Караван уходит в Чиру

Все имеет свой закат. И только ночь

заканчивается рассветом

Восточная мудрость

© Анатолий Шалагин, 2019

ISBN 978-5-4496-0862-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пролог

…Белое солнце нещадным жаром испепеляет все в округе. Дрожащие столбы раскаленного воздуха простираются до самого горизонта. И видится там то лазурно-серое море, то вздыбленные к небу горы, покрытые снежными шапками. Иссушенная зноем земля уже давно покрылась растрескавшейся корявой коркой, которая громко хрустит под ногами. И в этих звуках невольно слышится, как будто какое-то чудище с яростью пережевывает сочную траву. Но травы нигде нет. Никакой. Из земной коросты торчат редкие клочки соломы, не способной даже шуршать под дуновением суховея. Кругом царствуют нестерпимая жажда и смерть.

А ведь еще недавно тут все было по-иному: ровные изумрудные поля, окаймленные журчащими арыками, дехкане с кетменями, терпеливо и благоговейно возделывающие каждый клочок земли… Теперь всего этого не стало. И виной тому не только яростный зной, но и враз иссушенные арыки. Вода перестала поступать сюда во вторую ночь месяца Рамадан. И трех недель безводья хватило, чтобы тут все умерло…

«…Второй он сотворил воду из вещества неба … – вдруг всплыло в его памяти – И в помощь ей произвел он туман, дождь и снег. Покровителем воды стал Хурватат – человек остановился, чтобы перевести дух и припомнить, что же было дальше в той прочитанной им когда-то книге – … Четвертыми он сотворил растения, Сначала они выросли на высоту ступни… А в помощь растениям он дал огонь и воду, благодаря их силе они выросли. Покровителем их стал Амертат…»¹

Его воспоминания прервал протяжный, чуть с хрипотцой, свист. Он поднял голову к небу. Там на высоте танаба² парила пара желтоголовых стервятников. Птицы стремились к цели, лежавшей где-то за каменистым холмом, возвышавшимся неподалеку.

«Здесь падальщикам сейчас раздолье – человек, постояв еще немного, направился в сторону холма – Куда ж вы делись, Хурватат и Амертат? Зачем покинули этот край?»

Не без труда преодолев довольно крутой, порою осыпавшийся, склон, путник поднялся на вершину. Отсюда вся долина была как на ладони. Внизу он увидел старый, но еще не потерявший своего былого величия мазар³, увенчанный облупившимся куполом. Практически по всему карнизу сооружения восседали стервятники. Они переминались на своих когтистых лапах и время от времени взмахивали большими крыльями. Видимо, сидели они тут давно. А та пара, которую он видел недавно парящей над головой, расхаживала у ступеней мазара, с любопытством и нетерпением поглядывая на лежавшее рядом тело. Стервятники ждали: слабых, но еще живых людей они не трогают. Приступить к заветной трапезе падальщикам мешало еще одно существо. Худенькая, лет десяти девочка, сама еле передвигавшая ноги, пыталась палкой отогнать нетерпеливых птиц от того, кто лежал на земле. Сил обороняться у нее оставалось немного. Совсем скоро и она упадет, потеряв сознание. Тогда ничто не помешает кровавому пиру.

Он начал спускаться… Первыми его заметили стервятники. Те, что сидели на карнизе хором засвистели, но не сдвинулись с места. А пытавшиеся урвать кусок плоти раньше времени, взмахнув крыльями, взмыли вверх и вскоре опустились на свободные места на крыше мазара. Вся стая уставилась на того, кто спускался с холма.

Потом его заметила и девочка. Она обернулась. В ее глазах было что-то животное: страх и ненависть, надежда и отчаяние. Чем ближе он подходил к ней, тем яростней становилось выражение ее чумазого лица. Ноздри слегка подрагивали, тесно сжатые губы скривились в решительной гримасе.

– Уходи! – с надрывом в голосе крикнула она, подняв выше свою сучковатую палку…

Он остановился, опустил на землю заплечный мешок, а потом сел на него. Не торопясь мужчина опустил край куфии⁴, прикрывавшей нижнюю часть лица, и устало произнес:

– Не бойся меня. Я не сделаю тебе ничего плохого…

…Костер горел ровным белесоватым пламенем. Он был почти беззвучным. Саксаула всегда горит тихо: ни искр, ни треска, ни едкого дыма. «Как свечи в церкви» – подумал странник. Он закрыл глаза, пытаясь представить себе церковное паникадило с горящими свечами. Ему даже показалось, что он слышит хор на клиросе:

 
«Блаженны нищие духом, яко тех есть царство небесное.
Блаженны плачущие, яко ты утешатся.
Блаженны кроткие, яко ты наследят землю.
Блаженны алчущие и жаждущие правды, яко ты насытятся.
Блаженны милостивые, яко ты помилованы будут…»
 

Он открыл глаза и посмотрел на спящую рядом девочку. Она спала совсем еще по-детски, подложив ладошки под голову и поджав коленки к животу. Из уголка полуоткрытого рта стекала слюнка, поблескивающая в отсветах костра. Время от времени по лицу ребенка пробегала волна какого-то беспокойства. Бровки начинали хмуриться. Но потом все это исчезало, сменяясь безмятежностью.

«Что ей видится во сне? – спрашивал он неизвестно кого, разглядывая ее лицо – Уж точно ничего хорошего. После пережитого не скоро будет ей сниться радость…»

Ее имя – Бахмал. Она родом из деревни Махаллаи-Боло. Ее отец был земледельцем, мать промышляла перешивкой старой одежды односельчанам. Достатка семьи хватало лишь на то, чтобы хоть как-то свести концы с концами. Зачастую это не получалось: после уплаты обязательных податей не хватало денег на еду. Поэтому Бахмал частенько ложилась спать голодной. Всю зиму она вместе с матерью теребила хлопок, выбирая из его пушистого нутра семена. Потом хлопок сдавался перекупщикам. Но и это не приносило большого достатка. Год назад ее отец Юсуф Шавкат-заде умер от какой-то быстротечной лихорадки. И мать вместе с дочкой были вынуждены скитаться по окрестным деревням в поисках средств к существованию. Где-то им удавалось подработать на байских полях, где-то им подавали милостыню. Бывало, Бахмал приходилось танцевать на деревенских площадях, чтобы выпросить хотя бы кусок пресной лепешки. Не раз и не два к Адолат, так звали мать девочки, подходили байские прислужники с предложениями продать юную Бахмал на забаву своим бекам-сластолюбцам. Женщина отмахивалась от назойливых предложений, выслушивая ругательства в свой адрес. А когда здесь не стало воды, жизнь нищих людей превратилась в ад. Они бродили от деревни к деревне, но никто им уже ничего не подавал. И на полях работы не стало. Два дня назад прямо на пороге старого мазара, где они хотели укрыться от жары, Адолат неожиданно упала. Ее тело стали сводить судороги, и, не приходя в сознание, она вскоре испустила дух. Бахмал осталась одна. Вначале она надеялась, что мама вот-вот откроет глаза и улыбнется ей. Проходили минуты и часы, но мать так и лежала бездыханной. В первую ночь сюда приходили шакалы, и девочке приходилось громким криком их отпугивать. А вчера начали слетаться большие птицы с желтыми головами, которые все норовили клюнуть безжизненное тело…

Все это ему рассказала сама девочка, когда они закончили погребение Адолат у восточной стены мазара. Он прочитал суру⁵ над могилой и отошел в сторону. А Бахмал еще долго сидела у могильного холмика и молчала. Она не плакала, а смотрела вдаль – туда, куда скатывалось изнывающее жаром светило.

…Путник повернулся к мазару. Там в свете угасающего костра он прочитал высеченную на камне надпись: «Сказал Пророк – да благословит его Бог и да приветствует: «Когда вы будете смущены обстоятельствами жизни, ищите помощи у лежащих в могилах»…

Глава 1

Минул век с того дня, когда в урочище Майтобе на реке Иргиз правитель Младшей орды присягнул на верность русскому престолу. К этому историческому шагу, определившему будущее бескрайней степи, хана Абулхаира подталкивало многое. Но главным было стремление найти защиту своим владениям от воинствующих джунгар, ханство которых современники зачатую называли не иначе как свирепым и бешенным. Защита более сильного государства могла спасти от неминуемой гибели тысячи людей.

Вскоре примеру Абулхаира последовали и правители Среднего жуза, испытывающего еще большие притеснения и страдания от жаждущих насилия, крови и грабежа соседей. Русский престол взял покровительство над громадной территорией и племенами, живущими там.

Формально Россия прирастала обширным краем, тянувшимся от предгорий Тянь-Шаня до берегов Каспия. С севера на юг вновь приобретенные земли простирались от Урала и Иртыша до Сыр-Дарьи.

Российская империя стала дородной, как дебелая корова, перекинувшись своей ширью через Тихий океан. Но в южном ее подбрюшье даже под русским протекторатом было неспокойно и кроваво. Спасшись от гонений джунгар, киргизские роды сцепились в междоусобной схватке, проливая кровь собратьев. С юга степь тиранили среднеазиатские властелины, обложив степняков закятом⁶, походившим больше на грабеж и приводившим к разорению тысяч киргизских семей. На тлеющих углях тянувшегося десятки лет противостояния грела свои алчные руки Великобритания, опасавшаяся роста русского влияния не только в степи, но и в пределах стран, опоясывающих бесценную для английской короны драгоценность – Индию. Вот и влезали англичане во все конфликты, разгоравшиеся за тридевять земель от Букингемского дворца.

Все это требовало от России, занятой долгое время большими делами в Европе, решительных действий и тут. Но не всегда на это хватало времени и сил, не всегда удача была на стороне русских. Нередко от степи и ее проблем отвлекали куда более срочные, по мнению царедворцев, дела и заботы. Но в Петербурге за происходившим в степном крае и его окрестностях ревностно следили всегда.

Предпринимаемые русским правительством административные, дипломатические и военные меры, проводимые зачастую без должной координации мыслей и действий, пусть медленно, но остужали степь. Построенные там укрепления и редуты, успешные боевые «предприятия» против противников новых устоев в немалой степени утихомиривали и среднеазиатские ханства, оказавшиеся теперь между интересами сразу двух престолов – российского и британского.

Но до полного успокоения была еще далеко. И это прекрасно осознавали в российской столице. Министр иностранных дел империи Горчаков информировал государя:

«С распространением наших владений мы вошли в ближайшее соприкосновение с среднеазиатскими ханствами: Хивой и Коканом, считавшими киргиз в числе своих подданных. Пользуясь слабостью наших пограничных Оренбургской и Сибирской линий, […] хивинцы и коканцы беспрерывно вторгались в наши пределы для грабежа подвластных нам киргиз. С целью прекращения подобных вторжений мы в свою очередь предпринимали экспедиции и разоряли ближайшие к нашим границам укрепления, служившие сборными пунктами коканских скопищ. Таким образом, последовательно взяты Ак-Мечеть, Джулек, Яны и Динь-Курган на Сыр-Дарье, Токмак и Пишпек за р. Чу. Но все подобные временные экспедиции, несмотря на сопряженные с ними громадные расходы, были недостаточны для прочного охранения края […] В виду необъятного пространства киргизской степи увлекаешься мыслью, что в поступательном движении России к юго-востоку есть определенный закон, не подчиняющийся человеческим соображениям, и что, занимая среднюю и нижнюю части Сыр-Дарьи, мы неминуемо рано или поздно должны будем занять его верховья, т.е. все Коканское ханство […] Русские владения в Средней Азии получили бы тогда естественные рубежи, а именно Тиан-Шаньский хребет, отрог его Кашгар-Даван […] и Кызыл-Кумские пески. […] Но не делая заключений о том, что предстоит нам в будущем, необходимо теперь же решить вопрос: на чем должны мы остановиться в настоящее время в Средней Азии, дабы, согласно решению, которое будет принято, наши пограничные начальники могли действовать на основании точных инструкций, систематически направляя все усилия к достижению определенной цели»⁷.

Форпостами выстраивания военно-административных отношений между Россией и прислонившейся к ней в поисках защиты степи, равно как и плацдармами для продвижения русской торговли в орду и за ее пределы, служили земли Оренбургского и Сибирского казачьих войск. Именно отсюда уходили в степь негоциантские караваны, груженные сибирским лесом и уральской медью, рязанской пенькой и ивановской мануфактурой… Из Оренбурга и Омска для защиты подданных русского престола и в назидание противников России продвигались в степь русские линейные батальоны и казачьи полки. Поначалу это походило на тоненькие ручейки, зачастую пресекаемые дерзкими нападениями алчущих легкой наживы непокорных племен. Но с каждым годом струйки эти, набирая мощь, постепенно превращались в речушки и реки. И стали они теперь полноводными потоками, бережно охватывающими бескрайнюю степь от Каспийского моря до Тянь-Шаня…

***

В Голубой гостиной в восточном крыле Главного штаба у окна, выходившего на Дворцовую площадь, стоял стройный для своего степенного возраста мужчина в обычном сером сюртуке. Его лицо нельзя было назвать примечательным – ничего из того, что могло бы отложиться в памяти, в этом лице не было. Пожалуй, единственной особенностью были очки. В определенной степени они добавляли мужчине безликости. И совсем неслучайно поэт Федор Иванович Тютчев позднее скажет о своем друге: «Его натура обладала гораздо большими внутренними достоинствами, чем наружными. У него сливки снизу, а молоко сверху».

Звали этого человека Александром Михайловичем Горчаковым. В будущем ему предстоит стать последним канцлером Российской империи, а сейчас он – министр иностранных дел России. Княжеский род Горчаковых был древним – он брал свое начало еще с Рюриковичей – поэтому на их родовом гербе помимо прочих атрибутов власти была и золотая корона, которую дозволялось иметь далеко не всем князьям. Однако родовитость не принесла Горчаковым сколько-нибудь значимого богатства. Причиной тому были врожденные несгибаемость, обостренное чувство справедливости и нежелание быть нечистоплотным в угоду корыстным интересам. Это не нравилось монархам и их фаворитам. Поэтому царских милостей по отношению к Горчаковым было немного.

Министром Александр Михайлович стал два года назад. Тогда, в марте 1856 года, сразу после подписания вынужденного Парижского трактата, подводившего черту под кровавыми итогами Крымской войны, недавно взошедший на российский престол император Александр II сказал Горчакову: «Я нуждаюсь в помощи, в хороших советниках. Помогите мне. Исполните мою просьбу».

В помощи самодержец действительно нуждался. В наследство ему досталась разоренная войной, отсталая в экономическом и политическом отношении крепостническая империя, оказавшаяся в изоляции по вине, в том числе и предшественника Горчакова на министерском посту графа Нессельроде. Отправленный после подписания Парижского договора в отставку он призывал императора… упразднить министерство иностранных дел за ненадобностью. Нет, не такие советники были нужны Александру Николаевичу.

…Он повернулся на звук открывающейся двери. Вошедший секретарь известил:

– Генерал Катенин, Ваше сиятельство.

– А… проси-проси, голубчик.

Вскоре перед Горчаковым предстал оренбургский и самарский генерал-губернатор Александр Андреевич Катенин, облаченный в парадный мундир с множеством орденов на груди.

После обмена любезностями сановники разместились в удобных креслах, обшитых золоченой парчой, и преступили к неторопливому чаепитию. Времени до аудиенции в Зимнем дворце было еще предостаточно.

– Ну и каковы Ваши впечатления, Александр Андреевич, относительно ситуации в степи и ханствах? – осведомился министр.

Он знал, что Катенин, вступив в должность военного губернатора, в определенной степени отошел от воинствующей политики в отношениях с киргизами, свойственной его предшественнику Василию Алексеевичу Перовскому. Ратовал Катенин и за укрепление торговых связей со среднеазиатскими ханствами. Все это, по мнению Горчакова, пока неплохо укладывалось в провозглашённую им же доктрину временного отхода России от политики активного участия империи в международных делах. В свое время в Европе, да и в Азии тоже, наделали много шума слова нового российского министра иностранных дел:

«Россию упрекают в том, что она изолируется и молчит перед лицом таких фактов, которые не гармонируют ни с правом, ни со справедливостью. Говорят, что Россия сердится. Россия не сердится, Россия сосредотачивается».

Но это вовсе не означало, что России в это непростое время следовало отвернуться от всего того, что составляло сферу исключительных российских интересов. Да, явной активности в международных делах, по мнению Горчакова, России сейчас проявлять не стоило. Но активизировать тайные мероприятия, направленные на получение стратегической политической и военной информации, было необходимо. Прежде всего, для того, чтобы лучше «сосредоточиться».

…Александр Андреевич Катенин, поставив на инкрустированный золоченой проволокой дубовый столик фарфоровую кружечку тончайшей работы, расправил свои пышные усы и ответил:

– Заботами покойного графа Перовского, Ваше сиятельство, степь сейчас присмирела. Смутьянства, провоцируемые эмиратами, конечно, еще не окончены. Но их в последнее время стало меньше.

Горчаков при этом подумал: «Ох, как Вы, сударь ошибаетесь», а вслух произнес:

– Да уж, Василию Алексеевичу удалось усмирить степь. Но сее стало наипервейшим результатом силы русского оружия, И стоило немалых потерь для Отечества. Они, конечно, были ненапрасными… – он отставил в сторону свою чашку, снял очки и начал натирать их белоснежным батистовым платком – Ныне надобно сберегать силы. Главные аккорды еще впереди. А пока нашим оружием будет дипломатия…

Катенину сейчас вдруг вспомнились светские разговоры про очки министра. Во многих салонах ему приходилось слышать, что в те годы, когда Горчаков только-только окончил Царскосельский лицей⁸, при дворе Александра Павловича считалось плохим тоном ношение очков. Но тогда император сделал исключение для близорукого с рождения Горчакова – ему самодержец разрешил являться во дворец в очках. Видимо, что-то подсказывало монарху, что этого юношу ждет большое будущее.

Александр Михайлович водрузил очки на нос и продолжил:

– Но дипломатия наша должна быть не слепым заигрыванием с тамошними правителями, она должна быть расчетливой. С заглядом на перед – он сделал паузу, отхлебнул из кружки уже остывшего чая – Минувшая война показала, что у России нет и не будет союзников. Вена, многократно хлебавшая российскую милость и заступничество, и та предала нас…

Он умолк, вспомнив годы своей дипломатической работы в Австрии, где ему пришлось многое повидать. Катенин, расценив возникшую паузу, как приглашение к продолжению диалога, произнес:

– Ваше сиятельство, в складывающейся ситуации, наверное, не лишним было бы отправить к эмирам посольства для решения вопросов расширения нашей торговли…

– Да – министр очнулся от нахлынувших на него мыслей – Миссию мы туда обязательно отправим. И Вы, Александр Андреевич, должны приложить немало усилий, чтобы снарядить караван всем необходимым и обеспечить безопасность русских посланцев.

– Заверяю Вас, Ваше сиятельство, экспедиция будет обеспечена всем необходимым…

– Вы еще переговорите на эту тему с господином Григорьевым⁹. Очень важно, чтобы прикрытие этой миссии было и по тайным каналам… – он улыбнулся – Всей правды Василий Васильевич, конечно же, не скажет, но… Всякое может случиться в тамошних вилайетах¹⁰. Утихнуть они утихли. Но надолго ли? Британия ведь со своими интригами никуда не делась. У англичан есть поговорка: «Кто хочет иметь яйца, должен терпеть кудахтанье кур»… Эх, нет сейчас Григория Федоровича Генса… Но дела, зачинателем коих он был, и по сею пору дают плоды немалые. В общем, обсудите все детали предстоящей экспедиции с Григорьевым… – посмотрев на каминные часы, министр воскликнул – А ведь нам надо бы во дворец поторопиться, Александр Андреевич…

***

– А помоложе што-ли никого не могли найти? – ворчала Анна, хотя и понимала, что спорить с начальством бесполезно – Уж, чай, не на войну отправляют. Могли бы и молодых казаков туда спровадить…

Иван, присевший передохнуть на замшелой завалинке, с хрустом потянулся и, улыбаясь, ответил:

– Без нас, бывалых, видать, не справятся. Да я думаю, ненадолго это. Сорок верст всего…

– Так ведь не знамо, што тама стряслося. Бабы такие страсти рассказывают – Анна присела рядом с мужем – Могут ведь и продержать. А скоро сенокосить надо будет…

Калитка распахнулась, и на мякишевский двор влетел весь раскрасневшийся от быстрого бега внук Илюшка. Мальчик прямиком кинулся к деду и, взобравшись ему на колени, не успев даже толком перевести дух, выпалил:

– Деда, возьми меня с собой…

Иван поцеловал внука в макушку и спросил:

– Ты где это, казак, мамку потерял?

– А тама она – мальчик махнул рукой куда-то вдаль – Дедуля, ну возьми, а…

Анна, с улыбкой наблюдавшая за происходившим, осведомилась:

– А кто ж мне помогать будет?

Илюшка в ответ на бабушкины слова буркнул:

– Мамка поможет. И Глашка с Любкой…

Дед опять поцеловал внука в белокурую макушку и поправил:

– Не Глашка и Любка, а Глаша и Любаша…

Мальчик не хотел отвлекаться на пустые разговоры и продолжил уговоры:

– Дед, ну возьми меня с собой. Я тоже хочу в поход…

Калитка опять скрипнула и во двор с коромыслом на плече вошла Ирина.

– Вот, пострел – она опустила ведра с колодезной водой на землю, поправляя съехавший на затылок платок – Кричу – кричу, а у него только пятки сверкают… В поход он собрался…

Илюшка понял, что разговор принимает ненужный оборот и попытался, было, захныкать. Деду пришлось его успокаивать:

– Атаман надысь¹¹ приказал отправляться в поход только бородатым казакам. А атаманов нужно слушаться. И настоящим казакам не пристало плакать…

– Здорово ночевали, соседи – раздалось за забором.

Мякишевы обернулись. У калитки стоял недавно вернувшийся из бухарского плена Александр Койнов. За минувший месяц он окреп, его в прошлом почти лысая голова теперь обросла седыми волосами, и уже стал заметным будущий чуб.

– А Саша… Здравствуй – здравствуй – за всех ответила Анна – Ты проходи, пообедай у нас…

– Да не, спасибо – Сашка виновато переминался с ноги на ногу – Дядь Вань, дай мне косу, а то своей пока нету. Хочу бурьян выкосить возле дома.

Иван, одобрительно улыбнувшись, распорядился:

– А ну-ка, Илья, покажи дяде Саше, где у нас косы.

Внук, почувствовав свою значимость, деловито махнул рукой и повел Сашку за сараи. Вскоре они вернулись. Койнов, поблагодарив хозяев, прихрамывая, пошел в сторону своего дома. А Ирина, с грустью смотревшая ему вслед, сказала:

– Пока, вроде, трезвый.

– Ну и, слава Богу – отозвалась мать.

…Ирина с детьми перебралась в Санарку из Троицка два года назад. Схоронив внезапно умершего мужа, она по совету отца вновь вступила в казачье сословие – жить вдове с тремя детьми на руках в уездном городе было непросто. А в Санарке, как говорится, родные стены помогали. Да и участливое слово родителей ей было нелишним. И детям рядом с бабушкой и дедушкой лучше жилось. Вон Илюшка, и тот уже вознамерился в поход с дедом отправляться. Дочки, слава Богу, прижились здесь. Да и мне, частенько думала Ирина, коротать свой вдовий век рядом с отчим домом легче. Рады были возвращению дочери под родительское крыло и Иван с Анной. Хоть и горьким был повод этого возвращения, все же нынешняя их жизнь наполнилась новым смыслом и новыми стремлениями. В доме Мякишевых вновь поселились детский смех, суета и хлопоты.

…Утром пятеро наиболее опытных санарских казаков в почти полном снаряжении по приказу начальства отправились в поход, который еще до своего начала вызывал немало пересудов и кривотолков. И не только в Санарке. Такие же группы бывалых казаков выдвигались и из других близ лежащих казачьих поселений. Всем им надлежало прибыть в Колотовку.

Деревня эта расположилась в верстах шестидесяти от уездного города Троицка на окраине большого соснового бора. Проживали в ней бывшие государственные крестьяне, которым в 1840 году было предложено вступить в казачье сословие. Несогласных попросту выселяли с казачьих земель. Чтобы не лишаться нажитого большинство колотовцев решило стать казаками. Как и полагалось, они присягнули на верность царю-батюшке и стали жить по-прежнему, по-крестьянски. Не раз и не два войсковое начальство пыталось приноровить новоиспеченных казаков к казачьим порядкам и традициям. Но толку от всего этого было мало: колотовцы, как говорится, исполняли все из-под палки, не особо стремясь приобщаться к новым порядкам. Многим тогда виделось, что все эти новшества временны – все когда-нибудь вернется на круги своя. В общем, намаялись атаманы с колотовскими казаками.

А месяца три назад поползли по округе слухи, что в Колотовке происходит какая-то чертовщина: почти каждую ночь начинает, вроде как, загораться один заброшенный домишко, горит-горит, но не сгорает. И заподозрили жители деревни в этом нечистую силу. Они неистово молились, боясь выйти на улицу без лишней надобности. А если уж такое случалось, то ходили не иначе как перебежками, стараясь обойти злосчастный дом стороной. Как и положено, молва эта вскоре обросла небылицами. И чем дальше они уходили от Колотовки, тем зловещей становились подробности происходившего.

Докатились эти слухи и до Троицка. Поначалу их воспринимали как анекдот, но когда стало известно, что колотовцы от страху уже не стали выходить на поля и исполнять, как полагалась, возложенные на них повинности, начальство приняло решение разобраться в этой нелепой истории на месте. По приказу командира второго военного округа полковника Петра Михайловича Харнского была создана специальная комиссия, в которую помимо военных чинов вошли еще и преподаватели уездного училища. Из близлежащих казачьих поселений в Колотовку для обеспечения порядка и охраны комиссии выдвигались опытные казаки. Эти предосторожности были нелишними, ведь никто не знал, с чем, или с кем, предстояло столкнуться в этой деревушке.

На санарцев, привыкших жить добротно, Колотовка произвела тягостное впечатление. Порядка двадцати кособоких домишек, выстроенных абы как на сосновых пнях, были покрыты почерневшей от дождей и снега соломой. Подворья, огороженные прогнившими жердями, висевшими на таких же гнилых столбах, заросли лопухами и коноплей. Всюду были застарелое запустение и неустроенность.

Прибывшим казакам перво-наперво была дана команда прочесать деревню и ее окрестности вдоль и поперек. Начальство боялось, что за всеми странностями, творящимися в Колотовке, могли стоять беглые каторжники, коих ссылали за поддержку петрашевцев¹² в немалом количестве. Но поиски никакого результата не дали – в округе вообще не было никого постороннего. Этому в немалой степени способствовала дурная молва о событиях в деревне.

А комиссия меж тем обследовала саму избушку, которая наделала столько шуму. Внешне она была непримечательной: сгнивший сруб с покосившимися стенами и крышей. В этом доме, по словам местных жителей, уже лет десять никто не жил. Следов пребывания людей в заброшенной избушке найдено не было. По предложению училищных преподавателей решено было исследовать прогнившие доски и бревна – таинственное свечение в доме могла вызвать особая плесень. Отобранные пробы были срочно отправлены с нарочным в Троицк. К вечеру гонец вернулся – следов светящейся плесени не нашли.

В течение всего дня казаки доставляли к начальству местных жителей для допроса. Колотовцы рассказывали всякое. И трудно было понять, где в этих рассказах правда, а где вымыслы. Ивану Мякишеву досталось сопровождать к начальству Феклу Осокину – запитую бабу лет сорока с хитроватым синюшным лицом.

Расположившись на скамье, поставленной прямо под высокой сосной на деревенской улице, Фекла рассказывала:

– В ентой избе годков десять назад жили татары. Мужик-то путевым был, работящим. Слова никогда плохого не скажет. А вот жинка евоная была черноротой. Кода сама была на сносях, послала она Глашку Никанорову к черту – Фекла неистово перекрестилась – Вот за те слова ее Бог и наказал. Родился у нее младенец с короткими руками и ногами, но большой, как чугунок, головою. Всяк, кто видал того ребенка, потом говаривал, что никакой енто не ребенок, а чертенок…

Иван, слушая рассказ этой бабы, невольно вспомнил, как настороженно и опасливо в Санарке восприняли появление Мишки. Тогда тоже многие крестились, увидев мальчика на улице. Больше всего старалась Коиха. Помнил Иван и слезы жены… Но вырос Михаил, став на удивление односельчан офицером. Теперь воюет где-то за Русь-матушку…

А Фекла меж тем продолжала:

– Когда тута проезжал фелшер из Верхнеуральска, то вот он поведал, што у ребетенка ентого какая-то аглицкая болезня приключилась… Тока никакая то была не болезнь, а божье проклятье. Знающие люди говорили той бабе, чтобы она замаливала свой грех. Надо было того страшного чертенка бить по животу со словами «забери чертенка и отдай ребенка»…

– Ну, так что стало с тем ребенком? – прервал рассказ Осокиной капитан Емельянов, ведший допрос.

– Да помер он – простодушно ответила Фекла – Вроде как, сам. Но то одному Богу известно. Тока они ентого младенца схоронили не на кладбище, а в подполе своей избы. Вот теперь она и засветилася…

Сказав это, баба начала креститься сама и крестить всех и вся в округе.

Емельянов распорядился перекопать весь подпол в злосчастном доме. Но и на этот раз ничего обнаружить не удалось…

Когда над Колотовкой начала опускаться ночная мгла, казаки заняли свои позиции вокруг таинственного дома. Небо еще к вечеру заволокло тучами, поэтому темень наступала быстро. В окнах жителей деревни один за другим гасли отсветы свеч и лучин – колотовцы укладывались спать.

И вот деревня погрузилась в непроглядную тьму. Кругом было черно и тихо. Только сверчки упоенно выводили свои трели, невольно унося казачьи думы к родному порогу. «Как там они? – думал Иван – Как там Илюшка? Обвыкать стал малец. Это хорошо. Быть ему казаком…»

…Неожиданно за спиной Ивана вспыхнул огонек. Мякишев обернулся. В окне дома, стоящего чуть поодаль, загорелась лучина. Поначалу она светила ровно, потом огонек стал как-то неестественно скакать из стороны в сторону. На противоположной стороне полусгнившей избы, так пугавшей все последние месяцы колотовцев, послышалась какая-то суета. А потом раздались удивленные возгласы: «Видали? Пламя плясало между бревнами. Но в доме ничего нет…»

Вскоре голоса стихли. Из-за угла избы с зажженным факелом в руке вышел капитан Емельянов.

– Эй, казаки – обратился он к тем, кто был в засаде по эту сторону от избы – Кто что видел?

А казакам и сказать-то было нечего. Они не видели огней в этом проклятом доме.