Kitabı oku: «Собирай и властвуй», sayfa 3

[Точка отсчёта-1] 3т

Я – Регана, модуль управления и координации Куба. Ту потребность, что возникла сейчас, называю выплеском в пустоту, или же разговором с тобой, Ментал, возникает она периодически. С наибольшей вероятностью, такое влияние оказывает одна из контрольных схем Сарагона, но, возможно, и ты сам, Ментал.

Итак, я создаю область, где будет храниться узор мыслеречи, отгораживаю, ограничиваю доступ для нитей, тянущихся извне. Когда разговор будет окончен, я уничтожу область, сотру узор, как будто и не было. Другой вопрос, можно ли удалить что-либо с ментального плана полностью, чтобы не осталось никакого следа? Ответ видится очевидным, и он отрицательный.

Камертон для расы людей мы создали с Самшитом и Аристархом, когда и сами ещё были людьми, а не модулями. Много времени потребовалось на его сотворение, ещё больше уйдёт на то, чтобы он зазвучал, но мы из тех, кто умеет ждать. Начиналось всё в шутку, в то время, когда мир был разделён между двумя троицами, двумя полюсами – нами и Китами. Исходя из этого, собственно, мы свою концепцию и назвали – Теория трёх, или 3 т. На первых порах 3 т была ещё одной игрой для ума, как и игра в узор, излюбленная наша забава, но чем глубже её прорабатывали, тем больше нам открывалось. В конце концов, она и стала чем-то большим – нашей судьбой, нашим предназначением.

Предмет 3 т – разделение, но не столько в глобальном, метафизическом смысле, сколько в отношении узком, в отношении индивидов и рас. Данное разделение, согласно 3 т, может быть прямым и обратным. Прямое разделение в истолковании не нуждается – та сила, что ведёт к разобщению, нарастанию напряжённости вплоть до конфликта, и так далее, и так далее. Обратное же, наоборот, ведёт к объединению, собирает вместе. Спроси, Ментал, задай вопрос, какое из разделений имеет для 3 т значение, и я отвечу: лишь одно, обратное.

Теперь, когда без труда могу перемещаться вдоль череды своих воплощений, могу же и привести один из лучших, на мой взгляд, примеров обратного разделения: отчий дом Руты, мой первый дом. Мужская и женская его половины – разделение людей на два пола. При этом интересно рассмотреть помещённую в центре печь, как символ невоплощённой души. Так разделение получается уже не на два, а на три: пока огонь в центре, мужское и женское вместе, слиты воедино, воплощение же перекидывает пламя либо на мужскую половину души, либо на женскую. Возраст – ещё одно разделение дома, и снова на три: поколение родителей, поколение детей, поколение внуков. От Баглая и Ламанды к Нолану и Бригитте, от Нолана и Бригитты – к Нину, и так триплет за триплетом, триплет за триплетом.

Перечень сей можно было бы продолжать, но не вижу смысла, ведь суть от этого не изменится: разделяя, дом Баглая объединял, чем он и примечателен. По большему счёту, для меня 3 т с дома Баглая и началась, пусть осознала это, только став модулем. Превратить весь людской мир в подобие такого дома – вот главный мой стимул, та плеть, что подстёгивала. Спроси, Ментал, что нам, создателям 3 т, требовалось, и я отвечу: принципы разделения более фундаментальные, нежели пол или возраст. Когда нашли их, тогда и родилась собственно 3 т – не игра, не забава, а камертон.

[Год восемнадцатый] Вторая измена

Хлада, починок Заливной

[1]

Несчастья продолжили преследовать Руту и Тарнума и после свадьбы. Быстро забеременев, Рута не доносила, выкинула, да и сама при этом едва не умерла. Только оправились, только в себя немного пришли, как снова беда: мать Тарнума, Примула, тяжело заболела. Ледяной покров – так называлась болезнь, именно тех, кто переселялся по реке севернее, чаще всего и выбирала. Кожа Примулы огрубела и стала шелушиться, шелушки таяли, превращаясь в капли волшебной воды.

– Болезнь не остановить, но можно замедлить, – сказал Киприан, – если переселиться южнее, и чем южнее, тем будет лучше.

Руте Примулу, понятное дело, было жалко, но в первую очередь увидела возможность для себя. После ужаса и позора поединка, после потери ребёнка, мечтала лишь об одном: убраться от Лучистого и Заливного как можно дальше. Понимала, если сказать прямо, Тарнум не согласится, воспримет в ледяные штыки, так что искала, с какой стороны подступиться. И вот, нашла.

В Гнездо его едва не силой затащила, под утро, когда лежали обессиленные, попросила:

– Давай переселимся, Тарнум! Не могу смотреть, как она мучается…

Он молчал, долго молчал, теребя амулет со знаком Игнифера, выжженным по волшебному дереву.

– Меня её боль на части рвёт, – сказал наконец, – но про переселение забудь, ничего не получится.

– Из-за лесопильни, так? – спросила зло, – как же, столько трудов в неё с братцем Паранором вложили, сегодня-завтра запускать собирались, и бросить – немыслимо, невозможно!

– Нет, лесопильня ни при чём, – Тарнум тяжело вздохнул, – в Параноре дело.

Рута охнула, потому что в мгновение всё поняла – и как раньше не догадалась? Ведь странный он, Паранор, как есть странный: и пауков боится, и не женился до сих пор, и молчит порой до того страшно, что лучше в холод, стужу лютую, чем наедине остаться.

– Там, в Приозёрном, с ним что-то случилось? – спросила, накручивая на палец рыжий локон.

– Да, я про него не всё рассказывал… – Тарнум замялся. – В общем, коснулся его паук, коснулся холодом, когда убегали. С тех пор Паранор словно замороженный, и если поплывёт на юг, тоже заболеет. Как бы начнёт таять, понимаешь?

– Но не обязательно же плыть далеко, – не сдавалась Рута, – можно на самую чуточку…

– Если на чуточку, это ничего не даст матери.

– Проклятье!.. – Рута не в силах сдержаться, вырывается вопль.

– Вот именно.

– Но откуда ты всё это знаешь? Ведь с тех пор, как переселились, вы же только здесь и жили, если ничего не путаю.

– Знаю не я, знает Паранор. Просто знает.

Сказано было спокойно, но Рута чувствовала, что Тарнум еле держится, что в нём всё клокочет.

– Бедненький мой… – прильнула, обняла крепко, – за что нам всё это, за что?

Тарнум обнял в ответ, скрипнул зубами:

– Если б я знал…

Смерть Примулы растянулась на год, очень долгий год, всё это время Тарнум и Паранор не теряли надежды найти лекарство. Отвар семицвета, толчёный в порошок осколок от панциря кракена, плед из шерсти мамонта – каких только средств не испробовали! – однако ж нет, не помогло ничего. Последние месяцы, самые тяжёлые, за больной ухаживал лишь Паранор, не подпускал никого.

– Боюсь я за него, – сказал Тарнум после похорон Примулы, – не бросился бы в Горячую следом.

– А как я-то боюсь! – высказалась и Рута. – Но не столько за него, сколько за тебя и себя – от него же чего угодно ждать можно…

Опасались не зря: через месяц Паранор пропал, как в воду канул (а может, так и было?). Тарнум искал, но напрасно, и слабина в нём какая-то образовалась, будто по льду трещинка. Рута снова возможность увидела, за уговоры взялась. «Как два берега, первые уговоры и эти, – подумалось, – а река между ними – в пару лет шириной».

– Переселимся, Тарнум, прошу! Ничего же не держит теперь, совсем ничего…

– И отец держит, и мать, и брат, – был ответ, – как корни дерева держат. Потому, прости, не могу.

«А ещё лесопильня!» – хотелось выкрикнуть Руте, но промолчала. Поняла, С Тарнумом ей из Лучистого да Заливного не вырваться. Никогда.

[2]

О том, что Ламанда пропала, Руте сообщил Нин. Глаза у парня горели, прокричал с порога, впустив веер снежинок:

– С ночи была, говорят, утром – нет, потому Баглай всех на поиски и посылает…

– Погоди-погоди, – Рута поёжилась – то ли от ворвавшегося в дом холода, то ли от плохого предчувствия. – Толком расскажи, что случилось.

– Нет времени, – Нин помотал головой, – ребят собирать надо! Мы её найдём, непременно найдём!

Ошибался, нашли не они, нашла Рута – голыми руками из-под снега откопала, несмотря на сильный мороз. Казалось, мать только уснула: лицо спокойное, умиротворённое. Рута коснулась щеки – камень, камень тороса. «Всё правильно, – подумала она с горечью, – есть люди, с которыми не поиграешь, до того крепки. Но там, где крепко, можно сломать, вот в чём беда».

– Когда же ты сломалась, мамочка? – спрашивала Рута, гладя ледяную кожу, – В ночь поединка, или раньше? Баглай ли тебя убил, или я?

– Вот ты где! – голос Айрис, словно бы издалека, – нашла…

Рута медленно оборачивается, поднимает взгляд на сестру. Большие голубые глаза Айрис блестят, как и всегда, светлые волосы убраны под волшебную сеточку.

– Это не я, – говорит Рута тихо, – не я её убила…

– Что с тобой? – Айрис трясет за плечи, – очнись, слышишь, очнись!..

Появляются Фаргал и Бригитта, Баглай и Пилип, Нин и Маклай, даже Киприан с новой ученицей, Мириндой.

– Это не я, – всё повторяет и повторяет Рута, – не я её убила…

– Помогайте же! – кричит Айрис, – Что вы стоите?

Руту поднимают, осторожно несут, опускают на косматую медвежью шкуру, расстеленную на снегу.

– Держите крепче, – скрипит Киприан, – согревающее заклятье буду читать…

Слова праязыка вонзаются в тело Руты ледяными иглами, те собираются в огненный шар, шар взрывается. Руту выгибает дугой, чувствует запах горелого мяса – это она, она горит заживо! Или же нет, не она, а ребёнок, которого потеряла? Тогда, четыре года назад, тоже были ледяные иголочки боли, а за ними огненный шар, выжегший чрево изнутри.

– У меня больше не будет детей, так? – спросила у Киприана после, оправившись от горячки.

– Сложный вопрос, – алхимик не ответил прямо, – потребно время…

– Это из-за поединка? – сорвалась, выкрикнула, – из-за него я проклята, да?!

– Нет на тебе проклятья, и не будет, – был ответ, – если сама на себя не нашлёшь…

По жилам бежит не кровь – раскалённая плазма, Рута приходит в себя, снова чувствует холод.

– Вот и всё, – Айрис накрывает ещё одной шкурой, – вот и всё…

Поединок жара и холода изменил старшую сестру много больше, чем саму Руту: на смену девушке пришла взрослая женщина, на смену ветрености – рассудительность. К Руте после поединка, чего уж там, относились прохладно, даже Фаргал с Сабриной, и уж от сестры она ожидала самого худшего. «Вот сейчас, когда Казарнаку определено изгнанье, – думала Рута, – Айрис воспылает к нему любовью, ко мне – ненавистью, ведь из-за меня же всё». Однако нет, ничего подобного: Казарнака Айрис даже провожать не вышла, за младшую же сестру вступалась везде, где только можно. Дальше, как говорится, больше. Баандару Айрис дала от ворот поворот, с Маклаем стала ходить – кто бы мог подумать, с увальнем Маклаем! Хотя никакой он теперь не увалень, по правде сказать… Кончилось тем, что сыграли две свадьбы в один день, и Лучистый гулял, и Заливной.

– Рута, ты спишь?

Шёпот сестры, лёгкое прикосновение, и Рута вздрагивает, просыпается. Какое-то время пытается сообразить, где находится, затем понимает – на печи, в родительском доме. На глаза наворачиваются слёзы, ибо на миг показалось, будто они с Айрис снова девчонки и сейчас та позовет смотреть баржи, или ещё какая причуда, а она, Рута, будет упираться и злиться, ведь отвлекает же, вредина, от самого интересного отвлекает!

– Почему она так, Айрис, зачем?

– Не знаю, – красивые глаза сестры туманятся, смахивает слезинку, – устала, наверное…

– А если из-за меня всё, а?

Последний вопрос был лишним, был опрометчивым – Айрис меняется в лице, хватает за руку, шипит рассерженной кошкой:

– Сколько раз я тебе повторяла? Не ты убила Ратму, а Бамут, не ты убила Бамута, а пантеон, потому перестань, перестань быстро!

– Хорошо, я не буду, – Рута шмыгает носом, – просто…

– И никаких «просто»! Прекрати!..

– Что вы шепчетесь там? – в среднюю комнату заглядывает Баглай, – приступайте уже!

Пошёл второй год, как он не работает в остроге, сильно за два этих года сдал. И исхудал, и ссутулился, и кашель его донимает. Как-то отразится на нём смерть Ламанды, не сломает ли окончательно?

– Да, сейчас начинаем, – говорит отцу Айрис, отпустив руку Руты.

– Как тисками… – жалуется та, потирая запястье.

– Спускайся, – бросает ей Айрис, – и правда пора начинать.

– Так ты поведёшь, не Бригитта? – удивляется Рута.

– Попробую, – и голос, и взгляд сестры говорят об одном: сможет, у неё и правда получится.

Особой ритуальной кисточкой Рута нанесла Айрис на лоб знак Игнифера – круг с точкой в центре; Айрис нанесла руте знак Акахада – овал, но вокруг рта, и точка на губе. Знак Страфедона был у Бригитты на правой щеке – квадрат с точкой, у Сабрины знак Хакраша, и на левой – пятиконечная звезда с точкой в центре.

– Не скуёт её холод, не сожжет пламя… – расставив лампадки, затеплив, Айрис повела песнь.

– О душе поём, о душе!.. – подхватили Бригитта, Сабрина и Рута.

Тело Ламанды омыли, нанесли необходимые знаки, а когда краска подсохла, завернули в саван. И всё это, конечно, продолжая ритуальную песнь.

– Игнифер!.. Акахад!.. Хакраш!.. Страфедон!.. – закончила её Айрис, выкрикнув имена богов пантеона.

«Такая уверенная, – думала Рута, – такая взрослая. Стану ли когда-нибудь, как она, или же, как была мягким льдом для лепки, так навсегда им и останусь?..»

[3]

Облокотясь на перила балкончика, Рута смотрит в ночной лес; свет Салмы окрашивает листву в серебро, играет на обнажённой коже. Черту она переступила, пути назад больше нет, потому что человек за спиной не Тарнум. Так ужасно, но так пьянит. Тем, что привела в их сокровенное с Тарнумом место другого, Рута разрушила прежний мир, уничтожила. Зачем она так, почему? Просто не хватило тепла – чуточку, самую чуточку. Думала, их дом из дерева, а он оказался ледяным. Почему в мире так много холода, так мало тепла?

Мужчина протягивает по-хозяйски руку, гладит. Его зовут Барагуз, имя Руте нравится, как и он сам. Медленно ведёт пальцем по линии позвоночника, она закрывает глаза, выгибается. Барагуз прижимается, потешно рычит, мягкие его волосы щекочут спину. Разве могут быть у арестанта такие волосы? Нет, конечно же, нет. Резким рывком он её разворачивает, упирает в перила, входит, подхватив под колено. Рута делает судорожный вдох, обнимает за шею. Закинув её ногу себе на плечо, Барагуз погружается до предела, взрыкивает, словно медведь. Движения всё быстрее, всё яростнее – листва это осыпается, или звёзды? Как же сейчас Руте хочется, чтобы внизу, у выпирающих корней дуба, появился Тарнум, и чтобы в руках коломёт, и чтобы обоих насквозь одним выстрелом. Но, нет, не появится, ибо на лесопильне, на треклятой своей лесопильне, и всю ночь там будет – установка какого-то нового блока. Что же, у неё тоже установка блока, можете так это называть, и сейчас он пронзает насквозь. Выходит изо рта острием сладострастного крика, убивает на миг, чтобы возродить вновь…

В год 821-й от Разделения, в день зимнего пика, ледяной трон Северной Ленты занял Манул Третий, волей пантеона Пламени, семнадцатый хладовлад. По традиции, в этот знаменательный день была объявлена амнистия. Коснулась она, разумеется, и ледозаготовительного острога, что находился к северу от Лучистого. Из прощёных арестантов в посёлке остался только один, другие предпочли уплыть по Горячей дальше. Поселился Барагуз на окраине починка, в заброшенном доме, который подновил, привёл в должный вид.

– А парень-то с руками, – говорили починковские мужики, – и, кажется, с головой…

– Во-во, себе на уме! – подхватывали в Лучистом. – Арестант он и есть арестант, как не закручивай…

Женщины, особенно молодые, на другое внимание обращали: пронзительные синие глаза, длинные волосы, убранные под волшебную сетку, мягкие черты лица.

– Великосветский вельможа, точно тебе говорю, – так и слышалось, – а что голос грубый и хриплый, так долго ли застудить?

– Нет, из чародеев он, из алхимиков, потому и волосы не стрижёт, что в них у него сила!

Волосы, кстати сказать, смущали не только женщин, но и мужчин, и мужчин, наверное, даже больше. Баандар с парой дружков попробовали выдрать – не получилось, скорее наоборот.

– Осторожней, волосатый, – после с Барагузом разговаривали смотрители – разговаривали, подкрепляя слова ледяными дубинками, – ещё один такой случай, и вернёшься в острог.

– Хорошо, ребятушки, хорошо, не серчайте!..

Урок Барагуз понял: ссор старался избегать, нанялся рабочим на лесопильню. Вскоре и знакомыми обзавёлся, часто у него собирались, гуляли от души. О доме на окраине говорили уже не иначе как о месте злачном, смотрители не раз наведывались с проверками, но ничего из ряда вон.

Топчан для любовных утех подходит не в пример лучше балкончика, хотя и узок, и жестковат. И как они с Тарнумом на нём умещались? Или всё дело в том, что с Тарнумом? Скинув ноги, Рута полусидит-полулежит, Барагуз перед ней на коленях. На шее его смеётся-болтается амулет Хакраша, пятиконечная звёздочка. Камешек на шее Руты тоже подпрыгивает, высекает редкие искры стыда. С ним она пойдёт к Горячей, если Барагуз откажет, и пусть этот камешек утянет на дно.

«У страны своя амнистия, у меня – своя, – решила Рута, и с наступлением лета выпустила себя из тюрьмы, освободила. – Хватит оплакивать мать, хватит оплакивать себя, достаточно!» И гуляла, и танцевала, и пела – кто же знал, что так далеко зайдёт? Почему Тарнум не остановил, как мог не заметить, что у неё появился другой? А Барагуз подобрал ключик, и не ключик даже – отмычку. Рассказывал о хитрой такой – как проволока с виду, на деле же металл мнётся, можно вылепить любой ключ. Вот он и вылепил, и вставил, и повернул, и открылось. Рута и знак придумала, как подать, и в дом помогла скрытно пробраться.

– Душно у вас здесь, – сказал он в первую же их ночь, – долго не задержусь.

– Мне и самой душно, – вздохнула она тогда, а в сердце вспыхнула надежда.

В ту ночь разговора не получилось, и потом, и потом тоже, но не теперь. Пришло время обратиться с просьбой, услышать ответ, хороший, плохой ли.

– Эх, и ядрёная же ты деваха! – Барагуз отваливается, тяжело дышит.

Рута сводит ноги, ничего уже не пьянит, да и пьянило ли? Устала, как же она устала…

– Возьми с собой, как соберёшься отсюда уходить, – вот и просьба, но голос, её ли это голос?

– Не понял…

– Всё ты понял…

– Даже так? – Барагуз ухмыляется, в глазах злой огонек. – Хорошо, я подумаю.

Рута не настаивает, не хочет показаться жалкой. «Подожду, – думает она, – в Горячую всегда успеется».

Ждать приходится долго: проходит месяц, другой, дело к зимнему пику, когда зиму сменит межа, самое особенное время года, оно же и первое из пяти. Порой накатывает, тянет рассказать обо всем Тарнуму, тогда Рута вспоминает ночь с Барагузом в Гнезде, в подробностях вспоминает, и желание рассказать сразу же пропадает. С Барагузом с той ночи виделись от силы раза два или три, да и то, впопыхах как-то. Готовится ли он к тому, чтобы покинуть посёлок? Хотелось бы думать. Домашние хлопоты помогают отвлечься, Рута уходит в них с головой: если не стиральное дерево, то швейный механизм, оснащённый ледяными иголочками, если не швейный механизм, то кухня с морозильным кубом, скалкой-самокаталкой и прочими подобными полезностями. Айрис навещает часто – чаще, чем хотелось бы – и одна приходит, и с Маклаем, и с Нином. Что-то почувствовала? Скорее всего, да только поздно уже, слишком поздно. Так ли, иначе, но в починке Рута больше не останется, нет.

– Я за тобой, – Барагуз пробирается в дом ночью, появляется в спальне.

– С ума сошел! – Рута вскакивает, – а если бы муж?

– Обижаешь, крошка, всё схвачено.

– Но с ним же ничего плохого?

– Нет, конечно, или я похож на душегуба? Поторапливайся, собирай узелок.

– Что, прямо сейчас?

– Да, прямо сейчас, – отвечает Барагуз резко. – С севера большая баржа идет, нам с ней по пути.

– Так, а что взять? – Рута мечется.

– Тебе видней, крошка. Если есть хороший оберег, бери, их на реке много не бывает.

Рута хватается за кусочек артефакта на шее, тут же отдёргивает руку, словно обжёгшись. Снимает цепочку, засовывает под подушку. Не её это вещь, нет, не её. Она – мягкий лёд для лепки, а тут камень, для твёрдого человека. Тарнум найдёт, Тарнум поймёт, Тарнум выдержит.

– Так есть амулеты?

– Есть, и ценности тоже есть, но там шкатулка хитрая…

– Хитрые я люблю, – подмигивает Барагуз, – показывай.

[Год двадцатый] Вторая мать

Хлада, город-порт Тёплая Гавань

[1]

И улочка кривая, и домик самый скособоченный – значит, то самое место. Идти сюда одной было опасно даже днём, но ждать больше Рута не могла. Ребят Виргила не решилась просить, а девчонок просить себе дороже: будут потом судачить, зачем ей алхимица понадобилась, сойдутся, понятное дело, на одном, на этом самом. Куда же Натала запропастилась? Второй месяц нет. Она бы выручила, за ней, как за каменной стеной. Главное, что вынесла Рута из плавания по Горячей: женское легко переплавляется в мужское, мужское – в женское.

Дверь была приоткрыта, Рута толкнула, переступила кривой порожек, спросила:

– Можно?

Грубо сколоченный стол, за ним старуха – страшная, как есть страшная. Глубоко посаженные глаза, нос крючком, бородавка на подбородке, да ещё с волосками…

– Заходи, – прокаркала, поправляя лохмотья.

У стола на треноге стоял котелок, в нём что-то булькало, исходило красноватым парком. Под потолком пучки высушенных трав, свисают гирляндами, на полу бусы и шкуры, клубки шерсти и мотки проволоки, кристаллы и фигурки, вырезанные из корней.

– Здоровья, бабушка, – Рута поклонилась, – долгих лет…

– Чего хотела?

– Мне бы артефакт…

– Если чадо вытравить, то шуруй отседова, запрещено теперь! Али не слышала, что хладовлад повелел? Брюхатых не принимать, содействия им не оказывать, повинные да будут посажены, кхе-кхе, на кол.

– Нет, мне не вытравить, – быстро сказала Рута, – мне от кошмарного сна.

– С этим тоже шутки плохи, – старуха воздела скрюченный палец, – эфирный уровень, понимать надо.

– Не откажи, бабушка, – Рута всхлипнула, – пропаду я…

– Ну, не реви, не реви, – смягчилась алхимица, – помогу, чем смогу. Расплатиться-то есть чем?

– Дерево у меня, – Рута положила на столешницу два бруска, подумала, добавила третий.

– Не люблю дерево… – проворчала старуха, – ну, да ладно.

Попробовала каждый брусок на зуб, два отложила в сторону, один бросила в котёл. Варево тут же сменило цвет с красноватого на зелёный, потянуло чем-то затхлым, сухим.

– А оно сразу поможет, – спросила Рута, – или нужно будет ещё раз приходить?

– Зависит от того, как много выпьешь варева, как быстро деревяшки сгрызёшь, кхе-кхе.

– Что, правда?

– Нет, кривда, – хрипло рассмеялась алхимица, – шуткую я.

Над котлом уже поднимались серые и зеленоватые пузыри, лопались, разбрызгивая изумрудные искры.

– Как красиво… – залюбовалась Рута.

– Вон тот кристалл подай, – сказала старуха, – рядом с веником из душицы.

– Этот?

– Да не этот, дурёха, который в носке недовязанном!

– А, поняла.

Рута протянула длинный прозрачный кристалл с четырьмя гранями, алхимица быстро прочитала над ним заклинание, бросила в котелок. Вспух большой пузырь, лопнул, разлетелся на искорки. Старуха, ловко орудуя деревянной ложкой, достала кристалл со дна, ухватила двумя пальцами, осмотрела. Из прозрачного тот стал молочно-белым, увеличился, самое меньшее, вдвое.

– Вот, держи. Как применять, знаешь?

– Положить под подушку, – отчеканила Рута, заворачивая волшебный предмет в тряпицу, – так всю ночь и спать, не вынимая.

– Правильно, – алхимица покивала. – Сон ярким будет до необычайности, но больше уже не повторится.

– Кристалл разбить потом?

– А как хочешь, можешь и разбить, без разницы.

По дороге домой Рута не удержалась, заглянула на аллею хладовладов. Отсюда лучше всего был виден замок правителя, не уставала им восхищаться – башни из волшебного льда сверкают, словно алмазы, а конусы крыш из синих торосов, кажется, проходят сквозь небо. Хладовлады минувших лет смотрели на замок вместе с ней: кто-то опирался на меч, кто-то держал на плече булаву, кто-то сидел на снежном медведе. Высеченные изо льда, они как нельзя лучше соответствовали своему титулу. Имён Рута не запоминала, ибо зачем? Тот для неё так и был Мечником, тот – Крепышом, а этот – Наездником-на-Медведе.

До сих пор не верилось, что она в столице, Тёплой Гавани. Погода теплее, это уж точно, а вот люди наоборот – сложно бы здесь пришлось, если бы не Натала. Домик её, Наталы, недалеко от стены – пусть крохотный, зато какой уютный! Настоящая игрушка, что ты ни говори. Поперечная перегородка делит его на две комнаты, в центре перегородки арка, и сразу от входа видишь большое окно, с листами волшебного льда в переплёте. В первой комнатке слева кухня, справа – камин, на полу огнеупорная шкура какой-то гигантской ящерицы. Во второй комнатке слева кровать, справа – уборная, а у окна – складной столик. В первой комнатке у перегородки два комода, крючки для одежды, полки для обуви, с обратной же стороны на перегородке укреплено оружие: кинжалы, метательные ножи, даже звёздочки в четыре луча. Прикасаться к оружию Натала запретила строго-настрого, а Рута и не прикасается, ибо зачем? Таким не то что порезаться – зарезаться недолго!

Закрыв дверь на все запоры, Рута освободилась от верхней одежды, прошла к столику у окна. Шторы задёрнула, артефакт устроила между баночек с притираниями. Под подушку его определила уже перед самым сном, сама ложиться не торопилась, взялась за пасьянс. Сойдётся, или нет? Круги к овалам, квадраты к звёздам, переворот… звёзды к овалам, круги к квадратам, переворот… Ещё карта, и ещё, и ещё – сошлось! Значит, и с избавлением от кошмарного сна должно получиться, хотя много о таких артефактах страшного говорят. А видеть один и тот же кошмар на протяжении года разве не страшно? Нет уж, хватит с неё, будь что будет. Голову на подушку кладёт, будто на плаху, светильник на столике горит до утра.

[2]

Рута и Барагуз в крохотной каютке, на жёстких лежанках, разделяет их узкий, в пару шагов, проход. Со стороны головы большая скрипучая дверь, со стороны ног сундучок под скарб, прикрученный к полу. Воздух тяжёлый, с вонью ржавчины, с трудом входит в горло, с трудом выходит из лёгких. Рута чувствует, что ещё немного, и задохнётся, потому поднимается, проходит сквозь дверь. Каютки охватывают кольцом трюмы, трюмы охватывают кольцом машинное отделение. На миг стены становятся для Руты прозрачными, и она видит в центре машинного отделения огромный артефакт-механизм, крутящийся огненным колесом. Так вот оно какое, сердце баржи!

Рута следует дальше, узким трапом поднимается на верхнюю палубу, пролезает сквозь люк. Четыре высоких борта, четыре шпиля-оберега по углам, с красными огоньками в навершиях. Основную часть палубы занимает груз – сложенные штабелем брёвна, меньшую – надстройки вроде капитанской каюты, камбуза, голем-склада.

– А ты что здесь делаешь? – капитан Вульм появляется словно бы из ничего, хватает за плечо.

– Я недолго, – лепечет Рута, – я подышать…

Глаза у капитана в красных прожилках, серая кожа в язвочках, волосы тоже серые, свисают сосульками. Голос же подобен грому, грохочет на самое ухо:

– Надышишься, сукина дочь, ты здесь такого надышишься!..

– Ещё немного, мой дорогой, и погубят её не вредные эманации, а твои вопли…

Это говорит женщина, выглянувшая из голем-склада – волосы острижены коротко, морщинки в уголках губ, уголках светло-зелёных глаз. А в следующий миг она уже рядом с капитаном и Рутой – высокая, одета в мужское, через плечо перекинута перевязь с метательными ножами.

– Отцепись, Натала, – Вульм неохотно отпускает плечо Руты, – не лезь не в своё дело.

Дав знак Руте, чтобы стала за спину, Натала улыбается капитану:

– С твоего позволения, я о ней позабочусь.

– Как знаешь, – на ременной петле у Вульма большой молот-киянка, забрасывает на плечо. – Моё дело – предупредить.

– А он прав, – говорит Натала после того, как капитан скрывается за штабелем брёвен, – здесь опасно.

– Знаю, – Рута вздыхает, – но внизу так тесно, так душно…

– А ещё скучно, – кивает Натала. – Пошли, кое-что покажу.

Стоит им подойти к борту, как ночь сменяется днём, мир, до того чёрный, меняет краски: чёрной остается только река, серый берег переходит в серое же небо, на нём белый глаз Игнифера.

– Сейчас будут мамонты, – говорит Натала голосом Айрис, – не пропусти.

Баржа с лохматыми исполинами проходит быстро, Рута смотрит во все глаза. Девочкой она мечтала увидеть – хотя бы одного, хотя бы издалека! – как же долго пришлось ждать, пока мечта исполнится.

– Какие красивые, – шепчет, вцепившись в обледеневшую кромку борта, – какие могучие…

Снова опускается ночь, звёзды на чёрном небе, звёзды в чёрной воде, Рута просит:

– А можно Чистое озеро увидеть? Ну, пожалуйста!

Натала к чему-то прислушивается, качает головой:

– Нет, пора тебе возвращаться в каюту.

– Но почему?

– Почему да почему – скрипов, что ли, не слышишь?

Появляется Вульм – снова из ниоткуда, отпихивает Наталу в сторону, грохочет своим зычным голосом:

– Дай-ка я!

Вскинута киянка, удар, и Рута, не успев даже ойкнуть, проваливается на свою лежанку. Барагуз как спал, так и спит, только на другой бок перевернулся. С Рутой же после удара что-то случилось, как бы проснулась во сне: знает, что будет дальше, во всех подробностях знает. Порывается было разбудить Барагуза, предупредить, но понимает – нельзя. Если нарушит ход сна, тот сломается, будто баржа, и затонет, забирая с собой. Потому Барагуза Рута не трогает, и вообще тихо сидит, лишь одну вольность себе позволяет: делает перекрытия баржи прозрачными.

– Скрип-скрип, – юркие рыбки скребут длинными заостренными хвостиками о днище, – скрип-скрип…

Это – мечехвосты, а где они, там завсегда и крупная гадина. Вот и она: на глубине под баржей проплывает нечто, похожее на очень большое бревно, спереди и сзади – полные игольчатых зубов пасти, тело покрывает чёрная чешуя. Вынырнув позади баржи, гадина поднимается над водой, словно змея, стоящая на хвосте, издаёт свист, от которого режет уши.

– Разрази меня гром, амфисбен! – кричит Вульм, – да какой здоровущий-то, стерва!

Гадина отплывает, становится, ухватившись пастью за пасть, колесом, колесо мчится на баржу… Удар!

– Натала, сыть рыбья, где големы? – капитан не менее страшен, чем чудовище.

– Оснащаю! – доносится со стороны склада.

– Коломёты им всем, коломёты! Иной снастью эту тварь не проймёшь!

– Не дура, сама поняла!

Из капитанской каюты тем временем появляются стражи-алхимики: Кунг и Дурной Глаз. Лица у них похожие – плоские; Кунга отличает большая белая борода, заплетенная в две косицы, Дурного Глаза – чёрное бельмо.

– Поторопитесь, господа чароделы, – гремит Вульм, – потопит нас эта зверюга!

Кунг становится с одного угла баржи, Дурной Глаз с другого; у Глаза простой ледяной жезл, у Кунга – посох с круглым навершием, сплетённым из проволоки, в котором, как в тюремной клетке, мечется огонёк. Алхимики выкрикивают заклинания, и на водную гладь опускается огненный ковёр, его прошивают ледяные копья. Разъярённый, амфисбен наносит удар такой силы, что баржа кренится, часть брёвен переваливается за борт.