Kitabı oku: «У самого Черного моря», sayfa 2

– А девочки – тоже ваши?

Он хмыкнул:

– Само собой.

– Ну, а я зять Петра Романовича, – брякнул я. – Мечтаю отхватить солидное приданое.

– Ловкач, – он с готовностью захрюкал и снова кивнул на шампур. – Все-таки рекомендую. Это особые шашлыки. МОИ шашлыки! Старый кавказский рецепт.

Мои девочки, мое заведение, мои шашлыки… Я неохотно взял шампур в руки. Терпеть не могу шашлыки. Сколько перепробовал их за жизнь, всегда они были либо откровенно сырыми либо откровенно обугленными. Не говоря уже о качестве мяса, ибо зачастую принадлежность к баранине или говядине вызывала смутные подозрения. Однако в данном случае толстяк ничуть не покривил душой. ЕГО шашлыки и впрямь являли собой приятное исключение. Я и не заметил, как слопал все до последнего кусочка. Добравшись до третьего шампура, я вдруг понял, что еще немного и лопну. Откинувшись назад, я глубоко вздохнул. В груди снова екнуло, и, как в тот первый раз я не испугался. Скорее – удивился. Значит, мы и впрямь смертны? Вот смешно-то!..

Глядя, как веселится Петр Романович, я ощутил тоску. Банальная говорильня о министрах и генералах, шуточки по поводу обвешенных брошками и бусами дам. Их набралось здесь ровнехонько по количеству мужиков. И это тоже почему-то выглядело тоскливо. Веселье с двух до трех тридцати в обществе того-то и того-то. Не умели они тут веселиться. Не умели – и все тут! Даже в глазах соседа толстяка я замечал некие тревожные проблески. Трудно искренне радоваться, пируя в клетке со львами. А они все тут были либо львами, либо шакалами. Беззубые в ближний круг не допускались. За исключением, разумеется, дам. Впрочем, и те, верно, были не без клыков.

Поднявшись, я побрел к выходу. Проходя мимо швейцара, демонстративно сунул руки в карманы. Вот и открывай, если поставлен у двери! И не лыбься, как заезжему миллионщику, – все одно – ни хрена не получишь. На груди у стража поблескивала какая-то голографическая визитка. Вроде монгольской пайцзы. Я чуть прищурился.

– Георгий Константинович Смородин, – прочитал я по слогам. – Красиво называешься! Хорошо, хоть не Жуков…

Швейцар неловко улыбнулся. Он не знал, как меня приказано понимать, а приказывать мне не хотелось.

Уже выйдя на воздух, я обнаружил, что меня сопровождает эскорт молодогвардейцев. Вежливо, не слишком приближаясь, однако и не теряя из виду.

На стоянке автомашин, я оглядел себя в большом круглом зеркале. Чуть подпорченная губа, незажившая синева под правым глазом. Не красавец, не урод, – так, что-то наполовину. Жених двадцати трех лет с навеки незаконченным высшим.

Жених!.. Я сплюнул себе под ноги, сумрачно покосился в сторону конвоиров. Запузырить в них, что ли, каменюгой? Или вон бутылочка на бровке стоит, – как раз для такого случая! Грянуть: «Лягай в угол!» – и дать ходу в аллейку потемней. Только от Джона с Лешим не сбежишь. Все продумал, змей мафиозный! И помощи попросил, и про заложничков не забыл напомнить. Оно и понятно, дочь искупает все. Принципы – в сторону, друзей – побоку! Да и водятся ли у таких, как он, друзья с принципами? Очень и очень сомневаюсь… Подумав про Алису Петровну, я попытался вызвать в себе отвращение к ней, но и с этим ничего не вышло. Жалко ее было. Жалко до дрожи в коленках. Наградил же Бог папочкой! Если еще и про мать правда, то и вовсе нечего наезжать на бедную девочку. Даже в собственных мыслях.

Я снова зашагал. Проходя мимо какой-то целующейся в полумгле парочки, судорожно вздохнул. Есть же еще на свете беззаботные люди!..

Минут через десять бездумного путешествия меня нагнала машина. За рулем сидел бритоголовый, на заднем сидении я разглядел Мулу.

– Забирайся, Кирилл. Тут еще неблизко. Не ровен час, заблудишься.

Я внимательно посмотрел ему в глаза. От недавних наших собутыльников этот тип все-таки отличался. Чем-то весьма существенным. Волк, играющий под шакала. Приятный сюрприз для неподозревающих. Подумав, я предложил:

– Только ты сначала выйди, хорошо? Я с мясниками в одном трамвае не езжу.

С таким же успехом я мог бы поставить ему щелбан. Ох, как он вскипел! Я по роже его увидел. Была б его воля, на куски бы меня порвал. Голыми руками. Однако балом правил не он, – главным балетмейстером являлся Петр Романович. Хотел крючконосый того или нет, но с этим фактом ему приходилось считаться. Заметив некоторую растерянность в зрачках крючконосого, я намеренно поторопил его.

– Давай, давай, вытряхивайся! А водила довезет, куда нужно.

И он таки вылез, подлюка! Как миленький! Руки у меня чесались, точно у злостного сифилитика, но я сдержался. Доброе дело хорошо вовремя и к месту. Еще успеется! Стараясь ненароком не коснуться этого типа, я втиснулся на заднее сиденье, циркнув зубом, бросил водителю:

– Трогай, кучер! Самым малым.

– Минутку! – крючконосый поманил кого-то из сгустившейся темноты, и еще один бритоголовый забрался в машину.

– На всякий случай, Кирюш, – пояснил крючконосый. – Просто на всякий случай.

Не отвечая, я скрестил руки на груди, демонстративно закрыл глаза. Мы поехали.

Глава 3 ПАРКЕТ СВЕРКАЕТ И СМЕЕТСЯ…

В комнате все было прибрано, на крохотном журнальном столике белела записка. Добрая Мариночка уведомляла, что мне прописана ежедневная капельница с какой-то гремучей смесью и что тотчас по прибытии я должен ее вызвать нажатием кнопки. Разумеется, процедуру с кнопочкой я незамедлительно проделал, однако вместо сексапильной Мариночки заявился сонный медбрат, который и вогнал мне в вену иглу – вогнал, надо заметить, крайне безжалостно.

– Это не яд? – я кивнул на капельницу.

Гость хмуро покачал головой.

– Лекарство. Очень, кстати, хорошее и дорогое.

– Лекарство от страха… – пробормотал я.

– Чего, чего?

– Да так это я – брежу, наверное… Эй! А почему так много? Я, конечно, боюсь, но не настолько же!

– Четыреста миллилитров, как и рекомендовано.

– А точно, что не лопну?

Голова его вновь размеренно закачалась. Излишней разговорчивостью медбрат не страдал. Я прикрыл глаза, изготовившись терпеть и ждать, но лечебный процесс надолго не затянулась. Организм удивительно быстро всосал в себя все триста миллилитров, и упаковав в дипломат компактную капельницу, медбрат все также безмолвно убрался восвояси. Даже спокойной ночи не пожелал, балбес. Не любят нас господа медики, ох, не любят!

Какое-то время я лежал на койке, бездумно глядя в потолок. Сердце стучало ровно и сильно. Должно быть, переваривало только что проглоченное. Ему было хорошо, а мне не очень. Голове приходилось переваривать иную пищу – все то, что выложил мне несколько часов назад Петр Романович. Впору было вычерчивать таблицы с графиками, вычисляя, где и насколько он покривил душой, где сказал чистую правду, а где не очень. Насчет тех же дам, насчет матери Алисы и столичных разборок. Впрочем, не столь уж сложно это было выяснить. Без всяких интеллектуальных извращений.

Распрямив локоть, я отодрал подсохшую ватку, придирчиво осмотрел руку. Ничего особенного! Еще один мини-кратер на вене – только и всего! Скоро стану похожим на злостного наркошу… Не теряя времени, я решительно поднялся. Задачка была не столь уж сложной. В коридоре – вохровцы и телекамеры, это да, это плохо. Зато с другой стороны имеются окна, на коих не замечено ни замков, ни решеток. Так что хочешь лететь, – пожалуйста! Тут даже спрашивать не нужно, какой путь легче? Разумеется, не коридорный. Потому как упущеньице, Петр Романович! Недогляд! Крыльев у нас, конечно, нет, но есть руки и головы. Головы, надо сказать, не самые глупые.

Я приблизился к окну, стараясь не шуметь, отворил рамы. Подумав, вернулся. Стянув с койки простынь, свернул ее жгутом, на концах связал по узлу. Ну-с! А теперь малость полевитируем! И пусть потом господин Коперфильд попробует повторить!

Выбравшись наружу, я внимательно осмотрел фасад. В принципе – при такой обильной лепнине можно было рискнуть двинуться прямиком по стене. Для скалолаза второразрядника – форменный пустячок! Жаль, не было у меня ни второго разряда, ни третьего, да и, сказать по правде, декоративный крабб не внушал особой уверенности. Вполне возможно, все эти гипсовые цветки и финтифлюшки могли обломиться при первом же прикосновении. А посему я не спешил. Вариантов, по счастью, хватало. Можно было спуститься вниз, можно было подняться на крышу. И то, и другое – вполне реально, но довольно скоро я углядел нечто более притягательное. Чуть выше моего этажа – метра на три-четыре – пролегал массивный карниз. Добравшись до него, я мог бы прогулочным шагом окольцевать все здание.

Устоять было сложно, и, раскрутив импровизированный канат из простыни, я со второй попытки забросил его в паз между водосточной трубой и каменной кладкой. Крепежный стержень здесь был немного погнут, и узел прочно застрял в металлической вилке. Подергав простыню во все стороны, я подтянулся телом ближе к водостоку и плавно толкнулся. Грузным маятником перелетев к трубе, сколь мог смягчил удар руками и ногами. Должно быть, подвело кориолесово ускорение, коварную суть которого я и в техникуме-то не очень понимал. Во всяком случае бесшумно не получилось, да и канат мой угрожающе треснул. Вцепившись в трубу всеми четырьмя конечностями, я суматошно огляделся. Возле пестреющих внизу клумб было пусто, охраны с бультерьерами на поводках и винчестерами под мышками не наблюдалось. Парни предпочитали здоровый и крепкий сон. На всякий случай я все же немного выждал, после чего медведем-торопыгой полез вверх. Разумеется, ржавые трубы – мечта форточника, однако тем они и опасны, что ржавы и непрочны. Данный водосток напротив – легко мог бы выдержать вес и более крупных собратьев, однако карабкаться по нему оказалось чертовски сложно. Более того – поначалу я даже сполз чуточку вниз. Подошвы не держали, гладкий металл оказался опорой более чем предательской. Уцепившись одной рукой все за тот же стержень, я, упираясь носками в задники и помогая себе свободной рукой, кое-как стянул кроссовки с носками, не долго думая, сунул их за шиворот. «Канат» тоже было жаль выбрасывать, и с грехом пополам мне удалось зацепить его за поясной ремень. Теперь дело пошло легче. Все-таки кожа – это кожа, надежная и прочная задумка природы! Стискивая босыми ступнями трубу, я без особых хлопот добрался до карниза, отпыхиваясь, ступил на жестяной край. Здесь оказалось более темно. Светильники, установленные по периметру стены через каждые шесть-семь метров, раструбами были направлены вниз. Усаженный цветами и пальмами двор, голубой бассейн – все было залито электрическим неживым светом. Ну, да мне-то что! Я не там, я – тут, и учуять меня могли разве что летучие мыши.

Прижимаясь к стене животом, я двинул в обход здания. Мельком подумал, что, если сорвусь, то как у Рэмбо в фильме «Первая Кровь» вряд ли получится. Он там сигал на крону огромного дерева, в моем же случае имелись только куцые и невысокие пальмочки. А где-то, помнится, рос у Петра Романовича самый настоящий бамбук. Совсем весело! Как в той черной песенке… А проснулись оне по утру, а на их любимом бамбуке – шашлычками из кенгуру отдыхали любимые внуки. Короче, полный кюл!.. Сплюнув вниз, я отогнал неприятное видение. Негоже вчерашнему инфарктнику сигать на бамбук. Вот и не будем!..

Миновав пару темных окон, я настороженно прислушался. Слух не обманывал, я и впрямь слышал чей-то смех – смех до того знакомый, что губы мои сами собой расползлись в улыбке. Хохотал Джон. Этажом ниже – как раз подо мной. Более тихо – так, что я едва слышал, Вараксин ему рассказывал:

– Ля крэнт по-французски – страх. Наш аналог, догадываешься, какой?

– Неужели кранты?

– Они самые. Тот же подснежник зовется у них персанаж, а гиря – пуад.

– Пуад, в смысле, пуд?

– Скорее всего от этого и пошло-поехало. Этимология вообще интереснейшая штука. Начинаешь копать, и голова кругом идет. Историк, не знающий пяти-шести языков, наверное, и историком называться не может.

– Так это ж какое терпение нужно, чтобы такую прорву языков выучить!

– Терпение по-французски тоже, кстати, интересно звучит. Пасьянс.

– Пасьянс?

– Ну да. Скучно тебе, значит, вот и раскидываешь по скатерти картишки, испытываешь себя на пасьянс.

– Ловко! Это я запомню.

– Еще есть другое забойное словечко…

Глуша голос Вараксина, внизу зашелестела листва, и, продолжая улыбаться, я возобновил путь. Если дети гогочут, значит, с животиками у них все в порядке. Большего мне пока не требовалось.

Цели путешествия я достиг минут через пять. Для этого мне пришлось практически обойти здание кругом. Эта сторона дома также граничила с парком, но главное – я мог видеть море. Несмотря на окутавшую горизонт мглу, несмотря на слепящие фонари, я угадал его все тем же шестым чувством и, лишь мучительно прищурясь, сумел разглядеть далекие корабли. В темноте они походили на залитые огоньками острова. Медленно, почти незаметно для глаз острова перемещались, временами заслоняя друг дружку, удаляясь в туманную ночь и напротив приближаясь к пристани. Я не мог ошибиться. Комната Алисы должна была располагаться где-то здесь. Самый верхний этаж и обязательный вид на море. Было бы идеально, если бы она надумала что-нибудь поиграть, но получилось еще проще. Пройдя несколько шагов, я неожиданно рассмотрел девушку совсем близко. Она сидела у окна, грудью навалившись на подоконник, ладонями подперев остренький подбородок. Молочно-белый абрис обращенного к морю лица, чуть приподнятые плечи. Разумеется, она не могла спать в такой час. Как известно, по ночам Наташи Ростовы предпочитают глядеть в окна. Я замер на месте. Сердце, до этой секунды бившееся размеренно и спокойно, трепыхнулось под ребрами, ударило в стену, к которой я прижимался. На миг я всерьез испугался, что полечу вниз. Должно быть, этот всколыхнувшийся пульс она и услышала. Я не видел, как она поворачивала голову, просто прошла пара секунд, и мы вдруг встретились с ней глазами. Она молчала, а я продолжал обнимать стену, силясь унять расшалившееся сердце.

– Это вы?

Можно было кивнуть, а можно было ответить, что нет, что она ошиблась. Но, увы, вся моя говорливость меня покинула. Так теряет голос вышедший первый раз к микрофону певец. Судорожным движением я дотянулся до окна, поймался за створку, и, только очутившись на подоконнике рядом с ней, кое-как выдохнул:

– Кул, подруга!

– Что?

– В смысле – привет!

– Привет, – шепнула она. Вновь выглянув в окно, скользнула взглядом вдоль обрывающейся вниз стены, скованно выпрямилась.

– Вы же могли разбиться!

– Опять «вы»? Мы же договаривались! – я сглотнул. Горло катастрофически пересыхало. – Что-нибудь попить бы, а?

Она кинулась вглубь спальни, принесла бутыль со стаканом. Либо «пепси», либо минералка, но мне было все равно. Запрокинув бутыль, прямо из горлышка я выцедил добрую треть, не отказал себе в удовольствии побрызгать немного на макушку.

– Уф! Спасибочки! Теперь я снова человек.

– У вас… У тебя на спине…

– Это не горб, не бойся, – я выудил кроссовки с носками, вместе с изжульканным простынным канатом бросил на пол. – Труба, понимаешь, скользкая попалась. Только босиком и можно было взобраться.

Она стояла, не двигаясь, – чистое лицо, лучистые глаза. Я поневоле засмотрелся. Чистое-лучистое – вот уж никогда не замечал, что корень-то один! Впрочем, в грамматических ребусах пусть копаются лехи вараксины, а я сейчас просто глядел на нее, ни о чем не думая, не пытаясь даже предугадать, что скажу в следующую секунду. На этот раз наваждением не пахло, я вполне контролировал себя, и все же снова, как на первом нашем уроке, мне отчаянно захотелось ее обнять – без поцелуев, без слов. Она была маленькой девочкой, нуждавшейся во мне, и это единственное, во что, выслушав Петра Романовича, я поверил сходу, не пытаясь даже усомниться. Все могло оказаться враками, но только не этот взгляд. Я ощутил его в кафе, я готов был подчиниться ему и теперь. Беспричинно, просто как магнит, поднесенный к железу. Это представлялось загадкой, чем-то, не поддающимся никакой логике. Потому что стояла передо мной отнюдь не женщина-вамп и не женщина-королева. Если бы речь зашла об именах, то я бы ее назвал девочка Радуга. Забавно, но «девочка Радуга» по-прежнему смущалась и трусила, не подозревая о том, что самым непостижимым образом все больше и больше забирает надо мной власть.

– Так и будем стоять? – я взял ее за руку.

– А что? – она потупила глаза.

– Ну… Вон у стены, я вижу, пианино. Может, сыграешь что-нибудь?

– Прямо сейчас?

– А тебе запрещают играть по ночам?

– Нет, – Алиса робко улыбнулась. – Здесь специальные ячеистые перекрытия. Можно спокойно играть даже на барабане.

– Ну так давай.

– Что вам сыграть?

– Тебе. Не «вам», а «тебе».

– Что тебе сыграть?

– Неважно. Все, что сама хочешь.

– Хорошо…

Мы стояли, по-прежнему не двигаясь. Наверное, впервые в жизни я смотрел в чужие глаза, не испытывая ни малейшего желания моргнуть. Это напоминало сладкую дрему. Совсем как в далекие морозные времена на железнодорожном посту возле раскаленной киловаттки. Кругом холодина, метель, – и только здесь тепло и уютно. Никуда не хочется, можно сидеть, а можно лежать – лишь бы не выходить из помещения. Ноги мы ставили прямо на киловаттку, отчего подошвы ботинок плавились, приобретая характерный клетчатый узор. Нам было все равно, сказочное оцепенение сковывало почище кандального железа.

Гудок далекого парохода заставил нас очнуться. Алиса вздрогнула, я выпустил ее руку. Она быстро подошла к инструменту и, откинув крышку, торопливо обернулась. Мне показалось, что оборачивалась она даже с некоторым испугом. Словно за те несколько секунд, что она не смотрела на меня, я мог пропасть и исчезнуть.

Улыбнувшись, я шагнул к пианино и присел на высокий табурет.

– Туточки я, здесь, рядом!

– Да, это правда, – шепнула она, а я нахмурился. Интересно, какую байку преподнес ей добрейший папаша? Что вообще она знала о нас, о нашем положении в этом доме? То есть что-то, конечно, должна была знать. Не семь же ей с половиной годков! Впрочем, и это меня уже не слишком интересовало. Алиса была той самой киловатткой, от которой не хотелось уходить. Я чувствовал себя по-настоящему уютно, и легкий дурман кружил голову, как стопка хорошего коньяка.

– Можно, да? – продолжая глядеть на меня, она положила пальцы на клавиши. Я кивнул.

Знакомое воздушное движение, и она заиграла – неожиданно сильно и громко. Первые же аккорды сдавили меня, как слесарные тиски. Мелодия показалась знакомой, и все же я ее не знал. Разумеется, что-то из классики. По крайней мере повторить ее на гитарах пусть даже в самом упрощенном варианте мы бы не осмелились. Уверен, даже маэстро Зинчук в данном случае развел бы руками. Гримаска, мимолетно мелькнувшая на Алисином лице, тоже стало частью музыки. Маленькая пианистка воспринимала мелодию впрямую, понимая изнутри и глубже. Глядя на нее, что-то дополнительное открывал для себя и я. Последние молниеносные аккорды ужалили слух, мелодия оборвалась. Впрочем, пауза не затянулась. Порывисто вздохнув, Алиса вновь заиграла – на этот раз что-то легкое и шутливое.

– Это тоже Моцарт, – сообщила она. – Тебе нравится?

– Здорово! Особенно первое.

В ее глазах блеснули благодарные светлячки. Она продолжала музицировать, и щеки ее временами стремительно пунцевели. То ли ее захватывали те или иные мелодические пассажи, то ли она некстати вспоминала о моем присутствии и смущалась.

– Самое удивительное, что подобные вещи Моцарт называл пустяками, – сообщила она. – Но ведь это не пустяк, правда?

– Может, он просто рисовался?

– Не думаю. По его меркам и его масштабам так оно, вероятно, и представлялось. Хотя правильнее это было бы назвать вспышками. Блеснуло, вспыхнуло, – записал. Искорка, настроение, кусочек восторга.

– Наверное. Что-то вроде строчки в блокноте.

– Знаешь, мне иногда кажется, что в таких вот крохотных произведениях содержится даже больше ценного, чем в концертных объемах.

– Тебе не по душе «Реквием»?

– Конечно, «Реквием» – это здорово, но… Это конструкция, понимаешь? Огромная драматическая конструкция – из деталей, сочленений и схем… – она сбилась с такта, белесые бровки ее дрогнули, попытавшись сойтись на переносице, но молодая кожица не позволила. Морщинки являли нонсенс для ее лица. Оно могло менять цвет, розоветь и бледнеть, истекать слезами, но оно не умело еще мяться, как мнется бумага, не умело жухнуть и чернеть подобно весеннему снегу.

– «Реквием» – это собор, подобие храма, но он не похож на травинку, на простого кузнечика. А ведь они живые, хоть и маленькие. И эти его нечаянные вспышки – тоже живые. Когда я исполняю их, мне даже чудится, что я – это он, понимаешь? – Алиса развеселилась. – Я почти чувствую, что думал он в то или иное мгновение, что слышал и что видел. Это как перемещение во времени и пространстве. Раз! – и ты уже не здесь, а там – в иной эпохе, в иной стране.

– Забавно! И что же он видел, когда писал эту мелодию?

– Он? – дочь Петра Романовича снова покраснела. Мелодия прервалась.

– Ну? Что-то нехорошее?

– Нет, не совсем…

Неожиданно я догадался. То ли по ее лицу, то ли и впрямь по последним озорным тактам.

– Женщину! Он видел женщину, так?

– Констанцию, – Алиса Петровна потупила взор.

– Какую еще Констанцию? Бонасье, что ли?

– Супругу. Так звали его супругу.

– А-а… Ну, возможно, – я поднялся с табурета. – Кажется, начинаю прозревать. Амадей-то у нас был мужичком ветреным. Бахуса уважал, на девушек заглядывался. А тут вероятно, он проснулся, выпил чашечку кофе или что они там пили по утрам… Подсел к клавесину, обернулся, так? А она, его молодая женушка, лентяйка и соня, еще досматривала последние сны. – Я шагнул к Алисе. – Он встал, приблизился к ней, тихонечко стянул одеяло и, вернувшись за инструмент, стал быстро наигрывать.

– Но ведь она могла проснуться.

– Ты права! Зачем ему клавесин? Просто сел в кресло и, покусывая гусиное перо, беспрерывно хихикая, принялся сыпать нотными знаками на бумагу, так?

Мы посмотрели друг другу в глаза и враз рассмеялись. Смеяться ей шло, я шагнул еще ближе и не слишком ловко стиснул ее плечи.

– Что ты еще знаешь об этой Констанции?

– Знаю, что они любили друг друга. Он писал ей чудесные письма, она разучивала его произведения. Многие потом пытались ее ругать. Совсем как Наталью Гончарову. Будто бы и Пушкина, и Моцарта свели в могилу их жены. Только это неправда. Конечно, было разное – и размолвки, и безденежье, но…

– Что «но»? Продолжай! – ободрил я.

– Ты смеешься?

– Да нет же! Ей Богу интересно послушать адвоката чужих жен.

– Я думаю, – она чуть помешкала, – лучшими адвокатами были сами мужья. Иначе не было бы такого количества стихов и музыкальных произведений, посвященных Наталье и Констанции. Они были их музами, понимаешь?

– Понимаю.

– Ты опять улыбаешься?

– Я восхищаюсь. Одно дело, когда нас поучает Леха Вараксин, но когда я слышу умные вещи от красивой молодой барышни…

– Ты все-таки смеешься!

– Да нет же! Послушай…

Я стоял над ней и не знал, что говорить и надо ли вообще о чем-то сейчас говорить. И разумеется, в глаза ее тут же вернулось смятение. Бедная девочка абсолютно не умела ничего скрывать. Разумнее было бы притормозить, но я все же ляпнул. Совершенно не к месту и невпопад:

– Твой отец… Ты знаешь, каким образом он вернул нас сюда?

– Я… Нет, – она замотала головой. – Он разве… Я ведь просила его!..

Нет, она совсем не притворялась. Еще пара неосторожных фраз, и девочку запросто можно было бы заставить плакать. Это показалось мне просто феноменальным! По всему выходило, что Петр ибн Романович был великим психологом! Психологом с большой буквы, как и гадом подколодным с той же самой буквы. Фактически он выпускал меня против беззащитного создания и именно таким изощренным способом бил наповал. Этот монстр не сомневался в моей лояльности. Несмотря на выходку с Мариной, несмотря на то, что ему было известно про прежних наших подруг. В этом и таилась главная загвоздка. Он все прекрасно знал и тем не менее не убоялся свести нас. Слепой верой в собственные мускулы здесь и не пахло. Еще одна разновидность преступной психологии – шахматы, в которых помимо переменчивых пешек использовались вполне порядочные фигуры. Оно и понятно! Порядочная фигура не ударит королеву и тем паче не ударит принцессу. Кем бы ни оказался подобранный с улицы музыкант, он был загарпунен надежнейшей вилкой, один зубец которой предназначался для трусоватого плебса, второй – для совестливого романтика.

Чтобы унять волнение, я отступил от Алисы, втиснул ладони в карманы, порывисто прошелся по комнате.

– Кирилл! Что-то случилось? – она поднялась со стула. Даже руки прижала к груди. В самом деле – барышня. И одновременно – дочь эцелопа.

– Порядок на корабле! – я через силу улыбнулся. – Знаешь такую песню? В натуре я погиб, глаза закрою, вижу…

Она замотала головой.

– Чудачка! Это ж Высоцкий! Классик, как и твой Амадей, – я снова приблизился к девушке. – А знаешь что, Алиса Петровна, давай-ка мы с тобой потанцуем.

– Без музыки?

– Почему? Я напою… – Я подступил к пианино. Пальцы мои вполне самостоятельно заиграли что-то, и я с запозданием сообразил, что наигрываю музыку из французской лирической киноленты. Это была одна из тайных наших заготовок с текстом банальным, как банально лицо жениха на свадьбе. Однако перевод с русского (его сделала знакомая Джону учительница) полностью преобразил незамысловатый стих, превратив в нечто такое, что не понравиться просто не могло. В этом смысле французский и итальянский языки – уникальны. В том, собственно, и причина их не слишком широкой распространенности на мировой эстраде. Душа тянется к прекрасному, а пальцы хавают простое. Английский – проще, английский – доступнее. И уж куда нам до восточных перепевов каких-нибудь вьетнамцев или японцев.

– Что это? – глаза Алисы расширились. – Такое знакомое!

Я запел. На этот раз первым голосом, хотя в этой песне основную скрипку играл Леший. Ему лучше всех давалась очаровательная французская картавость. Мы с Джоном то и дело срывались на славянское карканье.

– Ну? – я оторвался от инструмента и обнял мою ученицу за талию. Смешной это получился момент. Сначала она шарахнулась от меня, словно угодивший в капкан зверек, а после неумело положила мне руки на плечи. Я мог бы поклясться, что эта девочка танцевала впервые в жизни. То есть, возможно, всяких там ритмических и танцевальных классов у нее хватало с избытком, но чтобы вот так с живым кавалером и не в учебном классе!.. Я закружил ее, продолжая хрипло распевать французскую самоделку. Мне вдруг стало страшно интересно расшевелить Алису, расплавить эту чертову пружину в ее спине, заставить вновь смеяться, как смеялась она совсем недавно, сидя за пианино. Девушка пунцевела, и мне это нравилось, но то ли было еще впереди! Алисе Петровне предстояло испытание более серьезное. Едва почувствовав, что напряжение ее спадает, я быстро наклонился и чмокнул ее в губы. Даже не поцелуй, а так – легкое прикосновение, но оно тут же оборвало наше кружение. Алиса остановилась, как вкопанная. Глаза ее впились в меня с таким испытующим выражением, что пришел черед смутиться и мне.

– И ничего такого… Легкий невинный поцелуй.

Легкий, невинный, но он подрубил ее, как крепкий удар топора подрубает тоненькую березку. Она упала мне на грудь и, ткнувшись своим аристократическим носом куда-то под мышку, беззвучно разрыдалась.

– Ну чего-ты, дурочка, – растерявшись, я погладил ее по мягкому кружеву волос.

Она что-то шепнула. Кажется, не по-русски.

– Что, что?

– Ихь бин ганс аляйн, – повторила она.

Я нахмурился. Пара десятков слов на французском, примерно столько же на английском являли все мои многотрудные достижения в языках. Немецкого я, увы, не знал. Но я мог запомнить, а после спросить у Вараксина.

– Значит, ты шпионка? – я стиснул ее крепче и поднял перед собой, словно ребенка. Она оказалась совсем легкой. Теперь лицо Алисы очутилось на одном уровне с моим.

– Я давно догадался про твое шпионство. То ты черненькая, то рыжая…

– Это парики, – хлюпнула она носом. – Я маскировалась.

– Вот видишь, я прав. Признайся, на той сказочной ладье – тоже была ты?

Она кивнула.

– Это дядина ладья. Иногда он сдает ее в аренду киностудиям. А я была в таком жутком настроении. С папой поссорилась. Он решил меня развеселить.

– Шпионов не следует веселить. Их нужно сдавать в КГБ! – шепнул я. – Пожалуй, именно это я и сделаю. Уверен, за такую добычу мне отвалят груду рублей.

– Не надо! – она порывисто обхватила мою шею. – Не надо меня никуда сдавать.

– Тогда ты должна… Ты должна будешь… – я так и не сумел закончить фразу. Робкие губы Алисы неумело прижались к моим, и тут же гулко забилось под темечком. Мне показалось, что я оглох. Это принявшее лишку сердечко пустилось вскачь под ребрами, опрокидывая мебель, обрывая паутину сосудов, ногами намолачивая резвую российскую чечетку. Кто скажет, что у сердца нет ног, будет неправ. Должны быть, по здравому размышлению. Иначе как бы и на чем оно убегало временами в пятки? Резонно? То-то и оно!..

***

Хотите – верьте, хотите – нет, но я ее не тронул. Мы пролежали в обнимку добрых несколько часов, как брат с сестрой, как пожилые супруги. Она рассказала мне, какой у нее замечательный папа, как он отстаивал в свое время песчаные пляжи в Бусуманске, не давал их засыпать щебнем, как помогал каким-то беженцам с юга и сколько всего сделал для нее. Бедную девочку не только лечили, ее активнейшим образом обучали. В самых престижных заведениях, у самых именитых педагогов. Алиса утверждала, что помимо всего прочего научилась у какого-то дюже умного профессора-психолога из Кёльна мыслить образами и цветовыми оттенками. Далось ей это не сразу, однако определенных успехов она в конце концов достигла. Я попросил что-нибудь продемонстрировать, и, послушно зажмурившись, Алиса увидела меня розово-желтым квадратом, о чем, несколько смущаясь, и сообщила со всем чистосердечием. Честное пионерское! Я даже рассмеялся. Хорошо, хоть не привиделся голубой миской. Вот было бы обидно! Миска – да еще голубая! А вообще, как выяснилось, женщины ей чаще всего представлялись неровными овалами, мужчины были угловатыми, дети же – золотистыми и круглыми. Она бормотала это, положив голову мне на грудь, не открывая глаз. Лепет засыпающего ребенка. Я гладил ее по волосам, и вскоре она действительно заснула. И это тоже показалось мне удивительным – почти волшебным. Привыкший молоть языком в присутствии женщин, я просто лежал рядом и прислушивался к своему новому состоянию. По всему выходило, что в постели с дамами тоже можно молчать и бездействовать, получая от этого величайшее удовольствие. И когда в дверь нашу постучали, это было хуже всякого будильника.