Kitabı oku: «Призрак нации. Русский этнос в постсовременности», sayfa 5

Законы для мудрых

С самого начала истории перед человечеством зажглись две путеводных звезды: звезда закона и звезда справедливости. Они светили ему сквозь все социальные пертурбации, сквозь все войны и потрясения, сквозь весь морок иллюзий, временами охватывавший историческое сознание.

Выражением закона, «царством номоса», стало юридическое общество Запада. Основанное на принципах рационализма, оно создало сложнейшую механику регулирования социально-экономических отношений. Главенство закона, реализуемое через процедуры судопроизводства, позволило утвердить в реальности экономические, гражданские и политические права, что бесспорно явилось крупнейшим достижением всего человечества. Универсальность законов, их независимость от конкретного этнического ландшафта создают предпосылки для единого социального бытия. Нынешнюю глобализацию, неудержимо преобразующую современность, можно рассматривать еще и как экспансию «царства номоса» в планетарном масштабе.

Попыткой выражения справедливости, «царством логоса», стал русский социализм. Надо отметить, что, несмотря на неудачу эксперимента, это была идея ослепительной красоты: построить общество, где действительно главенствует справедливость, социальный рай, фактически – царство божие на земле. Сейчас понятно, что осуществлялась эта идея негодными средствами. Штыками в рай не загонишь, силой не заставишь людей быть счастливыми. Однако это не значит, что сама идея исчерпана как мировоззренческий и концептуальный проект.

Христианство, светским воплощением которого являлся социализм, прежде чем предстать в виде просвещенного европейского гуманизма, тоже прошло период подростковой жестокости: период беспощадного террора против язычников, период крестовых походов, период инквизиции, католической и протестантской, которая в относительных цифрах, вероятно, уничтожила больше людей, чем сталинские репрессии, осуществлявшиеся, заметим, исторически короткое время и «не в свою эпоху». Ни в коем случае не оправдывая сталинизм, все же следует подчеркнуть, что любая большая идея должна созреть. Она должна выработать в себе нормы, ограничивающие ее энергетический потенциал. Огонь должен греть, а не обжигать. Видимо, и социализм еще возродится – только в более мягкой, гуманной, толерантной, окультуренной форме.

Здесь важно то, что оба архетипа, европейский и русский, обе константы национального подсознания непрерывно воспроизводятся. Чтение западной классики вкупе с коммерческой беллетристикой и визуальной культурой утверждает в западном подсознании «архетип закона», который формирует западное социальное бытие. Соответственно, чтение русской классики в совокупности с русской визуальной культурой утверждает в коллективном подсознании россиян «архетип справедливости», продуцирующий, в свою очередь, совершенно иной бытийный формат. Оба этих формата пересекаются, но конфигуративно не совпадают. Ни при каких мировоззренческих «доворотах» они не могут быть полностью совмещены. И потому бессмысленно призывать к созданию в России гражданского правового общества западного образца, бессмысленно встраивать все новые и новые западные «шестеренки» в метафизическую российскую онтологию. Зубчики их ни с чем не сцепляются. Передаточные устройства захватывают пустоту. Для того чтобы эта механика по-настоящему заработала, надо полностью заменить российскую культуру на западную.

Надо перелицевать историческое подсознание россиян. Изучать в школе не Льва Толстого, а Диккенса, знать не «Тихий Дон» Шолохова, а «Американскую трагедию» Драйзера. Ориентироваться на западную атомарную личность, а не на российский социальный домен. Тогда, быть может, через два-три поколения, когда окончательно уйдут «те, кто помнит», мы получим нацию, умеющую обращаться с законами.

Правда, гарантий все равно дать нельзя.

Истории известны случаи, когда народ становился совершенно иным – принимая, скажем, христианство или ислам, которые полностью преобразовывали его бытийные характеристики. Однако такое возможно лишь на раннем этапе этногенеза. Если архетипический слой подсознания уже отстоялся, если в культуре сформировался отчетливый механизм, транслирующий из поколения в поколение определенный этнический эталон, то перекодировка его на другой этносоциальный геном практически невозможна. Во всяком случае она требует колоссального времени и усилий.

Немцы, итальянцы, французы не стали американцами, несмотря на близость европейского и атлантического цивилизационных кодов. Латыши и эстонцы не стали русскими, несмотря на длительное пребывание сначала в Российской империи, а потом в составе СССР. Кемализация Турции, продолжающаяся уже почти целый век, не смогла воспрепятствовать ее нынешнему исламскому возрождению. Архетипическая механика, самовоспроизведение через самоописание, осуществляемое культурой, успешно сопротивляется всем внешним воздействиям.

В действительности противопоставление закона и справедливости – проблема искусственная. Она достаточно просто снимается в координатах теоремы баланса¹⁴. Ситуация здесь такая же, как в случае с либерализмом (рыночной экономикой) и этатизмом (государственным регулированием), дискуссия между которыми идет уже более двух столетий. Теорема баланса, фактически выражающая отношения между дифференциацией и интеграцией, полагает, что оба эти процесса взаимодополнительны и потому должны быть уравновешены. Если абсолютизировать рыночную свободу, общество погружается в хаос, что мы видели на примере наших реформ 1990-х гг. Если абсолютизировать этатизм, общество впадает в застой, что мы тоже испытали на опыте нашего советского прошлого.

То же самое можно сказать о паре «традиция – инновация»: крайности традиции неизбежно приводят к застою, крайности инноваций – к хаосу. И аналогично обстоит дело в отношении закона и справедливости, которые дополняют друг друга и должны находиться в непрерывном балансе. Смысл закона – поддержка парадигмальной реальности, упрочение стабильности социума, выраженной рационализированным языком. Закон всегда обращен к прошлому, он фиксирует то, что есть, и стремится продлить настоящее до бесконечности. Справедливость, напротив, пытается изменить реальность – привести ее в соответствие метафизическому канону.

До сих пор человечество отдавало приоритет закону. Это было естественно: поддержание стабильной, прогнозируемой реальности считалось важнейшей из социальных задач. Тем более что методологически она действительно находилась в русле европейского рационализма.

Однако в современной динамичной среде, конфигурация которой непрерывно меняется, жесткая арматура законов оказывается недееспособной. Она уже не в состоянии контролировать трансформирующуюся реальность. Здесь в полной мере реализуется «принцип Хайдеггера»: человек есть то, что он есть в возможности. Причем возможность нельзя реализовать в мире необходимого, а только в открытом (то есть неустоявшемся. – А. С.) бытии. В такой среде регуляторные акценты, конечно, смещаются, и справедливость, выраженная, например, в виде «здравого смысла», основанного на доверии, становится эффективней, чем формализованный оператор закона. Тем более, что она снимает проблему «социального исчисления» – дорогостоящего избыточного законодательства, работающего к тому же лишь в резонансе с этнокультурными архетипами Запада.

Таков наш диагноз. И вообще можно вспомнить Платона: «Мудрому закон не нужен, ему достаточно разума».

3. Битва в пути

О героическом архетипе в русском национальном сознании: русские – свободолюбивым народ, их часто угоняли в рабство, но и там они не работали.

(Из школьного сочинения)

Почему мы такие бестолковые?

Как многие петербуржцы, а также как и многие москвичи, я довольно плохо знаю Россию. Однако ездить по ней все-таки приходилось, и еще в советские времена, попадая в различные провинциальные города, я, помнится, изумлялся – почему здесь все какое-то такое обтерханное? Почему вместо нормальных домов стоят унылые строения, похожие на бараки? Почему вместо асфальта на тротуарах настелены доски, под которыми хлюпает грязь? Почему сгнили и покосились заборы, огораживающие сады? Почему прямо на улице ржавеют остатки грузовика, брошенного, вероятно, еще в годы войны? Как можно так жить? Как можно десятилетиями зарастать сорняками, бесплодной землей? И это страна, которая первой вышла в космос!

Не стоит во всем обвинять советскую власть. Разумеется, для нее главным были танки, ракеты, ядерное оружие, ударная военная мощь, а не повседневные нужды людей. Однако еще до всякой советской власти Гоголь живописал миргородскую лужу, занимающую собой почти всю городскую площадь. А чем очаровали Петра I сначала Кукуй (поселение немцев в Москве), а затем крохотная по русским масштабам Голландия? Да все тем же, чего в России не было отродясь: ухоженностью, заботливостью, чистотой, любовью к тому, что вокруг. Очаровали так, что он всю страну захотел переделать по немецко-голландскому образцу. Конечно, роман «Петр Первый» Алексея Толстого, откуда мы в основном и знаем об этом, сильно идеологизированное произведение. В подтексте там считывается оправдание сталинских зверств, которые, как и зверства Петра, имели якобы прогрессивный характер, являясь неизбежным следствием великих реформ. Но суть схвачена верно. Бытовая культура Европы, уровень жизни в ней всегда представляли собой предмет зависти русских, а затем и советских людей. Так же сильно воздействует он и на нынешних россиян.

Разумеется, за последнее время многое изменилось. Приметы европейской цивилизованности в России начали проступать с очевидностью. Но достаточно зримо обнаруживаются они лишь в столицах и больших городах, в областных центрах, где расположились губернаторские дворцы, тогда как остальная Россия, Россия провинциальная, составляющая в нашей стране явное большинство, о каком-либо европейском уровне может только мечтать. Да и в столицах это во многом пока еще декорации, заслоняющие красочными мазками негативную суть: откровенную коррупцию, произвол, бюрократическое бездушие, хамство, грязь за фасадами и очень часто – самую настоящую нищету. Миргородская лужа, если воспринимать ее как метафору, так и остается негласным символом нашей страны. Ее не может заслонить своими крыльями даже горделивый двуглавый орел.

Откуда ни посмотри, ситуация парадоксальная. Россия вроде бы одна из богатейших стран мира громадная территория, сама по себе имеющая коммуникативную ценность, колоссальные запасы минерального, рудного и энергетического сырья, талантливый народ, давший миру созвездие ученых, художников, писателей, философов, композиторов. Величайшие достижения в науке, технике и культуре. Все вроде бы есть. А живем тем не менее хуже других. В рейтинге благополучия, составляемом ежегодно британским аналитическим центром «The Legatum Institute», Россия находится на 61 месте. С развитыми странами не сравнить. У Японии, например, нет ни обширной территории, ни сырья, ни нефти, ни газа, все приходится завозить – и они богатые, а мы до сих пор покрыты родимыми пятнами нищеты. Или, то же самое, современная Англия: колонии она потеряла, территория – всего ничего, сырьевые запасы, по нашим меркам, кошку не прокормить, но разве можно сравнивать жизнь в Англии и жизнь в России? Англичане что-то ни на работу, ни на жительство ехать сюда не хотят. Зато русских в Англии сейчас более чем достаточно.

В общем, выглядим печально. С карманами, полными золота, мучительно размышляем, где бы раздобыть мелочи на еду. Как будто проклятие лежит на российской земле: что бы мы ни делали, как бы ни напрягались, какой бы социальный строй ни пытались создать – хоть империю, хоть коммунизм, хоть демократию, хоть капитализм – результат один: как жили, так и живем, и нет надежды, что ситуация изменится к лучшему. Не зря, видимо, летописец, повествуя о начале Руси, восклицал: «Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет». Ведь как припечатал. Вероятно, что-то подобное брезжило уже во времена создания «Повести временных лет».

Обычно странности российского бытия объясняют национальным характером. Дескать, такие уж мы уродились. Такими – по замыслу Божьему или по слепому произволу судьбы – создала нас природа. И, как бы оправдываясь, добавляют, что сделать тут ничего нельзя. Однако если подойти к данной проблеме серьезно, то немедленно возникает вопрос: что представляет собой этот самый национальный характер? Откуда он вообще берется? Какими аналитическими параметрами его можно определить? Ведь национальный характер не рождается из ничего. Как электрический ток возникает при движении проводника сквозь магнитное поле, так и характер народа возникает при его движении сквозь историю. Более того, как основные параметры личности отдельного человека складываются в период детства и юношества, когда биологические задатки модифицируются особенностями среды, так основные параметры коллективной личности, каковой, на наш взгляд, можно считать народ, формируются на ранних, «детских» и «юношеских», стадиях этногенеза.

Говоря проще, на какой почве, скудной или богатой, проросло дерево, в каком климате, суровом или благоприятном, оно развивалось, такие у него и будут плоды. В каком природном и историческом окружении формируется этнос (народ), каким испытаниям, мягким или жестоким, подвергнет его судьба, таким он и станет, образовав свой собственный, уникальный этнический конформат.

Попробуем заглянуть в глубь данной проблемы. Попробуем проследить, как этническая специфика складывается при движении этноса сквозь историю. Или, перефразируя уже упомянутого летописца, попробуем дать ответ на вопрос: «Откуду есть пошел русский характер, как он начал по первости себя проявлять и откуду русский характер стал есть»?

Гюльчатай, покажи личико!

У национального характера существует множество определений. Приведем некоторые из них, могущие считаться научными, если не по содержанию, то, по крайней мере, по форме.

Национальный характер – «Это "общество внутри нас", существующее в виде однотипных для людей одной и той же культуры реакций на привычные ситуации в форме чувств и состояний… Он есть часть нашей личности»¹⁵.

Национальный характер – это «совокупность психологических специфических черт, ставших в большей или в меньшей степени свойственными той или иной социально-этнической общности в конкретных экономических, культурных и природных условиях ее существования»¹⁶.

Национальный характер – это «итог («концентрированное выражение») исторического пути народа и его культуры, на основе чего он составляет отрефлексированное представление о самом себе и об окружающем мире, позволяющее создавать свою систему фундаментальных жизненных принципов, установок, правил, традиций»¹⁷.

Легко заметить смысловую общность этих определений. Все приведенные авторы соглашаются с тем, что национальный характер – это совокупность неких констант коллективной психики, специфических для данного этноса. Эти константы, возникшие исторически, в значительной мере определяют как ценностную ориентацию этноса, его мировоззренческий конформат, так и национальный поведенческий репертуар – реакцию этноса (и отдельных его представителей) на изменения бытовой и социальной среды.

Здесь расхождений, как правило, нет. Серьезные разногласия возникают лишь тогда, когда авторы пытаются выделить эти самые загадочные этнические константы, сформировать из них конкретный национальный канон, проследить их происхождение, а главное – показать, как эти константы претворяются в специфику экономики, социальности и политики.

Тут свести воедино различные точки зрения возможным не представляется. Разнобой настолько силен, что превращает проблему в бескрайний аналитический хаос. Иногда возникает даже крамольная мысль, что никаких «национальных характеров» в действительности не существует. Просто наличествует внутри коллективной психики нечто принципиально неопределенное, некий трансцендентный ингредиент, из которого каждый исследователь лепит семантическую фигуру нужного ему образца Нации – это действительно «воображаемые сообщества», как утверждает английский социолог Бенедикт Андерсон.

Разумеется, это не так. Стоит перейти из научных координат на уровень повседневной обыденности, как реальность национальных характеров становится очевидной. В предыдущей главе мы уже приводили пример с немцами, которые «бессмысленно» останавливаются на красный, запрещающий сигнал светофора, хотя машин на улице нет, а вот еще один характерный случай, свидетельствующий о том же. Известно, что когда Пушкин закончил трагедию «Борис Годунов», то в восторге от себя самого бил в ладони и громко кричал: «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!». Выражение «сукин сын», вообще говоря, является негативным, но в русской речи иногда может употребляться и в значении восхищения, похвалы. Так вот, однажды, еще в советское время, среди студентов Ленинградского университета, посланных «на картошку»¹⁸, возник грандиозный скандал. Кто-то употребил данное выражение вскользь, абсолютно в нейтральном ключе, и вдруг вспыхнул негодованием, буквально до драки, представитель одной из среднеазиатских республик, входившей тогда в состав СССР. Он воспринял это как смертельное оскорбление, и никакие товарищеские аргументы, никакие увещевания и объяснения успокоить его не могли. Реакция была безусловная, на грани инстинкта, и со всей очевидностью продемонстрировала границу двух разных культур. Кстати, и выражение «Гюльчатай, покажи личико» из популярного советского фильма, относится к разряду тех же национально-ориентированных парадоксов. Сказать такое исламской женщине, носящей чадру, все равно как европейскую женщину попросить раздеться.

В популистских координатах выделить национальные особенности очень легко. Навскидку, без какого-либо научного обоснования, это выглядит так.

Немцы – аккуратны, исполнительны, педантичны, для них главное порядок, выраженный законами государства. Дважды они ввергали человечество в мировую войну, до сих пор не улеглись опасения, что они могут сделать это и в третий раз.

Французы, напротив, – пылкие, легкомысленные, порывистые, склонные к красноречию, к позе, к эффектным жестам. Они обожествляют славу и женщин и ради них готовы с улыбкой пойти на смерть.

Итальянцы беспечны и музыкальны. На первом месте у них дети, семья, а уже потом все остальное. Они склонны к анархии: даже фашистская диктатура времен Муссолини выглядела у них не монструозной трагедией, а театральной пародией на нее.

Англичане – сдержанны, надменны, сухи, склонны к снобизму, всегда держат дистанцию с другими людьми. У них нет «ни постоянных друзей, ни постоянных врагов, только постоянные интересы», которые они неукоснительно соблюдают. Их можно уважать, но невозможно любить. И возникает странное ощущение, что они сами тоже не очень любят себя.

Для испанцев главное – честь, для японцев – исполнить свой долг, для китайцев – сохранить лицо, что бы это выражение ни означало. Заметим, впрочем, что и «долг», и «сохранить лицо» есть в данном случае просто другие названия той же категории «честь».

Перечислять можно до бесконечности. Знаменитый путешественник Генри В. Мортон, издавший несколько путеводителей с увлекательным описанием разных стран, например, замечает, что итальянец может торговаться в присутствии женщины, а англичанин – нет. Английский национальный характер этого не позволяет. Он также пишет об экзальтированной жестикуляции итальянцев и о бытовом шуме в Риме, который его поразил.

В романе другого писателя, уже советского, инженер, таджик по национальности, объясняясь в любви, говорит, что любовь его будет, как тень урюка, в которой всегда можно будет укрыться от палящей жары, а женщина (русская) не понимает его: почему это любовь будет как тень, любовь должна быть не прохладна, а горяча.

Или один приятель рассказывал мне, что когда был в Узбекистане, то на приеме, устроенном в его честь, по привычке, будучи профессором университета, много говорил, отвечал на вопросы, о чем-то спорил, что-то присутствующим объяснял, а потом принимающая сторона намекнула ему, что он – почетный гость, уважаемый, заслуженный человек, и потому должен солидно молчать, а шуметь, спорить и говорить должна зеленая молодежь. То есть таким поведением он подрывает свой авторитет¹⁹.

А вот как пишет об одной из национальных черт Л. Н. Толстой: «Француз бывает самоуверен потому, что он почитает себя лично, как умом, так и телом, непреодолимо-обворожительным как для мужчин, так и для женщин. Англичанин самоуверен на том основании, что он есть гражданин благоустроеннейшего в мире государства и потому, как англичанин, знает всегда, что ему делать нужно, и знает, что все, что он делает как англичанин, несомненно хорошо. Итальянец самоуверен потому, что он взволнован и забывает легко и себя и других. Русский самоуверен именно потому, что он ничего не знает и знать не хочет, потому что не верит, чтобы можно было вполне знать что-нибудь. Немец самоуверен хуже всех, и тверже всех, потому что он воображает, что знает истину, науку, которую он сам выдумал, но которая для него есть абсолютная истина»²⁰.

Объективности ради следует подчеркнуть, что в данной характерологической номенклатуре наличествуют не столько реальные англичане, немцы, японцы, китайцы, итальянцы, французы, сколько наше, исключительно русское представление об этих народах. Мы видим их сквозь национальную оптику, созданную культурой, а сами они могут придерживаться совершенно иной точки зрения. Можно даже сказать – с точностью до наоборот.

Поляризованность национальной оптики, ее принципиальный параметрический астигматизм порождены особенностями таких явлений, как идентичность и идентификация.

Это важный момент, и потому попытаемся его объяснить.