Kitabı oku: «Столица на костях. Величие и проклятие Петербурга», sayfa 5

Глава 4
Миф пустого и гиблого места

 
На берегу пустынных волн
Стоял он, дум великих полн.
 

А.С. Пушкин

Сказка

Есть классический миф о том, как Петр I, прогуливаясь с Меншиковым то ли по Заячьему, то ли по Васильевскому острову, присел на кочку и, выливая воду из ботфорта, крикнул:

– Алексашка! Слышь – город строить будем!

– Ага, мин херц! Построим!

– Здесь строить будем!

– Здесь? В болоте?! Да ведь утопнем, мин херц!

– Здесь строить будем, Алексашка! Не утопнем!

И Петр, вылив воду из ботфорта, энергично побежал размечать будущий город.

Классическая традиция исходит из того, что Петр заложил город в совершенно «пустом» месте, где и населения-то почти не было, где разве что «финский челн… влачился одиноко».

Причем строили Петербург якобы в месте очень гиблом, вредном для жизни, опасном из-за беспрерывных, никогда не прекращающихся наводнений. В популярной литературе, особенно предназначенной для детей, эта идея выражена с большой простотой и притом с огромной художественной силой.

Красивее всех подает эту сказку детский писатель СП. Алексеев. Сообщив читателям для начала, что «Издавна русские считались хорошими мореходами. Они совершали далекие плавания и торговали с другими народами. Но враги стремились отнять у России выходы к морю…»¹⁷, писатель продолжает прямо-таки эпически: мол, однажды плавали Петр и Меншиков на лодке, там, где потом возникнет Петербург, ходили по островам, и Меншиков провалился в болото, еле стащил ботфорт с ноги. «Петр подошел к кочке, осторожно раздвинул кусты, и Меншиков увидел гнездо. В гнезде сидела птица. Она с удивлением смотрела на людей, не улетала.

– Ишь ты! – проговорил Меншиков. – Смелая! Птица вдруг взмахнула крыльями, взлетела, стала носиться вокруг куста».

Тут бедный Меншиков теряет второй ботфорт, присел надевать, а Петр отходит в сторону, и…

«– Данилыч! – вновь проговорил Петр.

Меншиков насторожился.

– Здесь у моря, – Петр повел рукой. – Здесь у моря, – повторил он. – Будем строить город.

У Меншикова занесенный ботфорт сам собой выпал из рук.

– Город? – переспросил тот. – Тут, на сих болотах, город?!

– Да, – ответил Петр и зашагал по берегу.

А Меншиков продолжал сидеть на камне и смотрел удивленным, восторженным взглядом на удаляющуюся фигуру Петра.

А по берегу носилась испуганная птица. Она то взмывала вверх, то падала вниз и оглашала своим криком нетронутые берега»¹⁸.

Красочное зрелище строительства Петербурга в совершенно пустом и диком месте, в краю непуганых птиц, выглядело бы еще лучше, если бы не существовало совершенно точных сведений – район Петербурга входит в число самых населенных районов Ижорской земли.

По шведскому плану 1676 года на месте Петербурга и его окрестностей показано 41 поселение разного размера. Одно из них, с финским названием Osadissa-saari – на том месте, где сейчас находится Зимний и начинается Дворцовый мост.

В Ниеншанце, самом крупном городе, стоявшем на месте будущего Петербурга, «было много превосходных пильных заводов и там строились хорошие и красивые корабли; помимо шведского, финского и немецкого прихода, в нем находился и православный с церковью. От Ниеншанца ходил паром на левый берег Невы, к лежащему здесь русскому селению Спасскому». Пыляев приводит слова некого Миллера: «Не один Любек, но и Амстердам стал с Ниеншанцем торги иметь; водяной путь оттуда до Новгорода весьма к тому способствовал; словом, помалу и русское купечество в Ниеншанце вошло и привело сие место в такую славу, что в последние годы один тамошний купец, прозванный Фризиус, Шведскому королю Карлу XII в начале его войны с Петром Великим мог взаймы давать немалые суммы денег, за что после пожалован был дворянством, и вместо прежнего дано ему прозвание Фризенгейм и учинен судьей в Вилманстранде»¹⁹.

Население деревень и городов в устье Невы составляло при шведах не меньше б—7 тысяч человек, и всякое строительство на территории Петербурга велось или непосредственно на месте русских и финских деревень (деревни при этом сносились), или в непосредственной близости от них.

Как видно, о птицах, забившихся в истерике от одного вида человека, всерьез говорить как-то не приходится, очередная сказочка, и только. И чересчур хорошо понятно, зачем нужна эта сказочка: приписать Петру очередной подвиг Геракла, лишний раз подчеркнуть, что до него было буквально ничего. Так, «пустое финское болото» с птицами, никогда не видевшими человека.

Интересно, что эту сказочку всерьез воспринимали и современники Петра – например, Феофан Прокопович, а уж они-то очень хорошо знали, что находилось на месте Петербурга до Петра, даже если сами и не брали шведских крепостей и не беседовали с русским населением Ижорской земли. Но и не только современники! Авторы двух классических петербургских стереотипов: про «брега пустынных волн» и про «пустое финское болото» – А.С. Пушкин и Ф.М. Достоевский. Байку про возведение Петербурга на пустом месте повторяют и сейчас, а для населения самого Петербурга эта история служит убедительным доказательством того, что город их особенный, удивительный и что уж в нем-то обязательно должно происходить что-то совершенно необыкновенное.

Но почему эта байка так дорога сердцу россиянина? Причем как в XVIII веке была дорога, так дорога и по сей день? Попробуем ответить на этот вопрос, но чуть позже.

Реальность

Итак, красивый, грандиозный образ построения Петербурга в ненаселенных «пустынях» совершенно неверен. И даже животрепещущая история Александра Сергеевича про «одинокий финский челн» очень далека от истины.

То есть финское население здесь очень даже было, конечно. Уже упоминался шведский план, составленный в 1676 году. Согласно плану, на территории будущего Санкт-Петербурга показано 41 поселение, и большая часть из них носит финские названия: Rithtiowa, на месте Александро-Невской лавры; Antolala, на месте

Волковского кладбища; Avista, на Выборгской стороне, и многие другие.

Многие, казалось бы, вполне русские названия происходят от переосмысленных финских слов.

Лахта происходит от финского Lahti – залив; Ох-та – от Oha-joki. Название острова Голодай – от финского halawa – ивовое дерево. Korpi – необитаемый, пустынный лес по-фински, сохраняется в названии реки Карповки. Есть основания полагать, что и в названии Фонтанки отозвалось ее финское название – Кете, что означает крутой берег.

Но финское население до основания Петербурга, похоже, даже не преобладало. Вся местность, лежащая по берегам Невы, еще в XIV–XV вв. входила в Водскую пятину Новгорода Великого и имела русское население.

По Столбовскому договору 1617 года русские земли на южном берегу Балтики отходили Швеции. Шведы построили здесь город Ниеншанц при впадении Охты в Неву, но построили его на месте русского торгового городка Ниен, опустошенного морскими разбойниками в 1521 году. Русские считали Ниеншанц своим городом и называли его «Канцы». В городе находились шведский, финский и немецкий лютеранские приходы с церквами и русский православный приход.

В Стокгольме даже печатали немало религиозной литературы на русском языке, пытаясь обратить русское население в протестантизм.

Не стоит забывать и немецкое население, весьма многочисленное – по крайней мере в городах. При шведах Орешек-Шлиссельбург и Ниеншанц входили в состав Шведского государства, а находились на расстоянии всего сотни километров от городов Эстляндии, где и в Нарве, и в Дерпте-Юрьеве-Тарту всегда было много немцев. Некоторые из них совершенно естественно поселялись в Ниеншанце и Орешке, заводили мызы, то есть, попросту говоря, хутора в пойме Невы.

Отмечу, что немцы в Прибалтике не были переселенцами. Со времен завоеваний, сделанных в Прибалтике рыцарями Тевтонского и Ливонского орденов, с XIV–XV веков, здесь было многочисленное немецкое население. Население в основном городское, но были и немцы-крестьяне. Немцы были лютеранами, как и шведы. В начале Ливонской войны, в 1559 году, немцы приморских торговых городов призвали шведов, и вместе с ними воевали против католиков-поляков и русских-православных.

Немцы были лояльны шведам-единоверцам. Один из купцов Ниеншанца так хорошо снабжал шведского короля Карла XII деньгами в начале Северной войны, что король дал ему вместо простонародной немецкой фамилии Фризиус фамилию Фризенгейм и дворянство.

Но вот что интересно: и немцы, и русские, и финны были одинаково пассивны во время Северной войны. Коренное население этих мест, русское, немецкое и финское, не помогало и не мешало действиям как шведской, так и русской армии. Позже, особенно в XIX–XX веках, стали придумывать патриотические сказочки про то, как ликовали русские при подходе армии Петра I, как в русских городах Ижоре и Канцы помогали русской армии… Есть много книг, посвященных этой теме, я рекомендую читателю одну из них, Писарева, про Василия Корчмина, разведчика земли ижорской, – просто потому, что она написана талантливее остальных²⁰, прочитаете – не пожалеете.

Но и в этой книге сообщаются сведения совершенно фантастические, потому что русское население этих земель было совершенно равнодушно к национальной идее московитов. Потомки новгородцев вовсе не считали себя подданными московского царя и не рвались под его руку. После завоевания Прибалтики Петром многие из них уехали в Швецию или в независимое тогда Герцогство Курляндия.

– Предатели! – ругали их солдаты Петра.

– Мы привыкли быть свободными людьми… – пожимали плечами русские люди, никогда не бывшие подданными Москвы и не собиравшиеся ими становиться.

Ведь и правда – русское население Прибалтики происходило от новгородцев. Собственно, они и были новгородцы, пережившие падение своего государства, разгром Новгорода Москвой, и оставшиеся жить на своих коренных землях, но уже под шведским королем. В новгородское время они были гражданами своего государства Великого Новгорода, а не холуями московского то ли князя, то ли хана. Шведское же государство как ни суди, а не было оно ни деспотическим, ни жестоким. Перебежчики из Московии Петра I были нередки, солдаты его армии частенько дезертировали – в том числе и во время Северной войны. Русские Прибалтики могли составить свое мнение о происходящем в Московии (которую они и так не жаловали).

…А вот немцы, как ни парадоксально, практически все остались в Российской империи и принесли присягу на верность Петру I. История любит иронию.

Как мы видим, драма завоевания устья Невы, ее поймы, происходила среди городов и деревень, между людьми разных народов. Где тут одинокие челны, пустынные реки, непуганые птицы? Посреди города Фридрихсхавна?

Глава 5
Миф плохой почвы и скверного климата

Шаг в сторону – болотина, в другую – трясина. И все заросло такой древесной дрянью, что ни в стройку ее, ни в гать, ни в костер – каши не сваришь.

Н.И. Дубов

Еще один классический миф – про плохой, вредный для человека климат Петербурга. Вообще-то достаточно посмотреть на огромные дубы и липы в этом городе, чтобы удостовериться в обратном. Да и современный опыт огородничества на территории Петербурга вовсе не убеждает в плохом климате и бедности почв.

Да и с чего может быть бедной, малоурожайной почва в пойме реки? Там, где река каждый год приносит и откладывает ил, и сама поливает землю во время разлива? Если бы это было так, пришлось бы признать – Нева совершенно уникальна! Это единственная река, в пойме которой земля хуже, чем на окружающих высотах.

Острова, составляемые протоками Невы при ее устье, новгородцы называли «Фомени» – от финского слова tamminem – то есть «дубовый». Видимо, дубов было мало на бедных почвах Карельского перешейка, и на финнов производили большое впечатление огромные дубы, росшие на богатых и хорошо увлажненных почвах островов и поймы Невы.

В книгах 1587 года упомянуты 35 обж, то есть примерно 525 десятин пахотной земли «на Фоменях».

В более поздние времена пойменные участки долины Невы входили в погост Спасский и составляли округ города Орешка.

Военные поселения и крепости – их можно было возводить где угодно. Но уж крестьяне никогда не селились там, где трудно кормиться сельским хозяйством. На территории же Петербурга находились русские деревни: Сабирино, Одиново, Кухарево, Максимове Волково, Купчино. В районе Смольного располагалось большое село Спасское. В устье Фонтанки – финская деревня Каллила, превращенная потом в русскую Калинкино. На месте Адмиралтейства была шведская деревня, а на месте будущего Инженерного замка – мыза майора Канау. При мызе был обширный ухоженный сад с множеством фруктовых деревьев. Именно этот сад Петр превратил в Летний сад.

Уже этих фактов вполне достаточно, чтобы опровергнуть нелепый миф.

Позволю себе одно маленькое наблюдение из семейной истории. В Ботаническом саду Ленинграда в 1944 году, после снятия блокады, оставалось 1 (одно) дерево. Это я знаю совершенно точно потому, что мой дядя, Александр Александрович Федоров, как раз в этом году стал заведующим Ботаническим садом. Соответствующие рассказы о том, как собирали руками, вытаскивали из земли металл – осколки бомб и снарядов, как распахивали землю, привозили навоз и назем, я слышал тысячу раз.

И всем, склонным рассуждать о плохом климате в Петербурге, душевно советую – пойдите, посмотрите на деревья в 30 метров высоты, шумящие сейчас в Ботаническом саду, на его роскошную растительность. Что, почвы бедные?! Климат плохой?!

Еще одно ма-аленькое наблюдение, на этот раз наблюдение сибиряка. Помнится, в 1985–1987 годах я часто бывал в Петербурге в разное время года и сделал множество слайдов. Я показывал их в Красноярске разным людям, и в том числе одной даме, к которой жизнь была не особенно ласкова. Среди всего прочего, она никогда не выезжала из Сибири. И хорошо помню ее изумление:

– Как, эти деревья сняты в середине мая?! Не может быть!

– Почему?

– Так листва же не прозрачная, совсем летняя это листва…

И снова недоверие, удивление, при виде роскошной зеленой травы под ноябрьским снегом.

– Это что, в августе у них снег?!

Дело в том, что юг Приенисейского края, моей второй, после Петербурга, родины, – благодатное, теплое место. У нас вызревает хлеб, растут яблони, вызревают любые овощи – но вот только весь май листва на деревьях – прозрачная, салатного цвета; темнеет и густеет она только в июне.

И нет «у нас» ничего похожего на промежуток между 1 и 9 мая в Петербурге, когда из земли стремительно выходит, прямо-таки стремительно вырывается почти вся трава. «У нас в Сибири» это происходит не так: травка до конца мая растет отдельными космами и проплешинками, оставляя большие участки практически голой земли.

А осенью устойчивые холода начинаются в середине – конце сентября. Трава жухнет и вянет, и нет и не может быть ничего даже похожего на эту роскошную картину – зеленая высокая трава в тридцать сантиметров, еще совсем зеленая, и на ней – пышные сугробы влажного, источающего слезу, снега. Снег, кстати, «у нас» тоже другой – сухой, колючий, твердый. Совсем непохожий на влажный, мягкий снег Европы.

Так что давайте, господа петербуржцы, не будем вести смешных разговоров про ужасный климат и про «экстремальные условия существования». Простите, но принимать это всерьез невозможно.

Да и не селились отродясь крестьяне в местах, где невозможно или очень уж затруднено земледелие. И если задолго до Петра распахана была практически вся нынешняя территория города, это о чем-то да говорит.

Наводнения? Пронзительные, рвущие душу истории про крестьян, которые не строили прочных изб, а строили только сооружения, которые при наводнениях можно было быстро разобрать, сделать на них плоты и уплыть.

Ну и что, эти истории тоже кто-то принимает всерьез?

Нет слов, наводнения были, что там говорить… Но это еще одно доказательство того, что селиться в пойме Невы – стоило. Если бы угроза наводнений не искупалась бы выгодой жизни здесь, если бы между наводнениями не наживали больше, чем теряли во время катастрофы – тогда никто бы и не селился, уверяю вас. Земли хватало.

Все это заставляет критически относиться к классическому мифу про «пустое пространство», которое Петр «вызвал к жизни». Дельта Невы была заселена и освоена, что называется, искони веку. Что место было глухое, малолюдное – это уже другой вопрос. Но к 1703 году на территории будущего Санкт-Петербурга жило никак не меньше 5—б тысяч человек, крестьян и горожан. Здесь шумели города, шла торговля, процветали ремесла; это совсем не «бедные челны» первобытных людей.

Глава 6
Миф отсутствия выбора

 
И погнал я коней
Прочь от мест этих
Гиблых и зяблых.
 

В. Высоцкий

Возникает, впрочем, естественнейший вопрос: если место это было такое гиблое и зяблое, почему же строительство велось именно на нем?! Официальная легенда объясняет, что надо было противостоять шведам. Для этого нужно было построить крепость, а ни в каком другом месте строить ее было почему-то нельзя.

А поскольку единственно возможное место для возведения крепости, Заячий остров, было топкое и неудобное, то «пришлось» построить целый город, чтобы он «подпирал» собой крепость.

Есть, впрочем, и другое объяснение, тоже вполне приемлемое для официальной легенды: необходимо было перенести столицу из Москвы, чтобы прервать культурную традицию Московии и «начать историю сначала».

Оба объяснения абсолютно несостоятельны. Если цель была в том, чтобы обозначить свои завоевания, показать серьезность намерения выйти к морям, – во-первых, такая задача не требует ни возведения города, ни тем более – перенесения в него столицы.

Во-вторых, строить и крепость, и город можно было и в более крепких местах – или на берегу Финского залива (хоть на гранитном севере, хоть на давно освоенном русскими юге), или там, где выходит из Ладоги Нева. В обоих случаях декларируемая цель была бы достигнута.

В-третьих, на балтийском побережье было много городов, которые могли бы сыграть роль столицы ничуть не хуже Петербурга. А то и получше.

Про крепость

Если даже крепость обязательно должна была располагаться на Неве – то и тогда Петр выбрал едва ли не самое скверное изо всех возможных мест.

Не было никакой необходимости строить Петербург именно на Заячьем или на Васильевском острове. Если Петру необходим был порт на Балтике, почему бы ему не пользоваться уже захваченным Ниеншанцем? Или не ставить новый город в крепком месте, где Нева вытекает из Ладожского озера? Любой из этих вариантов был бы лучше, удобнее выбранного, и приходится прийти к выводу, что Петр хотел строить новый порт именно там, где он его затеял строить.

1 мая 1703 года русская армия взяла Ниеншанц. «Мал, далек от моря и место не гораздо крепко от натуры» – написано в походном журнале Петра, после чего Ниеншанц решено сровнять с землей.

После чего уже 16 мая начинает строить крепость Санкт-Питерь-Бурьх на Енисаари, Заячьем острове, – в месте более плоском и хуже укрепленном, чем устье Охты, еще менее «крепком от натуры», лишенном даже таких укреплений, как у Ниеншанца. Ближе к морю? Да, на целых 10 километров по прямой.

В 1714 году Ниеншанц осмотрел мекленбургский посланник Вебер и нашел там только несколько развалин, глубокие рвы, колодцы, подвальные ямы. Все же строительные материалы пошли на возведение петербургских строений.

Не проще ли было воспользоваться Ниеншанцем вместо того, чтобы тащить его камни и бревна на другое место, и там опять укладывать их в правильном порядке?

Официально создавался миф о неизбежности постройки именно в этом месте. На самом деле можно было выбрать место и получше (Ижора, Орешек, Лодейное Поле) – то есть в местах, где хотя бы нет ежегодных разливов Невы.

Про столицу

Что касается создания столицы, то тут все вообще «не так»: нет вообще никаких рациональных причин переносить столицу именно в Санкт-Петербург.

Если уж необходимо перенести ее «поближе к Европе» и на Балтику, то перенести столицу можно было в уже существующие и уже отбитые у шведов в 1710 году Ригу или Ревель. Оба эти города были портами, имели мощные оборонительные укрепления, которые можно было еще усилить по мере необходимости.

Многие историки, по крайней мере, со времен В.О. Ключевского обращают внимание – мол, само возникновение Петербурга случайно; город этот возник в тот краткий момент, между 1701 и 1710 годами, когда первые захваты земель на побережье Балтики уже совершились, а будут ли новые – еще совершенно не было известно. В 1703 году у Петра еще могло появиться рациональное, логически осмысленное желание построить новый город на уже отбитых у шведов землях. После 1710 года, когда в его руках были и Ревель, и Рига, никакой реальной необходимости строить такой город уже не было.

И совершенно прав Владимир Осипович Ключевский и в другом – если речь идет о необходимости порта на Балтике, то с захватом Ревеля и Риги строить ничего уже было не нужно. Даже если необходимо было перенести столицу на Балтику, и тогда вполне годились бы и Ревель, и Рига, и Ниеншанц, и Нотебург…

Мистика решений Петра I

Петр откровенно хотел строить новый город. Не просто порт или даже не просто новую столицу, а СВОЙ город. Только свой, город только Петра, и построить его по своему усмотрению. Чтобы никто, кроме него, не имел бы никакого отношения к возведению этого города. В этот замысел входило и построить его в максимально неудобном, самом трудном для возведения месте. В таком, чтобы трудностей было побольше, и противопоставление природного и созданного человеком – максимально. Город – символ своего могущества. Город – символ своей империи. Город – памятник своему создателю. Город, в котором он сможет жить и после того, как умрет.

Известно, что Петр обожал Петербург, называл его «парадизом», то есть раем, и был к нему совершенно некритичен. Механик Андрей Нартов, знакомый с Петром лично и часто общавшийся с ним, передает, что когда «по случаю вновь учрежденных в Петербурге ассамблей или съездов между господами похваляемы были в присутствии государя парижское обхождение, обычай и обряды… отвечал он так: «Добро перенимать у французов художества и науки. Сие желал бы я видеть у себя, а в прочем Париж воняет». Петербург, по-видимому, издавал благоухание…

Пленный швед Ларе Юхан Эренмальм передает, что «царь так привязался всем сердцем и чувствами к Петербургу, что добровольно и без сильного принуждения вряд ли сможет с ним расстаться». Далее Эренмальм передает, что царь не раз и не два говорил, целуя крест, что он легче расстанется с половиной своего царства, чем с одним Петербургом.

Впрочем, есть немало и других свидетельств, и русских, и иностранных свидетельств того, что Петр противопоставлял Петербург не только ненавистной Москве, но и вообще всему миру – и Парижу, и Лондону, и Стокгольму, и… словом, всему на свете.

Эта судорожная, некритичная, доходящая до крайности любовь не совсем обычна и для порта, и даже для собственной столицы, но объяснима для своего детища, для города, создаваемого как место для жизни и место последнего упокоения.

Самодурство? Видимо, и без него не обошлось. Но даже и это желание любой ценой завести не какой-нибудь, а «собственный», Петром же и построенный град-столицу, не дает ответа на вопрос: ПОЧЕМУ ВЫБРАНО ИМЕННО ЭТО МЕСТО?!

Ведь что бы ни строить – а оно одно из наихудших.

В создании Санкт-Петербурга именно там, где он был создан, есть нечто в полной мере мистическое. То есть постройка крепости на Заячьем острове спустила механизм причинно-следственных связей. Если крепость перерастала в город, тем более – в столичный город, то уже совершенно закономерно центр этого города перемещался на Адмиралтейскую сторону. И в дальнейшем город тоже рос по своим законам естественной истории городов.

Но в том-то и дело, что не было никакой необходимости строить ни крепость, ни тем более город на Заячьем острове. Я совершенно серьезно утверждаю, что в этом выборе Петра есть нечто вполне мистическое, не объяснимое никакими рациональными причинами и не сводимое ни к какой военной или государственной необходимости. Не объяснимое даже блажью или самодурством Петра. Действительно – а почему его приворожило именно это место? И с такой силой приворожило, что до конца своих дней он обожал свой «Санкт-Питерь-Бурьх»? Это непостижимо.