Kitabı oku: «На излёте, или В брызгах космической струи. Роман»
© Анатолий Зарецкий, 2020
ISBN 978-5-0051-5849-9
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Синопсис
Уволенный в запас офицер-ракетчик возвращается в родной Харьков. Его семья живет в Москве, но уходит почти год на получение паспорта и трудоустройство по специальности. Герой молод, энергичен, фонтанирует идеями, которые одобряют даже в странном коллективе, где доминирует принцип «наказания невиновных и награждения непричастных». ─ Что еще за «Буран»? ─ ворчит его наставник Кузнецов. «Что это, победа или поражение?» ─ соображает герой, вчитываясь в ТЗ. Что же все-таки будет создавать ведущее КБ страны, основанное Королёвым и руководимое Глушко? Уникальный носитель или советский вариант «Шаттла»? Будем ли работать на опережение или догонять ускользающее время? И вот уже нет СССР. Закрыта программа МКС «Буран» ─ наше мировое достижение. Но не отпускает память о грандиозной работе, которая много лет увлекала настолько, что порой не обращал внимания на козни кучки негодяев и вдохновенно делал свое дело с коллегами, о которых хранит самые светлые воспоминания.
Вместо предисловия. Детство, юность, молодость моя
В отрасли космического ракетостроения я оказался случайно. Впрочем, именно случай так или иначе определяет большинство событий нашей жизни, хотя зачастую нам кажется, что мы сами выбираем жизненный путь. Увы.
С детских лет я мечтал о небе. Трудно сказать, когда и откуда это пришло. Скорее всего – из раннего детства, когда наша семья долгое время жила в лагерях немецких военнопленных в Харькове. Там работали мои родители. Там же за полгода до окончания войны в одной из теплых землянок, в которых размещалась поликлиника лагеря, родился я.
В лагере я долго был единственным ребенком – любимцем пленных немцев. Уже лет с пяти мне позволяли самостоятельно перемещаться по всей территории лагеря, включая зону. В том ограниченном мирке, казавшимся таким огромным, я чувствовал себя комфортно в любом месте. Сторожевые вышки, ряды колючей проволоки, солдаты охраны и колонны пленных немцев, – все это навсегда врезалось в память.
Немцы всегда мне улыбались, весело шутили, но никогда не насмехались и не обманывали, даже в шутку, как наши солдаты. Многих пленных я знал не только в лицо, но и по фамилии, а то и по имени. Было у меня и свое немецкое имя – Пуппи (Куколка). Оно мне не нравилось, но моего настоящего имени немцы, похоже, не знали, или так им было привычней.
– Пуппи! Ком цу мир, – приглашал подойти кто-нибудь из солдат, едва входил в любое из помещений, где находились пленные, – Битэ, – подавал он кусочек сахара или самодельную игрушку.
– Филен данк, – благодарил за подарок.
А из другого конца помещения уже неслось очередное призывное: «Пуппи!» Кто-нибудь сажал к себе на колени, и мы слушали импровизированный музыкальный номер, исполняемый на одной, а то и сразу на нескольких губных гармошках. А иногда солдаты, надев вместо пилоток смешные шляпки с перышками, пели необычные песни. Слушая удивительные переливы голосов, смеялся от восторга. Лишь через несколько лет, уже вне лагеря, узнал, что слушал тирольские песни.
Мне нравились мои немецкие друзья, а особенно переводчик – гер Бехтлов. Он единственный понимал меня, когда в разговоре, не задумываясь, смешивал русские и немецкие слова. Он тут же все повторял, но по-немецки, без русских слов, или наоборот.
– Варум? – часто спрашивал его, и он терпеливо отвечал на многочисленные вопросы маленького «почемучки». Именно гер Бехтлов несколько лет нашей дружбы открывал мне окружающий мир, заодно прививая азы немецкой культуры.
– Ауф штейн! Штильге штанген! – командовал унтер-офицер и все, включая меня, вскакивали и вытягивались в струнку, держа руки на бедрах. Входил немецкий офицер. Офицеры – такие же пленные, как и рядовые, но немецкий армейский порядок есть порядок. И я это понимал и принимал, как должное.
Мне нравился немецкий порядок. Мне нравились немецкие офицеры – строгие и недоступные. С ними нельзя заговорить первым, можно лишь отвечать на вопросы. Они не говорили со мной, как рядовые солдаты, зато часто одобрительно похлопывали по плечу. В моей памяти они остались строгими людьми в красивой форме.
Но, больше всех нравились летчики Люфтваффе. Их форменная одежда была самой красивой. К тому же только они угощали необычным лакомством – шоколадом. Иногда предлагали сначала полетать, и когда соглашался, высоко подбрасывали и ловили почти у самого пола. Захватывало дух, было страшно, но я не плакал, а наоборот – громко смеялся от необычных ощущений. Летчики тоже смеялись и говорили, что буду русским летчиком. Что такое быть летчиком, я не знал и, как всегда, засыпал вопросами гера Бехтлова.
– Если станешь летчиком, будешь, как они – сильным, ловким, в красивой форме, – отвечал он, – А главное – будешь летать в небе, как Ангел.
Мы покинули лагерь, когда мне исполнилось шесть лет, то есть, когда как личность вполне сформировался. И теперь не только внешностью и знанием языка, но и характером походил на немецкого ребенка. Все последующие годы я сам и окружающие с большим трудом ломали этот характер.
В лагере мы жили в каком-то искусственном мире, созданном за рядами колючей проволоки. Совсем не так было вне лагеря. Я повсюду видел следы страшной войны. Город все еще лежал в руинах. А надписи на домах «Мин нет» сохранились даже, когда пошел в первый класс.
Но я никогда не видел ничего иного. Вид разрушенного города казался привычным – нормальным. Он не удивлял и не поражал. Но, только вне лагеря впервые увидел людей, обездоленных войной. По улицам катались на тележках инвалиды без ног. Часто встречались люди на костылях, или без рук. Это было непривычным и страшным. Я боялся этих людей.
Признаком времени были громадные очереди, и в первую очередь – за продовольствием. Повсюду множество нищих, просящих подаяние. Иногда их нестройные колонны куда-то вели милиционеры с револьверами наизготовку. Ничего подобного никогда не видел в лагерях военнопленных.
Вне лагеря у меня, наконец, появились друзья и подруги. И самые первые – это Людочка Кучеренко и Вовка Бегун. Людочке едва исполнилось пять лет, а Вовка – мой ровесник. Примерно через год мы с ним пошли в первый класс, где, растолкав всех, сели за первую парту.
Во втором классе всех моих школьных друзей перевели в бывшую женскую школу. А наш «мужской» коллектив разбавили группой девочек. Начиналась эпоха смешанного обучения. В результате вместо Вовки Бегуна на освободившееся место за парту сел Женька Иоффе. Не сразу, но мы все же подружились.
Однажды Женя пригласил в гости. Он жил в военном городке ХВАИВУ (так тогда сокращенно называлось авиационное училище, где работал его отец). Оказалось, Владимир Владимирович, отец Жени – генерал-лейтенант авиации и второй человек в этом учебном заведении. Несмотря на солидное положение главы, семья вела скромный образ жизни, обусловленный частыми переездами из гарнизона в гарнизон. Вскоре в этой семье я стал своим человеком. С Женей мы дружили почти три года, пока его отца ни перевели в Москву. В военном городке ХВАИВУ я впервые увидел курсантов в летной форме и воочию представил свое будущее.
Семья Жени жила в обычном многоквартирном доме, но в особом, так называемом «генеральском подъезде». Вскоре я уже знал в лицо всех жильцов подъезда, да и они меня тоже. «Сближению» способствовали периодические коллективные вылазки «на подхоз» – в подсобное хозяйство училища. В выходные дни вереница генеральских «Побед» и полковничьих «газиков» доставляла высокие семейства за город, где были лес, пруд и большая поляна, на которой тут же разбивали палаточный лагерь. Мы с Женей и другими детьми, среди которых были и наши одноклассники, играли в детские игры, купались в пруду, загорали. А взрослые устраивали импровизированное коллективное застолье, расстелив скатерти прямо на траве. Там впервые узнал вкус сыра, колбасы и даже красной и черной икры.
Вскоре у нас с Женей появился наставник – сосед по лестничной клетке. У соседа-генерала не было детей, а потому мы с Женей стали своими в его маленькой семье. Украшением генеральской квартиры была шикарная библиотека, которую семья собирала всю жизнь. И, конечно же, я стал самым активным ее читателем. Я пользовался этой библиотекой еще несколько лет уже после того, как Женя уехал из Харькова. Постепенно перечитал все, что было так или иначе связано с авиацией. А было очень много редчайших книг.
Однажды, ориентировочно в начале пятьдесят шестого года, мы с Женей узнали настоящую тайну. Мы впервые услышали столь подробный рассказ о ракетно-ядерном щите страны и зенитных ракетных комплексах. Сообщая эту, несомненно, секретную информацию, генерал пытался убедить, что занимавшая наши умы военная авиация обречена, и вместе с приоритетом вскоре потеряет былой блеск и привлекательность.
Потому что будущее – за автоматизированными комплексами, скрытно расположенными повсюду. Там будет совсем мало людей и много умной техники. Управляемые из подземных бункеров ракеты в любой момент смогут быстро доставить атомные бомбы прямо к целям, расположенным за тысячи километров. Аналогичные ракеты мгновенно уничтожат любые группы самолетов противника еще на подлете. Никаких воздушных боев не будет, а самолеты не спасет ничто – они будут сбиты.
Мы впервые не поверили нашему наставнику. Нам так нравилась военная авиация. Именно военная, потому что гражданская уже казалась нам, юным поклонникам покорителей неба, обыденной, лишенной романтики. А ракеты воспринимались как что-то неодушевленное, архаичное, типа сигнальных ракет, снарядов от «катюш», или наоборот – как нечто из области научной фантастики, типа межпланетных кораблей будущего.
В тот день генерал был чем-то огорчен, а потому, похоже, много выпил. Иначе, мне кажется, вряд ли затеял бы с нами тот странный разговор. Именно его состояние и заставило нас усомниться в достоверности рассказа.
– Фантазер, – не сговариваясь, заключили мы с Женей и не стали ничего уточнять у его отца, тем более, генерал просил строго хранить доверенную тайну. Повторных бесед на эту тему не было. А потому мы по-прежнему «бредили» авиацией.
Как-то раз, когда уже учился в шестом классе, мне поручили навестить нашего заболевшего одноклассника – Володю Ткачева. У него я впервые увидел сделанную им кордовую модель самолета. Особенно поразил миниатюрный моторчик, который работал как настоящий авиационный двигатель.
С легкой руки Володи я несколько лет был активным членом кружка авиамоделистов при харьковском Дворце пионеров. В кружке научился не только проектировать и собирать достаточно сложные модели, но и управлять ими в полете.
Мое увлечение сохранялось долгие годы, а высшим достижением стала копия американского самолета F-102, которую сделал из тонкого дюраля по заводской технологии. Но, это случилось, когда учился в Харьковском авиационном институте и работал на авиационном заводе.
Когда умчат тебя составы
За сотни верст в далекий край,
Не забывай родной заставы,
Своих друзей, своих подруг не забывай.
Не забывай, что после вьюги
С весной опять приходит май.
Не забывай своей подруги,
Своей весны, своей любви не забывай.
Эту песню я услышал во сне. Я проснулся, когда отзвучали ее последние аккорды. Мелодия, а особенно слова песни показались необыкновенно выразительными. Непостижимым образом они затронули какие-то особо чувствительные струны души девятилетнего ребенка, каким был тогда.
Несколько минут лежал и тихо плакал от избытка переполнявших чувств. «Я никогда тебя не забуду, Людочка», – мысленно повторял одну и ту же фразу, заливаясь слезами. Возможно, это была песня-предчувствие моей судьбы. Не знаю. Но, мелодию и слова запомнил с того самого единственного исполнения. За пятьдесят с лишним лет мне так и не удалось услышать песню. А память сохранила лишь эти два куплета, да обрывки стихотворных фраз. Я не искал песню. Зачем? Она до сих пор живет в моей душе – такой, какой помню. Мне незачем ее менять.
А в то утро, когда она прозвучала из репродуктора, до нашей первой весны оставалось еще более семи лет, то есть ровно столько, сколько было моей подружке Людочке, с которой уже дружил почти два года.
С того самого дня к Людочке я всегда относился с особой симпатией, как ни к какой другой девочке. А через много лет девятнадцатилетняя девушка призналась, что она это знала, причем именно с семилетнего возраста. И ей нравилось мое отношение к ней.
Летом шестидесятого года впервые увидел землю с высоты. И я не был пассажиром. Целый день на допотопном «кукурузнике» мы распыляли химикаты над колхозными полями. По командам летчика включал и выключал распылитель. Мы взлетали и садились для дозаправки с десяток раз и летали на высоте «бреющего полета». Восторгу моему не было предела.
А осенью моя подружка поразила тем, что стала чемпионкой города среди школьников по художественной гимнастике. Именно тогда осознал, что она необыкновенно привлекательна и может нравиться другим ребятам. В тот день окончательно понял, что люблю Людочку. И тогда решил удивить ее так же, как она удивила меня. Через месяц меня приняли в аэроклуб – на курсы подготовки планеристов. Людочка была в восторге.
Весна шестьдесят первого года стала нашей с Людочкой первой весной. Мы объяснились без слов и все дни, оставшиеся до моего отъезда в Крым, были счастливы.
Крымское лето подарило мне крылья. За три месяца ежедневных полетов освоил столько, что был отмечен инструктором, который пригласил меня на командные сборы планеристов и предложил обучаться по особой программе. В то лето я видел небо и землю такими, какими не видел больше никогда.
Но, с осени началась черная полоса моей жизни. Без объяснения причины, моя любимая Людочка порвала все отношения на долгих пять с половиной лет. А через месяц узнал, что не прошел медкомиссию военного училища летчиков. Вдобавок меня тут же отчислили из аэроклуба. Я потерял подругу и любимую. Я потерял мечту. Я разом потерял все, чем жил в юности.
Долгие годы душа разрывалась от боли. И эту боль я доверял только моим стихам. Никто, даже друзья, не знали о том, что творилось в моей душе. А внешне был бодр, даже весел и хорошо учился, почти не прилагая усилий.
Учебу на первом курсе авиационного института мне, как и многим студентам технических вузов, пришлось совмещать с работой на авиационном заводе. С непривычки было тяжело, зато отвлекало от тяжких дум. А на втором курсе, когда нагрузка спала, и осталась лишь учеба, беда навалилась с удвоенной силой. И я не выдержал. В институте мне было неинтересно всегда, а в состоянии депрессии – невыносимо тоскливо. Я перестал посещать занятия, не стал сдавать весеннюю сессию, и был отчислен.
Под давлением родителей согласился с их неверным решением и вместо срочной службы угодил в военное училище. Бывшее ХВАИВУ уже изменило профиль обучения – стало готовить офицеров для ракетных войск стратегического назначения. Теперь оно называлось высшее командно-инженерное училище – ХВКИУ. Вот только от авиации сохранилась лишь летная форма.
Так в круг моих интересов вошла ракетная техника. Я готовился стать военным инженером-ракетчиком. И на три года моим домом стала казарма.
Лето шестьдесят шестого года стало поворотным в моей судьбе. Черная полоса продолжительностью в пять лет стала светлеть. В Бердянске, где отдыхал в семье Саши Бондаря, с которым дружил все пять лет учебы в училище, познакомился с удивительной девушкой – Валей Кузнецовой. Валя-Валентина, как ее звал тогда, вернула меня к жизни, вселила уверенность в себе, подорванную годами самоотречения. Она была инициатором нашего бурного романа. Эти трое суток в городе у моря запомнились нам обоим на всю жизнь.
Увы, внезапно мы потеряли друг друга на целых три года. А когда встретились, она уже была замужем.
Осенью того же шестьдесят шестого года случайно встретил подругу Людочки. В непростом разговоре неожиданно узнал, что это она расстроила наши с Людочкой отношения, оклеветав меня перед любимой. Три года Людочка избегала любых разговоров со мной, еще два года мы не виделись вовсе. Но стоило ей прочесть мои стихи, которые передал через подругу, поняла, как ошибалась все эти годы.
И вот мы встретились. Мы взглянули в глаза друг другу, и слова стали лишними. К нам вновь вернулось счастье взаимной любви.
Но, это уже было горькое счастье. Людочка знала, что безнадежно больна, а потому, вопреки чувствам, не хотела развивать наши отношения. Она была готова пожертвовать любовью ради моего мнимого счастья. Но, я любил мою Людочку так сильно, что просто не мог поверить в неизбежное и был готов на все, чтобы его предотвратить. Моя бесконечная любовь придавала силы. Я развил такую бурную деятельность, что даже Людочка поверила, что может быть спасена. Мы впервые объяснились, не скрывая чувств и сомнений, и решили соединить наши судьбы, какие бы испытания не готовила нам жизнь. Мы объявили о помолвке, и Людочка стала моей невестой. С того дня она стремительно пошла на поправку.
Но, чудес не бывает. И полгода счастья закончились внезапной смертью любимой. Моя душа умерла вместе с Людочкой. Утешало лишь, что она ушла, не разочарованная жизнью. Мир опустел без моей Людочки. Стало неинтересно жить. Ведь, чего бы я не достиг, об этом никогда не узнает любимая.
Но, однажды вспомнил, что, прощаясь со мной, она взяла обещание «учиться всему и всегда». И тогда я с головой погрузился в учебу, на время подавив чувства.
Моя дипломная работа была признана лучшей. Но меня не оставили в училище. Не направили и в строевую часть, хотя «доброжелатели» уже подготовили именно этот вариант. Вместе с Сашей Бондарем и еще двумя сокурсниками меня распределили в испытательную часть научно-исследовательского полигона, широко известного под громким именем «Космодром Байконур».
К месту назначения ехали втроем – Валя с Сашей и я. Для нас с Валей этот путь оказался непростым. Мы встретились с ней через три года безвестности и, наконец, выяснили, кем и как были разрушены наши отношения. Я не принял ее неразумного предложения отстать от поезда и вернуться домой. Валя все еще нравилась мне, но в глубине души понимал, что любить ее так, как любил Людочку, уже не смогу никогда.
Меня распределили в часть, которая проводила летные испытания ракеты Н1. В то время это была самая мощная космическая ракета-носитель страны – аналог американской ракеты «Сатурн 5», обеспечившей высадку космонавтов на Луну. К сожалению, С. П. Королев не успел довести этот проект до этапа летных испытаний. А без него работа шла трудно, если не сказать больше – безнадежно плохо.
Часть уже провела два аварийных пуска. Вторая запущенная ракета взорвалась прямо на стартовом сооружении. И «правый старт» потом восстанавливали несколько лет.
Меня назначили начальником бортового расчета стартовой команды и поселили в гостинице части прямо на площадке. На левом старте, который не пострадал при взрыве, уже стоял макет ракеты. В первый же день меня определили в наряд по его охране. И завертелась карусель бесконечных нарядов. Я бы навсегда утонул в том водовороте, если бы не моя специальность.
Уже через месяц меня освободили от всех нарядов и приставили к ракете. Я оказался на виду – в эпицентре событий. Как губка впитывал все, что узнавал в процессе круглосуточной посменной работы, и через два месяца уже ничем не отличался от моих сменщиков. Но, глубокой осенью макет сняли со старта и вернули в МИК для доработок.
Мне удалось удержаться в составе технической элиты – отныне я вел все занятия по специальной подготовке.
Напряженная работа не давала расслабиться, но в номере гостиницы, где оставался наедине с собой, на меня тяжким грузом наваливалась тоска одиночества. В конце концов, поступил как все – присоединился к одной из многочисленных пьющих компаний.
Зиму почти не заметил – она пролетела в тщетной суете бесконечных нарядов и в пьяном угаре однообразных вечеров и выходных дней.
Лишь на излете зимы у меня появилось свое дело. Мне поручили сделать спецкласс с тренажерами для подготовки боевого расчета. В той работе я почувствовал себя главным конструктором. Да, собственно, так оно и было – я руководил коллективом единомышленников, и все мои решения были окончательными. В сжатые сроки пришлось разобраться с алгоритмом работы всех бортовых и наземных систем и создать имитаторы этих систем. Творчество увлекло настолько, что отдавал ему все время и душу. И все получилось. Системы и агрегаты работали, как часы.
– Так бы настоящие функционировали. Ракета давно бы летала, – заявил командир части полковник Ширшов, председатель конкурсной комиссии.
В конкурсе к 100-летию со дня рождения В. И. Ленина мы заняли первое место. Меня, как победителя конкурса, наградили юбилейной медалью.
А потом произошли события, которые радикально изменили мое представление о работе и, соответственно, мое к ней отношение. Мы уже с месяц работали с макетом на старте, когда узнал, что наш спецкласс полностью уничтожен. Никто не стал разбираться в происхождении деталей электроники, и нашу самодельную аппаратуру сломали и отправили на свалку.
Я был морально раздавлен.
По рекомендации командира части взял отпуск. В отпуске и сразу после него долго и мучительно размышлял о будущем. Было очевидно, что спецкласс – это самое большое мое техническое достижение. Остальная работа – это выполнение несложных операций по обслуживанию ракеты. В перспективе – контроль выполнения подобных операций, а в более отдаленной – организация обслуживания в целом. И это все?! Скорее всего, да.
Вывод был очевидным. Армия – основное препятствие на пути к моей цели. И я сделал решительный шаг – подал рапорт об увольнении. С того момента началась моя многолетняя борьба с бездушной бюрократической машиной государства. Куда только не писал свои просьбы и жалобы – главкому ракетных войск, министру обороны, главе государства – стандартный ответ с отказом получал от одного и того же виртуального лейтенанта Макарова. Все эти годы он так и оставался все в том же скромном звании. И ничего не происходило. Ничего. Это убивало.
Все лето и осень прошли в бесконечных работах с макетом. А зимой вновь вереницей потянулись тоскливые вечера и выходные дни.
И лишь с приходом весны часть зашевелилась. Начались бесконечные смотры и проверки. Но, я так и не дождался их завершения – меня направили в МИК для приемки летного изделия. Вскоре ракету вывезли на старт, но вместо подготовки к пуску начались ее доработки прямо на стартовом сооружении. Для меня это мало чем отличалось от привычных работ с макетом. Через полтора месяца таких работ мы уже почти забыли, для чего в конечном итоге вывезли ракету.
Но всему приходит конец. Началась подготовка к пуску. В тот раз мне пришлось устранять неисправность во время заправки ракеты. За двенадцать минут до пуска мы с коллегой и приданным нам для связи радистом последними покинули старт.
Увы. И этот пуск оказался аварийным. Ракета ушла со старта, но через несколько секунд полета развалилась. Зрелище аварийного пуска было впечатляющим. Но это была картина гибели того, что многим из нас уже представлялось живым существом, с которым за время работы сроднились и которому сочувствовали. А потому в тот день у многих ракетчиков на душе было тяжело.
В июне семьдесят первого года я женился, чем еще больше осложнил себе жизнь. К счастью, жена разделяла мои устремления, иначе с мыслями об увольнении из армии пришлось бы расстаться. Ведь семья – это ответственность не только перед самим собой, но и перед теми, кто тебе дорог.
К удивлению, естественные изменения в личной жизни были восприняты моими родителями «в штыки». Им не понравился мой выбор. Но, они не одобряли и моей дружбы с Людочкой, которая была для меня всем. Мне кажется, родителям не подошла бы никакая моя невеста. Но, Татьяна уже стала моей женой и ждала нашего ребенка. Тем не менее, наш отпуск был превращен ими в ад. Неожиданно «масла в огонь подлила» Валя, которая появилась в Харькове, когда огонь уже затухал. Теперь же он разгорелся с новой силой. В этот раз Валя предложила мне сбежать с ней в Бердянск, куда она направлялась.
После отпуска выяснилось, что квартиру в Ленинске мы сможем получить только в порядке общей очереди. А пока нам разрешили поселиться в гостинице части, но в платном «элитном» номере. В декабре проводил Таню в аэропорт. Она улетела домой в Москву, а я снова остался один, наедине с невеселыми мыслями.
Одиночество скрасил новый сослуживец Саша Дудеев, с которым постепенно сблизился, интуитивно ощущая родство душ.
В январе семьдесят второго года родилась дочь Светлана, а в марте я впервые увидел наше сокровище. Было известно, что жить с ребенком в гостинице части запрещено. Но в предоставлении квартиры нам окончательно отказали. И я с новой энергией продолжил безнадежную борьбу за увольнение из армии.
Очевидно по команде сверху, ко мне, наконец, проявили интерес спецслужбы и политорганы. Меня стали вызывать в свои кабинеты эти странные люди и информировать, какие кары меня ждут, если буду настаивать на своей вполне законной просьбе.
В разгар лета, оставив Светлану с бабушкой, в командировку приехала Таня. Она оказалась рядом вовремя. Потому что моя бесконечная депрессия постепенно развивалась в болезнь. Но, едва вышел из этого состояния, Таня сообщила, что больше не сможет здесь оставаться, поскольку скучает без дочери. Она прервала командировку и уехала домой. Я не очень расстроился, потому что впереди был долгожданный отпуск.
А накануне отъезда Тани мы навестили Сашу Дудеева. Он находился в психиатрическом отделении госпиталя, куда его определило командование полигона после ряда дисциплинарных взысканий. Саша сказал, что его, скорее всего, комиссуют по болезни, которой у него, разумеется, нет. И это, похоже, единственный способ уволить из армии офицера.
Из госпиталя Саша вышел накануне моего отпуска. Его комиссовали, и теперь ему осталось только дождаться приказа и оформить документы. Служба в армии для него окончилась. Саша проводил меня на поезд, и мы расстались с моим армейским другом на несколько лет.
Уже в отпуске, размышляя над словами Саши, придумал способ, как обойти непотопляемого лейтенанта Макарова. Из отпуска вернулся с надеждой.
А в части ждала новость – начало работ с очередным летным изделием. Работы по приемке ракеты уже шли полным ходом. Теперь в нашей команде самым опытным начальником расчета был я. В напряженной суете время полетело незаметно.
Отшумели пыльные бури осени, похолодало, а ракета все еще была на старте. Проблемы все те же – низкая надежность электроники. И снова со старта уезжал последним. Когда мы с Петей Ивановым добрались в район эвакуации боевого расчета, ракета уже была в полете. Визуально полет прошел нормально. Народ ликовал. И лишь по дороге на старт узнали, что и этот пуск оказался неудачным. Обломки ракеты упали в трехстах пятидесяти километрах от старта.
Наступил очередной период бездействия части. А я с нетерпением ждал реакции на письмо Тани на имя Л. И. Брежнева. Увы. Никаких сведений из ЦК КПСС ей больше не поступало. Случайно узнал, что на запрос ЦК наше командование ответило, что я давно переменил решение, а моя жена просто не в курсе. Я ликовал. Это именно тот шанс, который нельзя упустить. Если командование поймет, что обман может раскрыться, оно постарается избавиться от меня способом, которым избавилось от Дудеева.
Время шло, а никакой реакции не было. Меня же загрузили нарядами, как никогда до того. Постепенно снова впал в состояние депрессии. Мучили ночные кошмары, которые не давали отдыха в период между бесконечными круглосуточными дежурствами. Мои нервы были на пределе. Почти месяц спал по два-три часа в сутки. Но, в этот раз рядом со мной не было никого – ни жены, ни друзей. И в пустые вечера и бессонные ночи я умирал от бесконечной тоски.
И вот стало известно, что на полигон прибыла комиссия ЦК КПСС. Никто не знал цели ее визита. Но, в период работы комиссии командование уже не смогло проигнорировать мой очередной рапорт об увольнении – он был зарегистрирован.
Меня снова попытались пугать всевозможными карами, но быстро поняли, что лучше этого не делать. В итоге я, как и Дудеев, оказался в палате психиатрического отделения госпиталя. И даже на той же койке, где полгода назад лежал мой друг.
Через два месяца меня комиссовали. В день, когда выписали из госпиталя, мир улыбался яркими красками весны. Но прошел месяц томительного ожидания перемен, а ничего не менялось. Я изнывал от неприкаянности и чувствовал, что еще месяц, и мне снова потребуется помощь психиатров. А приказа об увольнении все не было и не было.
И мне нестерпимо захотелось попасть на место падения ракеты – туда, где находилась вся наша стартовая команда. Захотелось проститься с товарищами по службе и еще – со своей молодостью, которая, я это чувствовал, уходила от меня вместе с армейской службой.
Это путешествие в центр пустыни едва ни стоило жизни. Волей случая, поисковый отряд, с которым отправился за обломками ракеты, заблудился. Вертолетчики нашли нас на третьи сутки, когда мы, высушенные беспощадным солнцем пустыни, уже умирали от обезвоживания.
Я сбежал из госпиталя, куда нас доставили вертолетами, и с трудом добрался на свою площадку. На следующий день мне сообщили, что приказ подписан. Я уволен из армии. Я добился цели, к которой стремился более трех лет, а радости, как ни странно, не было. Те три дня в пустыне что-то во мне надломили.
И вот за два дня из раскаленного ада среднеазиатской пустыни я переместился в зеленый рай умеренно теплого московского лета.
Я по ветру пущу
Пыль растоптанных дней,
Как на крыльях, домой
Полечу налегке.
Напоенные счастьем
Свободы моей,
Песни новых стихов
Зазвучат по весне.
Нежной зеленью встретят
Родные края —
Я давно уж забыл
Цвет зеленых полей —
Там, в цветущих садах,
Под журчанье ручья
Встречу утро грядущих
Бесхитростных дней.
Всего год назад, сочиняя эти строки, именно так представлял мгновение освобождения из добровольного рабства. Но все свершилось как-то буднично, не столь романтично, как в стихах. И лишь когда взял на руки и обнял мою маленькую доченьку, сердцем ощутил, что в моей жизни действительно произошли радикальные перемены.
Правда, пока все перемены шли лишь в одну сторону – я стремительно «обнулялся». И вот он пресловутый нуль достигнут. Из документов, удостоверяющих личность, у меня на руках лишь предписание – прибыть в райвоенкомат города Харькова. Весь пакет документов направлен именно туда, а не в Москву, где живет моя семья. Все мое имущество – в моем чемодане. Другого у меня нет. Нет у меня и денег – все, что полагается, мне должны выдать, когда оформлю «гражданские» документы в Харькове. Неясен и вопрос с пропиской. Ведь дома меня ждут, как гостя, а не в качестве лица, претендующего на жилплощадь. А без паспорта с пропиской меня не примут даже на простую работу. И с какой пропиской? С харьковской в Москве не устроиться. Мысли, мысли, мысли.
