Kitabı oku: ««Годзилла». Или 368 потерянных дней», sayfa 2
Карантин
Или карантос. Период службы длинной в месяц у каждого военнослужащего срочной службы. Период адаптации, закаливания организма, освоения элементарных приёмов строевой, распорядка дня, основ устава гарнизонной и караульной службы, и прочих казарменных традиций, как уставных, так и не совсем. В общем, как окажется впоследствии, самый лёгкий отрезок службы, во многом запоминающийся для всех бойцов, не нюхавших пороху. Именно в карантосе всем станет ясно, чем приблизительно нам придётся заниматься в этой части и как пройдёт наша дальнейшая служба.
Ночью спалось тяжело. Кости ещё не успели привыкнуть к жёсткой пружинистой койке и вместо рук подруги, меня обволакивало колючее шерстяное одеяло. Мысли были спутаны и я не помню, как провалился в тревожный, но глубокий сон. Проснулся я за долго до официального подъёма и слегка вздрогнул, увидав на соседней койке дремлющее тело. Как потом оказалось, в час ночи привезли призывников из Гродно, около двадцати человек. Я проворочался с боку на бок до шести утра, в ожидании начала армейских будней.
– Рота – подъём! – рявкнул дневальный и его противный голос разлился по всей казарме вместе с ярким светом дневного освещения.
– Форма одежды три!
Я быстро вскочил с койки, ожидая такого развёртывания событий. Бренные тела на соседних койках ленно зашевелились, не осознавая до конца, что происходит.
– Подъём, печальные! – узнал я мерзкий голос прапорщика Девьянца. – Живее подорвали свои очèла!
По ходу событий сержанты объясняли, что форма одежды три – значит, одеть штаны с кителями и тапочки. Команды поступали весьма внятно и я быстро выполнил требуемое, первым выстроившись на взлётке. Смешно было наблюдать со стороны, как остальные пацаны пробовали себя укомплектовать. Даже прибывшие из Гродно, которым ещё не успели выдать форму, едва успевали натянуть на себя гражданку. Судорожное одевание сопровождалось матом старшины и смехом сержантуры.
С горем пополам новоиспечённые бойцы выстроились вдоль взлётки, зевая и протирая осоловевшие глаза.
– Так, что тут у нас?! – завопил старшина. – Нарушитель?
Девьянец подошёл к изрядно пошатывающемуся парню.
– Ну-ка дыхни?
Парень дыхнул.
– О, боец, это залёт! Под карандаш его! Фамилия твоя!
Парень что-то промямлил.
– Вынь хуй с пасти, скажи внятно!
Залётчиком оказался Кораленко родом из Могилева.
– Первый день и уже залёт! Я постараюсь устроить тебе в свою роту, и служба у тебя до дембеля в заёбе будет!
Далее нас погнали в сушилку одевать берцы и сразу же бегом на улицу, прививая с первого дня быстроту и сноровку.
На улице стоял холод собачий. Как бы я не пробовал втянуть шею в плечи, дрожь пробивала насквозь, бросая тело в холодный пот.
– Кто сегодня на подъёме? – спросил у Чухревича Девьянец.
– Шибко.
– Так чё ты сразу не сказал?! Гони это стадо на плац!
И нас под счёт «раз-два-три» погнали бегом на главный плац. Там уже выстроились бравые ряды всей части. «Карантин» поставили с краю, а со всех сторон только и доносилось шипящее и устрашающее «слоняры».
Я осмотрелся. Плац был площадью не больше обычного школьного стадиона, асфальт давно потрескался и белые полосы с очертаниями квадратов и линий построения, казалось, затянули этот прямоугольник земли своими толстыми ремнями. Напротив находилась трибуна с гербом и флагшток, на котором вяло повис символ коммунистической эпохи нашего государства. Левее от трибуны были размещены стеллажи с изображениями некоего бойца, который наглядно демонстрировал положения солдата в строю, эстетику подъёма ноги, поворотов и движений, а так же, как необходимо держать и крутить в руках автомат. По правую сторону от трибуны рос ряд высоких сосен и серое небо, грустно облокотившись об острые вершины деревьев, необъемлемой массой двигалось на север. Больше ничего, только сумрак и безразличие.
– Идёт, – внезапно прокатилось по рядам.
Над плацем повисла тишина. Я стал присматриваться, и недалеко от трибуны разглядел огонёк от сигареты. Потом кто-то выбросил его в сторону и вышел на центр плаца.
– Становись! Равняйсь! Смирно! Равнение на середину! – отрапортовал незнакомец, повернулся кругом и снова стал двигаться к трибуне.
Лишь тогда я разглядел, как из темноты деревьев показался второй силуэт, высокий и крепкий мужчина, который шёл в направлении первого. Около трибуны за пять шагов друг от друга они остановились, приставив руки к голове, что-то обсудили, и возвратились на центр плаца.
– Здравие желаю, товарищи солдаты! – раздался голос полковника Шибко.
– Здравие желаем, товарищ полковник! – разнузданно ответила вся часть.
– Плохо! Что не выспались, бойцы? Ещё раз! – скомандовал полковник.
– Вот сука, – шёпотом сказал кто-то.
Только с третьего раз мы кое-как ответили полковнику на утреннее приветствие, после чего отправились на пробежку вокруг части.
Бежали по ротно, тяжело дыша друг другу в шеи. Бойцы из остальных подразделений обгоняли нас, называли «слонами», всяческим образом выказывая своё негодование к нашим персонам, словно получали от этого моральное удовлетворение. Я видел, как в задних рядах некоторых подразделений мелькали огоньки от сигарет. «Дедушки» покуривали набегу, демонстрируя нам «желторотикам» свою мастерскую практику и смекалку.
После первого круга я согрелся, а пробежав ещё два, с меня можно было выжимать потную белугу.
Вернувшись в роту, мы заправили свои койки, и пошли умываться, бриться и чистить зубы. В душевой стояло два ряда умывальников по пять с каждой стороны, поэтому приходилось занимать очередь.
Я намочил своё лицо и посмотрел на себя в зеркало. Казалось, на меня смотрел совершенно другой человек – глаза были поджаты, скулы напряжены. Как бы я не хотел, но у меня совершенно не было желания улыбаться или поддерживать шуточки других ребят. Ничего, период адаптации проходил быстро.
В семь утра нас построили на приём пищи, вывели на улицу и под счёт направили к столовой. «Стелс» находилась недалеко от штаба части, и представляла собой небольшое одноэтажное строение. Завели внутрь, где мы повесили на вешалках свои бушлаты и друг за другом направились к раздаточной, получать первую порцию солдаткой каши. Я сел за столиком рядом с Дудалевичем, который оказался тем самым моим соседом по койке, и у которого было непропорциональное лицо, так что левая скула выступала в сторону больше правой, Ванным родом из Гомеля и Кокадрекой, больше похожим на миниатюрную свинку. Как оказалось, у них остались домашние харчи, и они разложили их на весь стол. Харчи разрешалось съесть, что мы тут же и исполнили.
– А я, пожалуй, отведаю и армейского пайка, – сказал Дудалевич, доев свою ссобойку.
– Фу, как можно есть эту похлёбку, – по-девичьи возмутился Какодреко и надул розовые щёчки.
Мы ели копчёную колбасу с батоном и запивали это дело апельсиновым соком, делясь первыми впечатлениями.
– Как я вынесу тут целых полтора года? – вздыхал Ванный, крепкий, взбитый парень, жадно вгрызаясь в бутерброд.
Относя подносы к отстойнику, нас уже поджидали солдаты, заступившие в наряд по столовой.
– Слышь, братан, угости сигареткой, – обратился ко мне парень с замученным от недосыпания бледным лицом.
Я достал пачку и протянул ему.
– Я пять возьму, – сказал он и наглой грязной рукой вытянул пол пачки.
Я поставил поднос и направился к выходу.
– О, земеля, сигаркой не угостишь, совсем курить нечего, – обратился к кому-то за моей спиной тот же голос.
Возвращаясь в роту, мы сели с сержантом Чухревич в курилке. Как приятно было затянуться первой за эти часы сигаретой. На улице было сыро, я сидел на лавке в этой нелепой форме и с грустью посматривал по сторонам.
– Не хер этим «слонам» третьего периода сигары раздавать в столовой, вы их вообще экономить должны, ща придут ваши сержанты, а у вас папирос нет, прячьте их подальше, а лучше вообще остальным говорите, что не курите.
Мы помалкивали, не особо вникая в армейский быт и традиции.
«Хопіць раскісаць. Мяне нішто не змусіць перамяніцца. Ніякія абставіны. I яшчэ, трэба сабе паабяцаць, з гэтай хвіліны і да апошняга думаць па-беларуску. Няхай гэта будзе маёй падтрымкай, кропля святла ва ўсім гэтым чадзе, каб канчаткова не звар’яцець, застацца чалавекам, мужным і стрыманым, бязлітасным і дзёрскім. Нават у самых складаных абставінах», – подумал я и решил придерживаться этого правила и впредь.
***
В роте нас встретили только прибывшие с учений сержанты батальона охраны. За нашим взводом закрепили сержанта Шмелёва, невысокого парня, весьма смахивающего на шимпанзе и младшего сержанта Кесарчука, высокого подтянутого юношу со шрамом на правой щеке. После того, как остальных ребят прибывших ночью из Гродно, Бреста и Могилева экипировали в форму и расформировали по взводам и отделениям, наш первый взвод завели в линейку и рассадили за парты. Я сел в самом конце вместе с Дудалевичем.
– Ну, что, пацантрэ, поздравляю вас с прибытием в ряды нашей доблестной части и отвечаю, что попали вы в полную жопу. Меня зовут Влад Шмелёв, можно просто Шмель, а это Кесарь, – ткнул локтём Кесарчука Шмель, так что у того враз побагровела полоска тонкого шрама. – На время карантина мы будем тут за вами присматривать, так что слушайте и держитесь нас, потому что за любой ваш «слонячий» косяк по шапке получать будем мы, но потом, когда вас рассуют по ротам, с вас спросят. Так что ну его на хуй косячить в эти первые дни.
Шмель важно подтянул к себе с края стола гору наших личных дел.
– Так, ну а сейчас познакомимся, – сказал он. – Кто тут у нас. Шынковский?
– Это я, – ответил паренёк, с которым мы вместе прибыли из районного военкомата.
– Э, подорви очèло! – скривил рожу Шмель.
Шынковский встал.
– Когда называют фамилию, надо вставать и говорить «я», если в помещение заходят «шакалы» – такая же история, прапор ещё ладно; будите тупить – не покурите, будите выёбываться – не покурите, сходите в чифан. Запомните, здесь за одного страдают все. Мне лично по хуй, кто там кем был на гражданке, да хоть мастер спорта по каратэ, теперь вы все солдаты первого периода – «слоны» значит. Кесарь – «фазан», ему можно, например, курить и не спрашиваться у меня разрешения, он второй период, я уже «дед», т.е. третий, мне вообще везде зелёный свет. Так что в ваших же интересах сразу сечь фишку и вникать, что да как. Тут мамки нет, девку за сиську не подержите, друзья не помогут. Первые полгода вы вообще умирать должны.
Такие откровения сгущали краски, понятия смешили, а сама ситуация рождала в мыслях протест и негодование.
– Марик?
– Я! – быстро вскочил коренастый парнишка.
– Откуда сам?
– Из Гродно.
– О, земеля! Ты с какого района?
– Фолюша.
– А Ножика знаешь?
– Нет, не слыхал…
– Садись. Иванов?
– Я, – встал невысокий смуглый парень.
– Город?
– Гродно.
– Что-то в этом году много гродненских, – обратился Шмель к Кесарчуку. – Чем на граждане занимался?
– Работал на шиномонтаже.
– Баб много отодрал перед армейкой?
– Ну так, – почесал затылок Иванов.
– А я троих сделал в отпуске, прикинь – двух за ночь и одной на клык накидал, – сказал всё тому же Кесарчуку гоповидный Шмель.
– Ка-ко, ку-ка, что? – недовольно произнёс сержант.
– Какадреко, это я, – встал розовощёкий паренёк.
– Буду звать тебя Какодридзе, сука ну и фамилия.
– Почему Какодридзе? – возмутился «поросёнок».
– Потому что фамилия грузинская! Ебало закрыл и сел на место.
Какадреко расстроенно присел.
– Ванный?
– Я, – встал здоровяк.
– Откуда?
– Гомель.
– Оно и видно, Чернобыль прошёлся, восемнадцать лет, а выглядит на тридцать.
– Не смешно, товарищ сержант.
– Слышь, «слон», тебе говорили, что лучше не рамсить? – тут же встрял Кесарчук.
– Да ладно, Серёга, пусть пыжит, один косяк и всем взводом не покурят, посмотрим, как потом заговорит.
– Я не курю, – безразлично сказал Ванный.
– Оно и лучше, – разулыбался Кесарчук, – пацаны, скажите спасибо Ванному, из-за него вы сегодня не курите.
Ванный сел, а со всех сторон послышалось недовольное причитание:
– Спасибо тебе, Вова…
– Шкондиков?
– Я! – вскочил юркий паренёк.
– Смотри, Серёга, пол года служит, во подфартило! Кафедра военная. Так «слоном» и уйдёт. От куда такие кадры?
– Берёза.
– Нехайчик?
– Я! – по стойке смирно встал мальчуган лицом похожий на мышь.
– Откуда?
– Могилев.
– Сиченков?
– Я, – встал болезненно бледный парень.
– Откуда?
– Брест.
– О, Серый, твои края.
– А ты, случайно, не из 31 школы? – спросил у Сиченкова Кесарчук.
– Да, оттуда.
– Я помню тебя, ты в старших классах учился.
– Может быть.
– Вот подсосало пацану, – заржал Шмель, – ща тебя младшой здесь погоняет, но это ничего, в армии возраст ни о чём не говорит, главное – период службы.
Шмель назвал мою фамилию, и я не спеша поднялся.
– Ещё один «годзилла»!
– А почему «годзилла»? – спросил я.
– Потому что год служишь, а все нормальные пацаны полтора жмут.
– Ну, кто на что учился.
– Умный я смотрю, учитель истории, пацанам в школе небось двойки ставил, да?
– Не, я нормальный был.
– Ну, живи пока.
– Дудалевич?
– Я! – вскочил мой сосед.
– Чё с лицом?
– От природы такое, – растерялся тот.
– Деревянное, – тупо заржал Шмель и мне уже захотелось его вырубить.
– Гузаревич?
– Я!
– Глянь ка, однофамилец сержанта нашего Гузаревича из третьей роты?
– Это мой племянник, – сказал парень моего возраста.
– Нормально, племяш будет дядю на кости ставить, вот я и говорю, справедливости в армии не ждите, тут совершенно другие законы.
– Тряпичный?
– Я, – встал паренёк с круглыми глазами.
– А ты чё такой довольный, курил на гражданке?
– Нет.
– Ну, так убери эту тупую ухмылку, а то я думаю ты с меня стебёшься!
Тряпичный нахмурился и сел.
– Мукамолов?
– Я, – поднялся мальчик лет пятнадцати.
– Тебе сколько лет, малая?
– Восемнадцать.
– Сразу после школы забрали?
– Нет, я с девятого класса работать пошёл.
– Будешь Мукой. Гурский?
– Я! – встал высокий детина с женственным лицом.
– О, по тебе сразу видно, что сварщик, – сказал Шмель. – Какую хабзу заканчивал?
– Вторую могилёвскую, по классу сварки.
– Рыбак рыбака, видит из далека. Я как дембельнусь, на стройку варить пойду, там сча зэпэха что надо… Так, кто дальше, Селюк?
– Я! – подпрыгнул тёмно-волосый коротышка.
– Откуда?
– Брест.
– Шманай?
– Я, – встал ничем не примечательный паренёк с прыщавым лицом.
– Дай ка угадаю – Гродно?!
– Жлобин.
– Садись, кэлх.
– Хитрец?
– Я!
– Откуда, хитрожопый?
– Городской посёлок Ганцевичи.
– Какой же это городской посёлок, вёска в натуре, ты – колхозник!
– Ну не знаю…
– Малая ждёт?
– Конечно.
– Давно встречаетесь?
– Три года.
– А зовут как?
– Наташа.
– А номерок дашь?
– Нет.
– Да ладно, я шучу. Но скажу одну вещь, бабы эти существа непостоянные, на граждане это да, ещё можно удержать, а тут… У нас в роте из всех только троих дождались, да и то не факт, что они ни с кем за это время не кувыркались, кто тебе признается. Кесаря вун тоже бросила, коза.
– Приехала на присягу и сказала, что бросает, – досадно подтвердил Кесарчук.
– Так, ну и последний фрукт. Леонов?
– Я, – встал высокий светловолосый парень с одним ухом.
– А что со вторым, бедняга?
– Собака в детстве откусила.
– Так ты на уши долбишься?
– Да нет, вроде.
– Ты – лох, – тихо сказал Шмель.
– Что-что? – переспросил одноухий.
– Ну, а говоришь, не долбишься.
Одноухий обиделся и сел на место.
Почему-то никому смешно не было. Мы сидели с некоей опаской, поглядывая на этих двух персон.
– Короче ладно, сидите тихо и не рыпайтесь, а я пока порублюсь, Кесарь, если кого что-то интересует, всё по факту вам разложит, – сказал Шмель и, положив голову на шапку-ушанку, вмиг уснул.
В ту же минуты парни со всех сторон стали засыпать Кесарчука вопросами. Я же погрузился в себя, меня абсолютно ничего не интересовало, уже в тот момент я мечтал о кровати, о том, что можно помолчать, ничего не делать и забыться, пусть ненадолго, но всё же на мгновение предать мысли забвению.
***
Через два часа после просидки в линейке нас повели на плац на первую строевую.
Сперва мы отрабатывали повороты на месте и движения рук. Потом передвигались по квадратам, поднимая ноги, потом маршировали. Мышцы забились на столько, что через час было просто больно ходить. Командовал нами Шмель, злобно покрикивая на нас, помогал ему Кесарчук, он с большего молчал, лишь делал замечания наиболее слабым новобранцам. Как лично мне показалось, сержанты просто рисовались перед старшим лейтенантом Студневым, командиром закреплённым за нашим взводом. Тот, в свою очередь, практический не обращал на нас внимания, стоял в стороне, разговаривал по телефону, пряча под воротник бушлата лопоухие уши. Он был невысокого роста и чем-то смахивал на гнома. И у меня сложилось первое впечатление, что он скромный губошлёп.
***
Каждый четверг солдат возили в баню. Нам выдали «мыльно-рыльное», погрузили в синий «МАЗ» и повезли по назначению. Баня находилась поблизости от части. Я сидел у окна и смотрел на город. В ноябрьской дымке Минск казался уставшим и печальным. Но мне нравилось смотреть на его серые очертания, на каждый жилой дом, людей, испарения, грязный снег. Казалось, мгновение назад я находился в месте, лишающем меня свободы и наделяющим определёнными обязанностями, а там, за окном автобуса, проходила иная жизнь, а я был словно вне её, вроде бы рядом, но сторонним наблюдателем.
Возле бани нас построили в колону и по рядам запустили внутрь.
На входе прапорщик Девьянец разъяснил нам политику всеобщего омовения:
– У вас есть ровно десять минут, чтобы помыть жопы и выковырять подзалупный творожок, воду не разливать и не баловаться!
Как оказалось, баня представляла собой длинный коридор с шестью душевыми по бокам.
– В душевую заходим по три! – скомандовал старшина и уселся на стул возле входа.
Мы разделились на группы, и пошли мыться.
Душевая была настолько мала, что даже одному человеку было бы там тесно и неуютно. Мы раздевались, тёрлись друг о друга спинами. Один из пареньков в моей группе, со второго взвода, с волосами на спине, оказался к тому же ещё с ног до головы покрыт прыщами и краснеющими чирьями.
«І чаму менавіта гэтая пачвара трапіла разам са мной?!»
Я старался стоять от него поодаль, едва не прижавшись к стене, но крохотность площади всё равно позволяла касаться его шелуховатой кожи. Уж лучше бы я вообще не мылся…
И вот снова автобус, несколько минут города и пара прохожих; ворота закрываются и всё – наступает уныние и полная апатия.
***
Утром следующего дня у нашего взвода случился первый косяк. Мы шли на утреннюю пайку. От казармы до «стелса» было около пятидесяти метров. Мы прошли штаб, свернули за чифаном налево, прошагали несколько метров вдоль стадиона. Я увидел дома за чертой части. Было семь утра и в некоторых окнах горели огни, тёплый домашний свет и уют.
«Там, відаць, зараз хтосьці заварвае сабе каву, глядзіць тэлевізар, прагортвае навіны на кампутары, атрымліваючы асалоду восеньскай раніцы, няхай і не такой прыемнай, аднак лепшай за нашую».
Под счёт «раз-два-три», «выше ногу, убогие» мы выстраиваемся возле одноэтажного здания, из глубины которого пахнет едой. Шмель забегает по ступенькам, докладывает дежурному по штабу, что прибыл первый взвод карантина и по шеренгам, друг за другом, заводит нас в столовую. Внутри тепло и приятно. Мы вешаем бушлаты, опять выстраиваемся у входа в раздаточную и по команде направляемся за утренней порцией. Всё угнетающе-однообразно и немного уже начинает раздражать.
Не доев до конца, Гурский вскакивает с места и несёт свой поднос к отстойнику.
– С хуя ли ты подорвался, военный? – останавливает его Кесарчук.
– Так если мне не лезет, зачем давиться? – удивляется тот и заносит свою порцию.
По пути к казарме мы сворачиваем на общий плац, делаем там три круга, высоко поднимая ноги, потом сержанты останавливают наш взвод посредине и ещё минут пять мурыжат наши тела, заставляя становиться «смирно», «равнение направо и налево».
Гурский немного выше меня и стоит в первой шеренге, как раз передо мной.
– Ты я вижу, самый борзый «слон», – подходит к нему сержант Кесарчук, хватает за воротник и, вырвав верхнюю пуговицу из бушлата, бросает на землю. – Вечером проверю, как пришил, а пока до конца недели ваш взвод не курит!
Женоподобный Кесарчук оказался не таким уж и робким пареньком, как нам показалось с первого раз.
***
После обеда началась зубрёжка караульных статей. Нас рассадили по центру взлётки в четыре ряда перед столом, за которым восседали бравые сержанты, и под диктовку заставили записать первую партию статей. В общей сложности нам необходимо было выучить наизусть около двадцати пяти, для ясности, это где-то четыре листа формата А4 мелким почерком. Нас настоятельно готовили к караулу, с ярым желание зачислить большинство в охрану.
– Рассказывать статьи надо дословно, – пояснял Кесарчук, – нельзя менять слова местами, и на ходу придумывать новый контекст.
– Я в школе то и стишок выучить не мог, а тут этот талмуд зубрить? – возмутился Шманай.
– Ничего, на костях быстро учится, – сказал ему Кесарчук.
– В ваших же интересах выучить эти статьи в карантине, – говорит Шмель. – Когда вас расформируют по ротам, там совершенно не будет времени на подготовку, а первый экзамен уже в начале января. Я, конечно, тоже сначала думал, как выучить так много текста, но когда побывал в карауле, желание появилось сразу. Пацаны, летом в карауле просто шик, ездите по городу, пялите на тёлочек, люди вокруг гуляют, как на празднике короче, а в роте одни работы, строевые, наряды, сами выбирайте, что лучше…
– Ну, по первому в карауле заёб, – добавил Кесарчук.
– По первому это да, но зато потом…
Я воодушевился сказанным. Прибывать вдали от части целые сутки, в этом что-то было. Прочитал пару коротких статей и тут же их запомнил.
«Здаецца, не цяжка…»
***
Потом наш взвод ступил на полосу сплошных неудач. На следующее утро в столовой случился очередной нелицеприятный инцидент. Ванного поставили на бушлаты, т.е. в то время, когда мы поглощали пищу, кто-то один из нашего периода по очереди должен был стоять возле вешалок с бушлатами и смотреть в оба, чтобы чего не спёрли. Чаще всего пропадали кокарды, перчатки и даже шапки ушанки. Воровали все кому не лень из других рот, желая обзавестись новенькими вещами, свои были изношены, а тут такая возможность. Первый, кто окончит приём пищи, должен был сменить Ванного и только тогда он мог получить свою жалкую порцию армейского яства. Ванный, не дождавшись смены, ринулся к раздаточной и взял свою порцию, опасаясь, как бы не остаться без пайка. К тому времени, признаться, наши животы успели сузиться, и армейская пища уже шла за две щеки. Постоянно хотелось есть, чего-нибудь жирного или сладкого, а вместо всего этого приходилось довольствоваться безвкусной и обезжиренной кашей.
Уже одеваясь к Ванному подскочил свирепый Кесарчук и нанёс ему в грудь два прямых удара.
– Ты охуел! – шрам Кесарчука побагровел, так и желая сорваться с его лица краснокрылой птицей и умчаться прочь из этих мест.
Ванный был вдвое шире злобного сержанта и вырубил бы его с одной подачи. Я видел, как яростно затряслись его сжатые кулаки, видел его бычьи глаза, поэтому быстро подошёл к нему и затащил в строй.
– Вы «слоны», не курите ещё две недели, – заключил Кесарчук.
Возвращаясь в казарму Ванный сказал:
– Я убью его, если он ещё раз меня тронет.
«Такія справы».
***
Утром следующего дня мы преспокойно шли себе обратно в роту, возвращаясь со «стелса». Небо напоминало скисшее молоко, а шею поверх воротника бушлата лизал гадкий ветер. Ничего не могло радовать, ни о чём не хотелось думать.
К моему великому удивлению, Шмель двинул наш взвод в сторону курилки, скомандовал всем зайти внутрь и сесть, что мы послушно и исполнили.
– У нас во взводе стукач появился, – закинув ногу за ногу, презрительно начал он. – Меня сегодня перед пайкой к себе комбат вызвал на огурцы.
Шмель закурил и выпустил на волю клуб дыма, некоторые пацаны повели носами, стараясь уловить табачные ароматы. Прошло уже два дня, как наш взвод не курил.
– Сказал, что запрещаю вам курить, и могу на кичу поехать за неуставщину, – продолжал разглагольствовать Шмель. – Вы, «слоны», такие тупорылые, думаете я не знаю, кто это сделала? Да комбат мне сам фамилию назвал! И если этот чамар не ссыкло, то хотя бы здесь признается перед пацанами.
Мы тут же принялись рыскать глазами друг по другу, силясь найти у кого-нибудь во взгляде перемену или замешательство.
– Это я сказал… – промолвил одноухий стропило Леонов.
– Вот, сука, – зашипели на него со всех сторон. – Зачем, Володя?!
Он потупил взор и молчал.
– Ты, говно, попал в мой чёрный список, – сказал ему Шмель. – Я специально поговорю с комбатом, чтобы тебя в нашу роту распределили и до конца моего дембеля ты у меня умирать будешь, а сегодня ещё по всем ротам клич кину, что ты чёрт галимый, и ни где тебе покоя не будет. Вешайся сразу!
Одноухий лишь тяжело вздыхал.
– Ну, а раз у нас во взводе курить комбатом не запрещается, чего уж там, давайте. Смелее, доставайте сигареты, пацаны, можно ведь, – сказал Шмель.
Некоторое время мы не решались.
– Да я серьёзно вам говорю – курите!
Мы быстро подоставали свои сигареты, закурили, сделали первую, глубокую, сладчайшую затяжку, и, в этот момент Шмель отправил свой бычок в мусорку, быстро вскочил и скомандовал:
– Окончить перекур, встать первый взвод!
Дым валил трубой.
– Э, дебильные, живо побросали соски и уебали в роту! – рявкнул Шмель.
Сигареты полетели в урну, лишь один Иванов силился сделать ещё пару затяжек.
– Иванов, «слоняра», ща у меня на кости упадёшь!
Мы возвращались в роту, смакую во рту привкус одноразового дыма.
– И потом не говорите там, что я курить запрещаю, вафлики, – говорил нам в след Шмель.
***
После обеда сержанты либо решили над нами смиловаться, либо их испугали угрозы комбата. Возле «стелса» свернули на узкую дорожку и вышли к святая святых – чифану. У порога данной богадельни Шмель остановил нас и чётко разъяснил:
– Скидываемся нам с Кесарем на две пиццы, попить чего и мне пачку сигар не ниже «Винстона».
Мы скинулись по рублю и ломанули по высоким ступенькам с чипок.
Изнутри чифан напоминал сельский магазин. Обилие свежих булочек, пирожков, смаженок, коржиков, пряников, карамельных конфет, халвы, лимонада и прочей провизии, которую я то и на гражданке не особо жаловал, представлялась в то мгновение бескрайним оазисом сладострастного чревоугодия.
Шмелю с Кесарчуком купили по две домашние пиццы, колы и сигарет. Сержанты тут же устроились в конце помещения за круглым столом, не спеша пережёвывая свои угощения и с интересом поглядывая в нашу сторону. Мы же всем взводом встали в длинную очередь, в маниакальном ожидании поглотить своими ртами все вкусности, которые только можно было купить за деньги.
Я стоял и смотрел в маленький чёрно-белый телевизор, который висел на стене за буфетчицей. Шёл канал СТВ, «Музыкальный ринг», играла группа «The Toobes», как будто «The Why» в далёком 1969 году. Я смотрел на них и лишь вздыхал. Мои пальцы отвыкли от струн, и хотелось обругать всех матом.
Насытившись вдоволь сладким, так что дыхание прерывалось на полу-вздохе, мы отправились в роту. Возле казармы Шмель даже разрешил нам нормально перекурить.
***
– Сколько?! – спросил как-то у меня в душевой Шмель, когда мы после очередного ужина готовились к завтрашнему дню: умывались, брились, чистили зубы.
Я растерялся.
– Времени в смысле?
– Сколько? – улыбался мне Шмель кривыми зубами.
– Влад, двадцать минут девятого! – подошёл к нам Гурский.
В последнее время я стал чаще замечать его возле сержанта Шмелёва. Они вместе ходили курить, шутили, словом, стали самыми закадычными друзьями, даже Кесарчук не казался на его фоне так приближон к Шмелю. Однажды, сидя в курилке, Шмель нам сказал, что самый нормальный пацан среди нас это Володя Гурский. Все из наших называли его между собой «подсосником», но языки держали за зубами.
– Да нет же, «слоны», сколько?! – повторял Шмель. – Сколько? Сколько? Сколько? – расхаживал он голым по душевой, тыча во всех пальцем.
Я обратил внимание на Кесарчука, он стоял возле окна и пальцем что-то написал на запотевшем стекле. Приглядевшись, я распознал цифру сорок восемь.
– Сорок восемь! – крикнул Селюк.
– Кто сказал? – не ожидая, спросил Шмель.
– Я!
– От куда ты знаешь?
– Так Серёга на окне написал.
– А что это означает?
– Не знаю.
Кесарчук вышел на центр душевой, взял тазик и окатил себя с ног до головы горячей водой.
– Сорок восемь, – поёжившись, важно сказал Кесарчук, – значит, столько дней осталось служить, когда у вас «дедушка» будет спрашивать «сколько», надо точно ответить, сколько ему до дембеля осталось, ответите неправильно, будете в сушилке на костях жать число, которое по незнанке назвали.
Шмель довольно намыливал яйца чьей-то мочалкой.
– Да, сорок восемь и домой…
***
В первом взводе сидеть можно было только под видом изучения статей. Всё остальное время, мы всегда были обязаны быть чем-то заняты. Шмель и Кесарчук постоянно за этим следили и покрикивали на нас пуще других сержантов из других взводов. Я видел, как во втором и третьем взводах бойцы вольготно рассиживали на табуретах и вели пространные беседы. Стоило кому-нибудь из нас присесть, тут же откуда не возьмись являлись наши надзиратели и с криками «живо отбивать кровати», лишали нас отдыха.
Пришлось ухищряться, брать в руки тетради и, глядя в них, тихо перешёптываться.
Больше всех ныл здоровяк Ванный.
– Это ж только две недели прошло, а я уже домой хочу.
– А я бы сейчас пивка накатил, – заговорил о больном Иванов.
– И рыбки сушёной, – добавил Марик.
– Пацаны, успокойтесь, – встрял Шинковский, – зачем психику травмировать?
– А вот же повезло тебе, – обратился ко мне Ванный. – Год всего служишь и я бы мог… Почему вышку не закончил?
– Повезло у нас Шкондикову, он вун вообще полгода, – сказал ему я.
– А я вот дневник вести стал, – шептал Тряпичный. – Буду каждый день записывать, что да как, а потом под дембель по роте пущу почитать.
– Ага, как толчки драил, и кровати отбивал?! – засмеялся Иванов.
– Нет, о мыслях и переживаниях…
***
Шмель часто устроивал показательные отбивания кровати.
На взлётку выставили койку, и сержант показывал всему карантину, как правильно заправлять постель и отбивать её плашками. В его исполнении это выглядело безукоризненно. Ровно отбитое и натянутое покрывало только радовало глаз. Нам же оставалось ещё долго практиковаться в этом не простом ремесле, дабы в будущем демонстрировать в роте свои навыки.
А через пару дней Шмель сказал заправлять за собой кровать рядом спящего с собой Шинковского. Тот отказался и получил за это под дых, отпрянув на койку.
