не смерклось даже… – Кузьма вдруг умолк на полуслове. Выругавшись, натянул вожжи. Лошади стали.
Поперёк пути лежала поваленная сосна. Кузьма, спрыгнув с дрожек, с изумлением разглядывал могучий ствол.
– Эко её угораздило – прямо на дорогу… Только вчера проезжал тут – не было её! Откуда ж это она завалилась-то?.. – кучер сошёл с дороги на обочину, туда, где торчал огромный пень, осмотрел его:
– Вот ведь притча… Спилена сосна-то! Это у кого ж ума хватило…
– Кузьма, воротись! Живо воротись, дурень! – вдруг не своим голосом завопила Дунька. Но было поздно: лошадей уже держали под уздцы невесть откуда возникшие взъерошенные мужики.
– Свят господи… – побелевшими губами пробормотала Дунька. – Барыня, милая, отдайте мне Маняшу-то…
Анастасия Дмитриевна молча передала в нянькины руки спящую малышку и поднялась в дрожках во весь рост. Её лицо побледнело, ноздри тонкого носа раздулись. Сейчас графиня Закатова как никогда похожа была на ногайскую княжну.
– Что вам угодно, ребята? – холодно спросила она, разглядывая незнакомцев. – Каких господ будете? Что это вы в моём лесу вытворяете? Сей же час освободите дорогу, не то… Фу, да вы и пьяны к тому же?!
– Барыня, барыня, потише б вы с ними, не то… – умоляюще зашептал Кузьма. Но конец его фразы потонул в нестройном гоготе:
– Вишь ты, барыня!.. Хмельных-то не жалует! Мотри, Фёдор, чичас ещё велит нам портки спустить да перепорет!
Чёрный, сумрачный Фёдор не улыбнулся в ответ. Его глаза угрюмо блеснули. Шагнув к дрожкам, он походя, огромным кулаком свалил на землю кучера и небрежно, как вещь, вытащил из экипажа Закатову. Та резко освободилась, попятилась. Сказала тихо, гневно:
– Как смеешь, хамово отродье! Прочь руки! Ступайте вон – и, клянусь, я не дам хода этому делу! Вы ещё можете…
Фёдор расхохотался ей в лицо, обдав густым перегаром. Товарищи поддержали его.
– Пугает… Смотри ты – пугает! Робя, – НАС стращает! – не мог успокоиться рябой, встрёпанный парень, который держал лошадей. – Охти мне, батюшки… Уж наскрозь, барыня, порты у меня мокрые с перепугу… Да что ты нам сделаешь-то, дура?! Будя с тебя, холера, насосалась кровушки! Наше времечко теперь! – подойдя к молодой женщине, он сорвал с неё дорожную накидку. – Ну, что, барыня, – сама рассупонишься, аль помочь? Нам с робятами привычно, мы – мигом…
– Бегите, Настасья Дмитриевна… – одними губами прошептала Дунька. – Хватайте дитё да бегите, я на их повисну… Помру – а не допущу!
Закатова лишь криво усмехнулась.
– Я – графиня Закатова, дурак. – чётко выговорила она в заросшее, нечистое лицо разбойника. – Вас и так уже ищут! Не сегодня-завтра конец и вам, и вашему атаману… этому Стрижу! Подумай, что будет, ежели вы… – не договорив, она с коротким вскриком рухнула на дорогу: тяжёлый кулак сбил её с ног.
– Да что ж ты делаешь, лешак?! – вскричала Дунька. – Как смеешь, разбойничья морда?! То ж Настасья Дмитриевна, барыня болотеевская! Нешто не слыхал?! Отродясь от неё притеснениев людям не было! Всяк в Болотееве тебе скажет! А ну пошёл вон… Пошёл вон, сказано тебе! ОТДАЙ ДИТЁ, ХРИСТОПРОДАВЕЦ!!!
Дунькин вопль оказался такой силы, что чёрный Фёдор, выхвативший было из её рук младенца, невольно замер.
– Да ты чего орёшь-то, кликуша? – растерянно спросил он. – Барское дитё, чего жалеть? Они, небось, наших не жалеют!
– Сдурел, ирод?! Моё дитё, моё кровное, рожёное, хоть в церкви тебе забожусь! Отдай, варнак, креста на тебе нет! – вопила Дунька, таща ревущую благим матом малышку из рук разбойника. – Да ты глянь, глянь на неё! На Манюшку мою! И глазоньки мои, и волосики, и носишко! Отдай, Бога не гневи, проклятый, – крестьянское дитё! Грех на тебя падёт, что невинную душеньку губишь! Да отдай же ты, анафема, – слышь, как заливается?!
– Отдай ей, Федька, не греши. – глухо сказал старший из разбойников. – Времени мало. Решай вон душегубицу, да прочь нам пора. Лошадей бы выпрячь ещё… И мужика с дороги оттащите. Петро, поглянь – жив он там? Экий ты, Фёдор, дурной… Приложил так, что теперь ещё, поди, и не выживет! Стриж такого над мужиками не велит творить!
– Откуда Стрижу-то дознаться, дядька Фрол? – хмыкнул Фёдор, поудобнее перехватывая в ладони топор и шагая к неподвижному телу на земле. – Вот ведь, впрямь, досада… померла, что ль? А я-то её пощупать хотел! Отродясь с барыней не кувыркался! Ну, хоть цацки посымать… всё доход.
Двое разбойников торопливо принялись выпрягать лошадей. Третийповолок к обочине бесчувственного Кузьму. Фёдор, разорвав дешёвое саржевое платье, бестолково шарил руками по груди бесчувственной женщины. За ним, скорчившись на земле, безумными глазами наблюдала Дунька. Она уже не кричала и лишь судорожно прижимала к себе ребёнка. Двое разбойников полезли было в дрожки – и тут же выскочили оттуда:
– Дядька Фрол, да тут ещё одна сидит!
И сразу же дорогу накрыло таким пронзительным криком, что умолк даже младенец в Дунькиных руках:
– Ироды! Черти! Сатанаилы бесстыжие!!! Что творите, нехристи?! Кто вам на такое дозволенье дал?! А ну подите прочь от барыни! Я Стрижу расскажу – не обрадуетесь!
– Это что ж за енарал на наши души? – недобро усмехнулся Фёдор. И в тот же миг усмешка пропала с его лица. – Мать-перемать… Васёнка, что ль?
– Она самая! – подбоченилась Василиса. – Слава господу, признал! Я Василиса и есть! Атамана вашего невеста наречённая! Стриж вас не похвалит, коль узнает, что вы барыню болотеевскую обидели! Небось, он и ведать не ведает, что вы тут спьяну озоруете? Ох, доиграетесь, разбойнички! Стриж на расправу-то скор! Не любит, коль из-под его воли выходят! Я Ваське всё как есть расскажу, не смолчу! Сами гадайте, кому он скорей поверит!
Разбойники неуверенно переглянулись. Было очевидно, что Василиса попала в цель.
– Вот говорил я тебе, Федька… – пробормотал высокий парень. – Как бы и впрямь худа не вышло… Отойди от барыни, бог уж с ней.
– Отойти? – ухмыльнулся Фёдор. В его глазах мелькнула злая искра. – Васёнка мне не указ! У меня, может, своя такая была! Да не невеста, а жена! Была, покуда барин её не увидал… Да будь они прокляты все!!! – вдруг заорал он замахиваясь топором. Послышался глухой удар. Два вопля – Дунькин и Василисин – взметнулись над дорогой. На грязное колесо дрожек плеснуло кровью.
– Лихо, Федька… – бормотнул дядя Фрол, отворачиваясь и незаметно крестясь. – Аккурат надвое…
Тяжело дыша, Фёдор отбросил топор, вытер рукавом лицо. Глухо, отрывисто сказал:
– Уходить надо живей. Васёнка, с нами пойдёшь!
Василиса выскочила из дрожек, рухнула на колени рядом с телом Закатовой и, схватившись за голову, завыла сквозь зубы. И в тот же миг на неё зверем кинулась Дунька.
– Сука! Сука проклятая! – взахлёб, давясь рыданиями, кричала она. – В аду тебе гореть, христопродавица! Разбойничья подстилка! Говорила я барыне, всё я про тебя знала, сука, псица окаянная! Пригрели мы с Настасьей Дмитревной гадюку на груди-и-и… Ни совести в тебе… ни благодарности… Отплатила за добро… Ой, Настасья Дмитревна, ой, бедная моя, бедная, да за что же… Сдохни, мерзавка, анафема тебе навечно!!! Проклята будь до седьмого колена, иудища!
– Дунька, уймись… Дунька, грех тебе… – бормотала Василиса, не уворачиваясь от яростных Дунькиных кулаков. – Дунька, да дитятю подыми, орёт ведь… Дунька, да напраслина же…
– Напраслина?! Ах ты, ведьма!!! – Дунька снова бросилась на неё, но сильный удар Фёдора отбросил няньку в кусты. Следом полетел и младенец.
– Забирай своё отродье! Да прочь пошла, дурища! Ванька, Фрол, берите Васёну! Иван, да возьми её на плечо, вишь – не в себе девка… Коней забирайте, и – пора нам! – он наклонился к неподвижному телу. – Вот ведь чёрт… одно прозванье, что барыня! Ни серёг, ни цепки стоящей, один крест… Да и тот медный!
– Не сымай с покойницы, грешно.
– Без тебя знаю. Да живей там с лошадьми-то!
Василиса бешено отбивалась, но ей зажали рот, скрутили. Иван вскинул её на плечо и поволок в чащу. Как только разбойники, ведя в поводу лошадей, скрылись в лесу, Дунька кинулась к своей барыне. И – вскричала утробно, страшно. В кустах надрывалась малышка. Бесформенным кулём валялся на обочине кучер. Дрожки тянули оглобли в серое, сумрачное небо. Натужно шумел бор.
* * *
В небе над тайгой парил ястреб. Он то спускался ниже, к самым макушкам могучих кедров, то, поднимаясь, делался похожим на крохотную точку, и Ефиму Силину приходилось щуриться против солнца, чтобы не упустить его из виду. Начало мая 1862 года выдалось в Иркутской губернии жарким, душным, грозовым. В воздухе сильно парило. Телега, груженая сырой глиной, мерно поскрипывала. Цвели травы, в воздухе облаком висела пыльца, и от этого сладкого запаха Ефиму страшно хотелось спать. Шагая рядом с лошадью, он то и дело встряхивал головой и от нечего делать прислушивался к разговору брата с заводским инженером.
– И к чему опять воз-то целый наклали, Василь Петрович? – удивлялся Антип. – И третьего дня ещё столько ж привезли… Всё едино мужики в Синей балке летом рыть будут! Летом доставят, и печи, какие надо, переложим. Этого-то, что мы нарыли, дай бог, на одну только печь хватит – и ту не в заводе, а в избе у кого…
– У меня, Антип, видишь ли, одна задумка имеется. – отозвался инженер, задумчиво вертя в губах соломинку. Василий Петрович Лазарев прибыл на завод три года назад. Это был огромный, хорошо сложенный силач тридцати двух лет с грубоватым, загорелым до кирпичного цвета лицом и светлыми, выгоревшими, как прошлогодняя солома, волосами, всегда находящимися в беспорядке. Из-под этой встрёпанной копны недоверчиво смотрели на божий мир светлые, почти прозрачные глаза с чёрной, острой точкой зрачка, которые поначалу пугали заводчан:
«Ишь, как глядит-то мастер новый… Чисто волчище таёжный! Небось, похлеще Рибенштуббе окажется!»
Каторжане до этого вдоволь намучились с прежним мастером – упрямым и бестолковым немцем – и не ждали от нового начальства ничего хорошего.
Лазарев, однако, удивил всех. Начал он с того, что отказался занять квартиру прежнего инженера, заявив, что семьи у него нет и хоромы в шесть комнат ему без надобности. Василий Петрович водворился в крошечной квартирке при винницах, которую немедленно забил книгами до самого потолка, выставил всю прислугу, объявив, что вполне способен обслуживать себя самостоятельно, и попросил для себя лишь кухарку, серьёзно пояснив удивлённому начальнику завода, что сам готовить по-людски, вот беда, так и не выучился.
В первый же день своей службы Лазарев обегал весь завод. Его можно было увидеть и в винницах, где в огромных перегонных котлах ворочалась брага, и в подвалах, где в печах билось белое пламя и сновали с лопатами голые до пояса кочегары, и у реки, откуда бабы тащили в упряжках воду, и в лесу, где в ямах пережигался уголь, и на дальнем карьере, на отломах которого добывалась глина для печей. Каторжане, приученные старым мастером при его появлении класть наземь инструменты и по-солдатски вытягиваться, пытались и с новым начальством вести себя так же. Лазарев сначала изумлялся этому, потом смеялся, потом растолковывал, что он не генерал и никакой военной выправки в своём присутствии не требует. Мужики качали головами и на всякий случай не спорили: присматривались. Когда Лазарев спрашивал их о чём-то, отвечали осторожно, с оглядкой. Но Василий Петрович оказался упрямее каторжан и не отвязывался до тех пор, пока не получал полного и обстоятельного ответа на свой вопрос.
Понемногу все привыкли к тому, что новый мастер пакостей народу не чинит, разговаривает по-человечески и к начальству жаловаться из-за пустяков не бегает. Работы на заводе было много, старые печи и винницы постоянно требовали то ремонта, то полной замены. Лазарев едва успевал повсюду, и в помощь ему отдали братьев Силиных.
Дело было летом, сезон на заводе закончился, начинался ежегодный ремонт печей и винниц. Перед началом работы Лазарев собрался обойти несколько глиняных отвалов и поискать другую глину. Прежняя, по его мнению, начала истощаться. Как ни в чём не бывало, он сообщил братьям, что начальник завода разрешил им отправляться с ним.
В мужском бараке это распоряжение вызвало недоверчивый смех:
«Во, ей-богу, даёт анжинер! Нешто не боится один с варнаками в тайгу идти? Али смелый через край, аль дурак! Любой бы испугался, что ему кандалами по башке шарахнут да сбегут! А этому хоть бы что! Хоть бы конвой попросил!»
Наутро оказалось, что никакого конвоя и в помине нет: с завода Лазарев и Силины вышли одни. Идти нужно было далеко: за шесть вёрст. Лазарев шёл легко и споро, походкой человека, которому много и часто приходилось ходить пешком. Утомить братьев тоже было трудно, и они топали следом, в лад брякая тяжёлыми ножными кандалами. Сначала Лазарев просто поглядывал на них. Потом начал хмуриться. Потом остановился и сердито сказал:
– Ребята, вы бы их, ей-богу, сняли. И вам легче будет, и мне. Никаких нету сил слушать этот малиновый звон!
Силины замерли. Переглянулись. Затем Ефим ухмыльнулся, а старший, Антип, осторожно сказал:
– Что это вы такое говорите, барин? Кто ж нам дозволит железа снимать? За это сами знаете что полагается… Да и как без кузнеца-то? Ежели вас звон беспокоит, так цепь подвязать можно, это мы мигом, а снимать – куда ж это гоже?..
– Правда? – искренне удивился Лазарев. – А мне рассказали, что эти штуки вы очень легко снимаете, когда хотите!
Антип не нашёлся что ответить и в полной растерянности полез в затылок. Зато Ефим расхохотался на весь лес:
– Ну, вы, барин, право слово, смелый! И не боитесь, что в тайгу урвёмся без желез-то?
– Ефим! – усмехнулся и Лазарев. – Мне почему-то кажется, что если вы вздумаете… как ты выразился?.. урваться, то вас ни я, ни эти железки особенно не удержат. Так или нет?
Ефим на всякий случай промолчал.
– То есть, снять не можете? – не унимался инженер. – Стало быть, это пустая болтовня, что кандалы стаскиваются с босой ноги через пятку?
Тут уж, не выдержав, рассмеялся и Антип.
– Отчего ж пустая? Можно… Только нам-то к чему? Мы люди смирные… Порядок есть порядок, к чему под кнут зазря соваться?
– Антип, под мою ответственность. – серьёзно сказал Лазарев. – Нам ведь с вами ходить придётся много. Лазить по тайге с такими украшениями будет очень тяжело, и мне от вас, получается, не будет никакого проку. Мужики, поймите, мне ведь делом нужно заниматься! Ведь, если эти кандалы легко снять, стало быть, и надеть потом обратно труда не составит?
Братья молчали, осторожно переглядывались, подавая друг другу какие-то знаки губами, бровями и пальцами. Некоторое время Лазарев наблюдал за ними. Потом вздохнул:
– Ладно. Когда надоест строить рожи – тогда и скажете мне, что решили.
Не оглядываясь более, он зашагал вперёд. Силины с мерным звоном тронулись следом.
Они отмахали ещё с полверсты, когда за спиной Лазарева послышался, наконец, голос Антипа:
– Барин, железа-то тоже так просто не снять. Их сперва сплюснуть надо.
– Ну так найди камень. – не оборачиваясь, велел Лазарев.
– Можно и камнем, только долго. Да и несподручно. Лучше мы вечерком в остроге… А завтра уж, коли не передумаете…
– Стало быть, сегодня день пропал? – огорчился инженер. – Ну, ладно. Завтра – так завтра. А с рук кандалы нельзя этаким же манером поснимать?
– С рук никак. – усмехнулся Антип. – Руки, извольте видеть, в тесное железо забирают, а не на сапог с портянкой. Тут без зубила или кузнеца не выйдет, да и назад потом не наденешь.
– Жаль… – расстроился Лазарев. – Нам ведь копать много придётся, тяжело будет.
– Это ничего, ваша милость, мы привычные.
Вечером Антип мельком уронил в остроге:
«Стоящий, кажись, анжинер наш.»
Ефим же окончательно зауважал заводского мастера после того, как однажды в лесу они с Лазаревым в шутку взялись бороться. В полную силу на каторге Ефим дрался редко, понимая, что может всерьёз покалечить противника. Но сейчас, к своему страшному изумлению, он почувствовал, что вполсилы ему инженера не одолеть. Пришлось бороться по-настоящему. И всё равно Ефиму понадобилось больше минуты, чтобы уложить Лазарева на лопатки.
– Да, здоров же ты, однако! – уважительно сказал тот, поднимаясь на ноги и отряхивая с куртки хвойные иголки. – Это первый раз в моей жизни!
– А вы у меня второй такой. – отозвался Ефим. – Обычно-то одним пальцем заваливаю враз! Ну, кроме Антипки, понятное дело, его и не считаю.
– А кто же тогда был первый? – заинтересовался Лазарев. Но Силин, не ответив, задал встречный вопрос:
– А вы-то, барин, где так насобачились? Через спину меня кинули, я и не понял как…
– Так я же кронштадский! – усмехнулся Лазарев. – Отец служил во флоте, брал меня сызмальства на корабли. Матросы и научили! И этому, и ещё много чему. Вот ты ремнём с медной бляхой дрался когда-нибудь?
– У нас на деревне за такое смертным боем бьют. – без улыбки сказал Ефим. – Слава богу, кулаком допрежь обходился.
Время шло. Все на заводе уже привыкли, что за главным мастером повсюду следуют братья Силины. Вскоре по личной просьбе Лазарева начальник завода дал разрешение снять с них ручные кандалы. Учились парни всему быстро, и через год они уже на равных с инженером могли распоряжаться на постройках новых печей. Летом Антип и Ефим неизменно сопровождали Лазарева в его блужданиях по тайге в поисках «хорошей глины». Та, что до сих пор использовалась для заводских построек, инженера совершенно не устраивала. Вечерами у себя на квартире он возился с образцами глин из разных ям и отвалов, за которыми иногда приходилось ходить за двадцать вёрст. Лазарев сравнивал куски синей, серой и белой глины, ругался, вручную формовал из неё кирпичи, обжигал в заводских печах, что-то читал в своих книгах, кому-то писал в Петербург и подолгу ждал ответа, потом опять тащил с собой Силиных в тайгу на поиски. Во время этих походов велись разговоры на самые разные темы. Понемногу Лазарев узнал и о жизни Антипа и Ефима на селе, и о том, как братья попали под суд, и о пути по этапу, и о разных каторжных событиях. О себе инженер тоже говорил не таясь: рассказывал о семье, в которой все были моряками, о том, как учился в морском корпусе, как потом пошёл в горную инженерную школу…
– Не пустил вас, стало быть, родитель по семейному-то делу? – удивлялся Антип.
– Да, видишь ли, ничего не вышло: открылась морская болезнь. Совершенно не выношу качки даже самой малой! Куда уж тут на корабль… Но я, знаешь, не в обиде на судьбу. – Лазарев вдруг, прервавшись на полуслове, прыгал в неглубокую каменистую яму и несколько минут сосредоточенно копошился в ней.
– Не золото ли сыскали, Василь Петрович? – усмехался Ефим.
– Не золото… но тоже неплохо. – Лазарев появлялся на поверхности с куском зеленоватого камня в руках. – Похоже на медный колчедан… неужто и здесь встречается? Надо будет дома посмотреть по справочнику.
– И стоило из-за этого в Сибирь забираться? – пожимал плечами Антип.
– А чем тебе Сибирь не Россия? – по светлым волчьим глазам инженера было не понять: шутит он или говорит всерьёз. – Вольному человеку и здесь не худо. Это вот вам…
– Нам тоже годяще. – серьёзно отзывался Антип. – Скоро по закону с нас железа сымут – и вовсе рай наступит. Там и до поселенья недалеко – проживём! Всё лучше, чем в Расее! Там семь шкур с нашего брата дерут, да голодуха такая, что впору в гроб самому укладываться! А здесь и харч подходящий, и работой не сильно мучают… ежели, конечно, на рудник не угодишь… и на съезжую почём зря не таскают…
– И бабы красивые! – вклинивался Ефим. – Здесь же, Василь Петрович, со всей Расеи самый цвет маковый собрался!
– Это с чего же ты взял? – смеялся Лазарев.
– Так сами же судите! Тут половина девок за то оказались, что барину даваться не хотели да ненароком его и порешили! Стало быть – девки красивые да характерные! Есть из чего выбирать-то! А без бабы в любом хозяйстве несподручно! Это ж и в Писании сказано: есть баба – так убил бы, а нет бабы – так купил бы! А здесь-то, на заводе, – сущая ярманка бабья! Берите каку хотите – за копейку пуд!
– Угу… Чтобы тоже схлопотать по башке?
– Ну, это уж… какая попадётся! И потом, осторожнее же с бабами надо – с оглядкой, с лаской… Нешто вас в ваших ниверситетах тому не учат? Вон, я и Антипку уж какой год пристроить не могу… Хоть ты режь его, не женится!
– Антип, а в самом деле, чего это ты? – удивлялся Лазарев. – За тебя-то, я думаю, любая тут с радостью пойдёт. Неужели до сих пор никого не присмотрел? Ефим вон давным-давно устроился…
– Не спешу, Василь Петрович. – отмахивался Антип. – Уж с этой глупостью всегда успеется. Вот железа сброшу, на поселенье выйду, хозяйство какое ни есть заведу – тогда, может, и подумаю. А ты прикройся… остолоп.
Последнее адресовалось брату, и тот неловко умолкал.
Единственным, что Антипу Силину не нравилось в заводском инженере, была неистребимая страсть Лазарева к хмельному. Раз в два месяца Василий Петрович аккуратно запивал. Впрочем, пьяным он безобразий не чинил, сидел у себя в берлоге, гоняя за водкой Ефима (Антип нипочём не соглашался на подобные поручения), пил всегда один, бормоча при этом страшные флотские ругательства, и стучал кулаками по стенам и столу. Антип обычно терпел три-четыре дня. Затем приходил, вооружённый двумя вёдрами воды и, заперев все двери и окна, насильственным образом выводил своё начальство из запоя. На другой день Лазарев уже был на ногах и в ясном уме. И он, и Силины изо всех сил делали вид, что ничего не произошло. И лишь однажды Антипа прорвало:
– Ведь вот грех вам, ей-богу, Василь Петрович! С чего вас к винищу тянет? Сами глядите – одно безобразие через это! Работа стоит, Брагин ругается, от людей страм! И ведь коли б хоть дурачок какой был али пьянь каторжная! Ведь человек учёный, книжки вон какие толстые читаете! Для чего вам эта погань – в разум не возьму!
– От тоски, Антип… – хмуро усмехался, глядя в сторону, Лазарев. – Все русские только от неё, зелёной, и пьют!
– Вы за всех-то не насмеляйтесь говорить! Мы вон с Ефимкой отродясь…
– А почему, кстати? – удивлялся инженер. – Я смотрю, здесь, на заводе, вся каторга очень даже бодро употребляет…
– Мы – не каторга! – обиделся Антип. – Нам тятька заказал до могилы вина не пить, а далее – как сами пожелаем! Он и сам в рот не брал, и нам никому не дозволял! Брат Сенька уж женатый был, трёх дочерей имел, раз в престольный праздник себе дозволил малость – да не посторожился мимо тятиного дома домой идти! Тятя увидал, вышел, во двор Сеньку заволок, чересседельник с воза снял – и давай Сеньку-то вразумлять! А ворота позабыл прикрыть, так всё село на сие поученье смотрело! Семён опосля забожился к кабаку и на полверсты подходить! А ваш папенька, не в обиду будь сказано, видать, упустил вас из рук-то… Вы хоть бабу в дом какую ни есть возьмите, прав Ефимка! Пущай следит за вами!
Последнему совету Лазарев довольно быстро последовал. Кухаркой в его холостяцкую берлогу направили Меланью – молодуху жгучей и смуглой южной красоты. Восемнадцатилетней девчонкой она пришла на каторгу за убийство свёкра. Старику понравилась юная жена сына, он прижал её в сенном сарае, Меланья принялась вырываться и, схватив первое, что попалось под руку, от души треснула старого греховодника по голове. Под руку ей попался железный штырь: свёкор немедленно отдал богу душу. Меланья получила десять лет каторжных работ и отправилась по этапу. Когда на заводе появился Лазарев, она уже считалась поселенкой и служила у заводского попа.
Оказавшись в инженерских кухарках, Меланья в два дня навела порядок в комнатах, отмыла окна, выскоблила полы, отстирала на реке жирной синей глиной половики и, воцарившись на кухне, принялась стряпать щи и котлеты. Получалось у неё ловко, и Лазарев вполне оценил её старания: через две недели всему заводу было известно о том, что Малашка «протырилась» в любовницы инженера.
«Вот и слава богу, разговелись, Василь Петрович!» – радовался Ефим. – «А то что ж это – без бабы жить… вовсе скверно! И как вы только Малашку сговорили-то? Баба ведь строгая! И на руку скорая! Мужики наши сколько раз пробовали – ничего не выходило! Так и отлетали от неё кубарьками! Вот что значит – учёный человек подвернулся!»
Лазарев улыбался, молчал. Меланья ходила по заводу счастливая, носила строгие «городские» чёрные платья и узорные полушалки и завистливых шепотков не слушала. Дом инженера она держала в порядке, готовила, убирала, – не трогая, впрочем, фантастический беспорядок на рабочем столе, – чинила незатейливое лазаревское платье и бельё и даже развела в палисаднике цветы. Вместе с инженером они иногда надолго уходили в тайгу, гуляли там по прилескам, о чём-то серьёзно разговаривали. Работающие в ямах возле Судинки жиганы божились, что заводской инженер на руках носит Малашку к реке, и оба при этом хохочут так, что птицы стаями поднимаются с берегов. Антип, узнав об этом, окончательно успокоился:
«Всё! Прибрала Малашка Василья Петровича к рукам! Глядишь, теперь и грех запойный с него скатится! Когда добрая баба за дело берётся, всё на лад идёт!»
Старший Силин как в воду глядел: уже больше года ему не приходилось являться в дом своего начальства с полными вёдрами в руках.
… – Понимаешь, мы ведь год из года чиним эти заводские печи! – задумчиво говорил Лазарев, сшибая прутиком высокие метёлки донника. – И я никак в толк не возьму: откуда постоянно эти трещины? И ведь не по кирпичным швам, это бы ещё полбеды… а по самому камню? И, главное, аккурат посередине сезона хотя бы одна винница выходит из строя! И хорошо ещё, если без жертв и пожаров!
– Известно, отчего, – от жару… – пожимал плечами Антип. – Нешто можно этакое вытерпеть – ведь с утра до ночи топят! Как печь ни сложи – а всё едино больше сезона не выживет!
– Ну и почему, собственно? Я бывал на заводах в Поволжье, и там такого же сложения печи выдерживают без ремонта несколько лет. Домны на Чусовой – и те держат, а там ведь чугун льют! А у нас тут что? Нет, как хочешь, а всё дело или в глине, или в добавках!
– Уж какой год я от вас это слышу! – усмехнулся Антип. – А толку чуть! Уж чего только вы не пробовали!
– Сейчас должно получиться. – убеждённо сказал Лазарев. – Я говорил с Афанасием Егоровичем. Он дал добро на постройку пробной печи в новом корпусе! Всё равно раньше осени работы там не запустят, так мы с вами должны успеть…
– А вот эта, по-вашему, крепше будет? – недоверчиво спросил Антип, прихватывая с воза щепоть синеватой жирной глины и растирая её в огромной ладони.
– Мне кажется, да. Я провёл начальный анализ, и, похоже… Ефим, ну ты и зеваешь! Просто сквозняк по спине идёт! Чем ты ночью занят был?
– Прощенья просим, Василь Петрович, – закрыв рот, отозвался Ефим. – Танюшка у нас ночь напролёт пузом страдала. Известное дело – дитё малое… А Устька-то накануне вовсе не спала, потому новую партию пригнали. А там и обмороженные, и с язвами, и с дулями, и чего только нет! Ну, я её спать спровадил, а сам Танюшку всю ночь на руках и проносил… Уж светало, когда унялась!
– Знаешь, мог бы и сказать. – сердито заметил Лазарев. – Я бы тебе дал в кустах пару часов передремнуть…
– Ну, вот ещё! – отмахнулся Ефим. – И так у вас как у Христа за пазухой, грех Бога сердить… Ништо, не впервой. У тятьки в деревне, как страда, – бывало, и по три-четыре ночи не спали! И попробуй привались где-нибудь в кусту – родитель сейчас вожжами аль супонью поперёк хребта! Мы хоть и на оброке завсегда были, так тятька не хужей барина над душой стоял, пошли ему здоровья… Антипка, это кто там едет? Вон, по-над берегом?
– Где? – Антип вытер потный лоб, повернулся. Река, сияющая от зноя, бежала в каменистых, поросших низким подлеском берегах. Один берег, на котором виднелись серые крыши винного завода, был пологим; другой возвышался высоким, заросшим лесом крутояром, по которому шла к мосту проезжая дорога. Сейчас по этой дороге ползла, спускаясь, телега, запряжённая рыжим коньком.
