Kitabı oku: «Ола»

Если жертва его есть Всесожжение, пусть принесет ее без порока; пусть приведет ее к дверям скинии собрания, чтобы приобрести ему благоволение пред Господом; и возложит руку свою на голову жертвы Всесожжения – и приобретет он благоволение, во очищение грехов его; священники же принесут кровь и покропят кровью со всех сторон на жертвенник; и снимет кожу с жертвы Всесожжения и рассечет ее на части; священники же положат на жертвенник огонь и на огне разложат дрова; и сожжет священник все на жертвеннике.

Это Ола – Всесожжение, жертва, благоухание, приятное Господу.

Книга Левит, 1, 3-9.

МИГЕЛЮ ДЕ СЕРВАНТЕСУ СААВЕДРА

Дон Мигель!

С почтительностью, какую внушает мне Ваше величие, молю Вас принять мою книгу под милостивое свое покровительство, дабы, хоть и лишенная драгоценных украшений изящества и учености, обычно составляющих убранство произведений, выходящих из-под пера людей просвещенных, дерзнула она под сенью Вашей Милости бесстрашно предстать на суд тех, кто, выходя за пределы собственного невежества, имеют обыкновение выносить не столько справедливый, сколь суровый приговор. Вы и без клятвы можете поверить, как хотелось бы мне, чтобы эта книга, плод моего разумения, являла собою верх красоты, изящества и глубокомыслия. Но отменить закон природы, согласно которому всякое живое существо порождает себе подобное, не в моей власти. А когда так, то что же иное мог породить мой ум, если не эту повесть? Случается иной раз, что у кого-нибудь родится безобразный и нескладный сын, однако же любовь спешит наложить повязку на глаза отца, и он не только не замечает его недостатков, но, напротив того, в самих этих недостатках находит нечто остроумное и привлекательное. Вы же, Ваша Милость, вперив очи мудрости своей в мои благие намерения, надеюсь, не отвергнете столь слабого изъявления нижайшей моей преданности.

Надеюсь также, Дон Мигель, вы простите меня за то, что все искренние слова, написанные выше, принадлежат не мне, а именно Вам и взяты и Вашей бессмертной Книги. Свет, зажженный Вами, Ваша Милость, четыре века назад, не погас, и ныне возвращается к Вам же.

Автор

НА КНИГУ «ОЛА»

Урганда неуловимая

 
Эй, любители фанта (зий!)
Налетайте, книжка вы (шла!)
Про идальго с кабалье (ро,)
Про красоток, про чудо (вищ,)
Про ужасных людое (дов,)
И, конечно, про драко (нов)
Хватит мудрствовать лук (аво,)
И сушить мозги без тол (ку,)
Философий начитав (шись!)
То ли дело, меч взяв слав (ный,)
Долбануть врага по шле (му, – )
Не на игрищах – взаправ (ду,)
Да чтоб звон пошел по ми (ру —)
Этим с вами и займем (ся!)
Мимо замков великан (ских,)
Через чары колдовски (е,)
Поплывем за Море Мра (ка,)
А что там – пока загад (ка,)
Прочитайте – ясно бу (дет.)
 
 
Если ты решила, кни (га,)
Путь направить к тем, кто зна (ет,)
Там тебе дурак не ска (жет,)
Что ты пальцы ставишь кри (во.)
Если же тебе приспи (чит)
Даться в руки остоло (пам,)
Так они тебе в два сче (та)
Разлетятся пальцем в не (бо,)
А меж тем все ногти б съе (ли,)
Чтоб явить свою уче (ность.)
 
 
Ты, не слушай, друг, эсте (тов —)
Все эстеты – мужелож (цы,)
Лишь себе подобных хва (лят,)
А за что – вполне понят (но.)
Ну, а кто не мужело (жец —)
Прочитай – жалеть не ста (нешь!)
Книжка эта – про пика (ро,)¹
Про братка-контрабандис (та)
Да про рыцаря-геро (я,)
Да про юную деви (цу,)
Да про призраков ужас (ных,)
В общем, весь набор в нали (чьи,)
Ночью даже будет снить (ся.)
 
 
Ну, кто смелый? Все за мно (ю!)
 

НАЧО БЛАНКО по прозвищу БЕЛЫЙ ИДАЛЬГО

сонет

 
Ошибочка! Наш автор пошутил,
Прошу меня назвать совсем иначе.
Я не идальго, просто Белый Начо,
Вовеки в эскудеро² не ходил!
 
 
Мне ни к чему дворянской спеси пыл.
А риск смертельный ни к чему тем паче.
Щит на монетах я носить любил.
А если рыцарь был – то лишь Удачи.
 
 
Пикаро я, обычной вор морской.
Не рыцарский роман, а плутовской
Строчить про Начо Бланко было б в пору.
 
 
Не по плечу мне белый плащ с крестом.
Не жить мне меж молитвой и постом.
Но делать нечего. Спешу я в бой, сеньоры!
 

ДОН САЛАДО

сонет

 
Кто здесь смешон, так это – только я.
Калека в мятом шлеме, в старых латах,
С рукой сухой (спасибо, не горбатый!),
О ком страна забыла и семья.
 
 
Пусть так, пускай нелепа жизнь моя.
Мне ни к чему гнить в каменных палатах,
Дороги камень – он ценнее злата.
И судьями мне Бог лишь – и друзья.
 
 
Я вижу то, что прочим не узреть,
Вершу я то, что трусам не посметь.
Пускай смеются, пусть кричат мне: «Враль!»
 
 
Всю мудрость, все богатства, все владенья
Не променяю на свои виденья.
И верю, что увижу я Грааль!
 

ЛИСЕНСИАТ³ АЛЕССАНДРО МАРИЯ РОХАС

сонет

 
Ученый муж, что слова в простоте
Не молвит. И подобно попугаю
Твердит: «Не может быть!» в ответ мечте.
Неужто я таков? Ей-ей не знаю.
 
 
Смешная роль – читать moralite.
Но автор строг ко мне – и я читаю,
Репейником болтаюсь на хвосте,
Хоть сам и ни черта не понимаю.
 
 
Таков удел, увы, печальный мой.
Я резонер, я вовсе не герой.
Толстяк в очках, почти дурак из сказки!
 
 
Но – лишь пока. И стану я иным,
Когда подступит Смерть к друзьям моим
И миг настанет всем нам скинуть маски.
 

АКАДЕМИКИ ЧЕРТОБЕС, ТИКИ-ТАК И ЛИЗОБЛЮД.

сонет

 
Роман плохой, его читать не след.
Во-первых, автор путает все факты
Истории. Предмет не знает он –
Ни лошадей, ни лат и ни одежды.
 
 
А во-вторых, опять Добро и Зло!
Опять борьба меж ними, понимаешь!
Какая скука! Если б киберпанк!
Драконы в виртуалке – это круто.
 
 
А в третьих – ну, не любим мы его!
А кто не люб нам, тот и не писатель.
А посему, кто дочитал доселе,
Захлопни книжку – и о ней забудь!
 
 
Когда б еще мы рифмовать умели,
Мы б вам похлеще песенку напели!
 

ОСЕЛ КУЛО

сонет

 
Назвали так, что стыдно повторить.
Ну чем я плох? Своей ослиной шкурой?
«Осел! – кричат, – осел!» Бреду понуро.
Ей-богу, впору только слезы лить!
 
 
А между тем, повествованья нить
Не рвется, скреплена моей натурой
Ослиною, простой – но трубадурам
Лишь рыцарей положено хвалить.
 
 
Таков удел. Нагрузят, как верблюда
И – по ушам! Как только выжил – чудо!
Легко героем слыть, осла кляня!
 
 
Но ты, Читатель, рассуди без лести.
Взгляни, чего я стою честь по чести.
Ведь все в романе началось с меня!
 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. КАЛЕЧНЫЙ ИДАЛЬГО

ЛОА⁴

 
Чтоб гулялось веселее,
Чтобы скука не знобила,
Кинем краски вдоль дороги.
Желтый цвет – на Алькудийо,
Поле, мертвое от солнца,
Под бескрайним синим небом.
Красный цвет для гор оставим,
Для утесов Сьерра-Мадре.
И немного еще белый –
Для героя шевелюры
(Что диковинка в Кастилье,
Потому он Начо Бланко),
А чтоб в такт нам ехать было,
Заиграем самакуэку –
Страсть, что смешана с весельем:
Без заботы и без горя.
Что за горе у пикаро?
А забот и быть не может,
Ежли двор есть постоялый,
Где сиесту проведем мы
Под винцо (чуток с кислинкой,
Да другого не достанешь).
Желтый, синий, красный, белый.
Самакуэка!
 

ХОРНАДА I⁵.
О том, как я стал богаче на два эскудо⁶ и на одного рыцаря.

Ну где, скажите на милость, слыхано, чтобы осла – осла! – звали Куло? Осел и без того – скотина из последних, хуже галисийца, честное слово. Ну, а если его (осла, не галисийца) еще и кличут Задницей!..

Вот и влип. Не осел, конечно. Я влип. Влип, а точнее, застрял аккурат посреди Алькудийских, будь они трижды неладны, полей. Картинка что надо: жарынь, на небе – ни тучки, спрятались поди, на горизонте – три дохлых ветряка, а вокруг – овцы, овцы, овцы, серые такие. И тоже полудохлые от жары. Ну и мы с ослом. Который Куло.

Знал я, знал, что обманет Одноглазый Пепе! Глаз-то один, а как глянет… Я ведь у него честно выиграл, у него «десять» выпало, у меня «одиннадцать». Так он, мерзавец, вначале отыграться хотел. В карты, в «королевство». Ну, я-то в карты не игрок, пусть в них французишки, которые их и выдумали, играют. Кости – другое дело, вот в кости я его и обставил. Честно – на пять серебряных реалов. Ну, а он, Пепе-поганец, как с картами не обломилось, всучил мне осла, вот этого самого Куло. Вместо денег. А мне ехать было самое время, вот я сдуру и согласился, тем более осел вроде как ничего, серый, даже с колокольчиком. Подкованный притом, ровно не осел – мул какой-то.

Ну и влип.

Вначале эта скотина идти не хотела. Ну совсем никак. Ни с вьюком, ни без вьюка. Потом пошла, но не на юг, к Севилье, а на север, не иначе в мою родную Астурию собралась. А когда мы, наконец, как-то поладили – захромала. Подкова, оказывается, у этого Куло на одном гвозде висела.

И вот, пожалуйста: полдень, жара, Алькудийские поля, а впереди – харчевня Молинильо, последнее место во всей северной Андалузии, куда бы мне хотелось заглянуть. Во-первых, винишко там дрянь дрянью. Во-вторых, тамошней ольей⁷ только крыс травить, в-третьих…

Ну, да что там! Деваться-то некуда. Только и осталось, что Пепе Одноглазого сердечно помянуть, Задницу этого до ворот дотащить, стреножить, чтобы не похромал, куда не следует…

Уже на крыльце понял – бьют. Да не просто, а от всей души. Визг женский, крики, а перерывах «бух-бух!», «бух-бух!». И громко так! Мне даже показалось, что по железу колотят. Вроде как в кузнице. Взялся я за ручку дверную…

– Сеньоры! Ради Господа, сеньоры! Не трогайте его!

Бу-бух!

Ясно! Лупят, и славно лупят. И вроде как действительно по железу. Но не в кузнице, это уж точно. Душевное это местечко – заведение папаши Молинильо!

А как вошел, как огляделся…

– Не трогайте, не трогайте его!

Его – которого лупят, понятное дело. Длинный такой дядька, худой, поперек пола неметеного разлегся, встать пытается. Да где там! Рядом трое, чернобородые, в шароварах цветных, в платках пестрых…

Бу-бух!

Ах вот оно что! Дядька-то в латах. Вот почему я о кузнице подумал! Как они еще ноги себе не отбили? Башмаки, конечно, тяжелые, и подметки деревянные…

– Не трогайте его, сеньоры! Сеньор, сеньор, заступитесь!

Вот и дама! Да не простая, в дорожной маске⁸, плащ не какой-нибудь, генуэзский, сразу видно. Неужели без слуг? Ага, и слуга имеется, вон он, к стеночке прижался, мешать не хочет…

Бу-бух!

Служаночка-козочка тоже подальше отошла, глазенками лупает, а папаша Молинильо, само собой, за стойкой, кружки протирает. И не видит ничего, и не слышит…

– Сеньор, сеньор, ради Девы Святой, вмешайтесь, они же его убьют!

Кажется, это мне. Я даже оглядываться не стал. Хватит с меня и Задницы. Мне бы кружку кислятины здешней пропустить, да Куло подковать…

– Сеньор!!!

– Ладно! – вздохнул я. – Эй, парни, вы там прервитесь, мне пройти надо!

Прервались. Прервались – и плохо так на меня посмотрели.

Они – на меня. Я – на них.

Все ясно, гуртовщики из Месты⁹. И одеты сходно, и плащи-сайяли в углу грудой свалены. Это мне все ясно. А им?

– Тебе что, парень, тоже захотелось?

– Мне? – восхитился я.

Дагу, что у пряжки висит, даже поправлять не стал. Не слепые, заметят. И дагу, и белый платок на голове, и поясок-агухету с бляшками, и серьгу в левом ухе – серебряную.

– А-а, с Берега, что ли? Ну, проходи! Эй, ребята, пошли хлебнем по кружечке!

Заметили! Они, конечно, Места, ну, а мы – Коста¹⁰. Тоже не сушеные тараканы.

Звякнуло, грюкнуло. Этот дядька, который в латах, отползти пытался. Поглядел я на него…

– А ему нальем?

– Ему? – хором-басом. – Ему?!

Между тем наш латник умудрился перейти на четвереньки. Плохо это у него получалось. В латах оно не очень удобно, к тому же левая рука…

Всмотрелся я, присвистнул, головой покачал.

– Так он же калека! Вы чего, парни, калек бить начали?

– Видел бы ты этого калеку! – возмутился кто-то, но уже тоном пониже. Отходчивые они, здешние гуртовщики.

Пойло оказалось пойлом, олья – ольей, парни из Месты – парнями из Месты. Не лучше и не хуже. Зря о них всякое болтают, будто и разбойники, и грабители. Обычные гуртовщики, спокойные даже – если, конечно, ближе чем на лигу¹¹ к ним не подходить. Ну, мы-то, ребята с Берега, их не боимся. У нас с Местой вроде как перемирие.

В общем, выпили по пол-асумбре¹², кружками стукнулись ради знакомства.

– Начо Бланко к вашим услугам, сеньоры, – сообщил я. – А назовете Бланкито – в ухо дам!¹³

– Это который Бланко? – поинтересовался самый бородатый. – Который от Пабло Калабрийца?

Слышали! Тесен мир!

– Так ведь, Начо, или мы сами не видим? Калека он, понятное дело, мы калек и пальцем не трогаем. Так и сидел бы тихо! Мы, значит, зашли, винца спросили, я козе этой, служанке тутошней, леща дал, как водится, а он…

«Он» – тот самый латник. Меч выхватил, заорал…

– И ведь чего, заорал-то? Уйдите, мол, людоеды, от прекрасной инфанты! Мы-то людоеды? Обидно даже! А инфанта… Тьфу, и сказать стыдно. Ну как такого не отделать?

Защитника прекрасных инфант мы усадили на лавку, вручив кружку все той же кислятины. Я почему-то ждал, что дама, которая в маске, к страдальцу тут же подбежит – платочек к синякам прикладывать. Ан нет, вина заказала (не здешнего – неаполитанского) и в сторону отвернулась. Вроде как не интересно ей стало.

…Неаполитанского! Обидно даже. Сколько по Кастилии¹⁴ нашей да по Арагону ездил, ни разу приличного винца не выпил. Местного, то есть. А все мавры, будь они! Вот и приходится сеньорам важным, у кого золотишко в кошелях позвякивает, неаполитанское пить (нам с Калабрийцем забота!). Говорят, посадили виноградники в Малаге и в Хересе, но когда еще они вырастут! Да и вырастут ли?

Ну, неаполитанское – это для господ. Нам и кислятины хватит.

А между тем сеньоры гуртовщики…

– Да знаю я его, калечного! – это уже другой, тоже бородатый. – Ему башку под Малагой отшибло. Ездит где попало и принцесс с инфантами защищает. А как кто не понравится, словами плохими обзывается. Мол, великан злобный, или как сегодня, людоед. Или там, колдун. Добро бы обзывался, так ведь драться лезет. Железо хватает!

«Железо» – старинный, в пятнах ржавчины меч, мы закинули в угол. Тяжеленный оказался!

Слушать про чудачества этого железнобокого пришлось довольно долго. Мой Куло никак не хотел подковываться, к тому же жара аж через ставни закрытые заползала. Даже здешняя олья показалась мне получше тамошнего пекла. Спешить я особо не спешил, осел мой – тем более, так что можно и в холодке посидеть, про борца с великанами послушать.

– Таких, как он, Начо, вообще на цепи держать надо. Идальго странствующий, понимаешь! Да пес с ним, с рыцарем, прости Господи, этим. Ты лучше расскажи, что у вас там нового на Берегу?

Спросил, называется! Это все равно если бы я поинтересовался, что нового у ихних овец. Стадо сюда, стадо туда, тут волки, там собаки. И у нас, на Берегу, все то же. Тартана с Сицилии, фелюга с Корсики. И волки с собаками, опять же.

Ну, мы люди вежливые, ответим.

В общем, приятная вышла сиеста.

Свой закон есть у пикаро:

 
Коль живой – живи минутой,
Кто считал, осталось сколько,
Если ходишь ты по краю?
Все – твои! Винишко в кружке,
В миске – олья иль поэлья¹⁵,
А за стойкою девчонка
В безрукавке, в юбке пестрой,
Не отходит, строит глазки.
Много надо ли живому?
Не откладывай не завтра!
Может, завтра ждет веревка,
Может, зыбкая пучина
Над башкой сомкнется шалой,
Иль тебя вдогон достанет
Мавританская стрела?
 

Сквозь ставни раскрытые прохладой вечерней веет, сеньоры гуртовщики только что откланялись, слуга, тот, что при сеньоре, которая в маске, вещи стал укладывать. Пора и мне. Не ночевать же в здешнем сарае! Как раз по холодку до «Черного петуха» доберусь, а там и винцо получше, и служаночка, хоть и не инфанта, а не в пример смазливее.

– Эй, ты!

Эй, я?

Да-а-авненько ко мне так не обращались! В последний раз в Триане это было, как раз зимой, полгода назад. Тогда одному арагонцу здорово захотелось подраться…

– Тебе говорю. Моя барыня тебя видеть хочет!

Ну конечно! Герой-слуга, тот, что к стеночке прилип, когда парни латника-горемыку обрабатывали. Отлип, выходит?

Поглядел я на него, хотел слово доброе сказать. Не сказал. Из любопытства. И в самом деле, на кой бес я этой, в маске, сдался? Даже интересно.

– Чего сеньора изволит?

Кланяться не стал – спина отчего-то закаменела. Да и то, будь эта барынька годков на двадцать помоложе…

– Вы… Вы, я вижу, храбрый молодой человек.

И на том спасибо. Теперь и поклониться можно. Слегка.

– Спасибо, что защитили этого… этого сеньора.

Странное дело, она вроде как волнуется? Маска маской, а вот пальцы не скроешь. Платочек, тот, что в руках, вот-вот треснет…

– У меня… У меня к вам просьба. Этот сеньор… Он болен, ему нужно помочь. Вы не взялись бы… Сама я не могу, мне ехать надо. А вы могли бы заработать…

Заработать? Она что, меня за погонщика мулов приняла?

– Я – пикаро, досточтимая сеньора, – пояснил я. – Пикаро, да будет известно вашей милости, не работают.

– Пикаро? Ах да, конечно…

Каждому званию – свой почет. Сеньоре в маске ездить дозволено, а такому, как я…

– Ну… вы могли бы слегка… подработать.

Тут я не выдержал – улыбнулся. Знает! Мы, пикаро, не служим, не работаем. Прирабатываем, если что, перехватываем, где придется – или деньгу сшибаем по-легкому. Работать же – увольте. Мулы пусть работают!

– Да-да, молодой человек, подработать…

А платочек-то! Бедный платочек! И с чего бы ей так волноваться?

– Я вам заплачу! Два эскудо, золотом. А там, куда вы его отвезете, вам заплатят еще столько же. Это не так далеко, по дороге в Севилью, там живет его дальний родич. Там этому сеньору помогут, ему лекарь хороший нужен, вы же понимаете…

А вот и денежки. И письмецо. Когда только написать успела? На письме – адрес крупными буквами. Это чтобы я, значит, не спутал.

– Вы… вы ему поможете?

Оглянулся я, на героя железнобокого взглянул. Сидит на лавке, где его и посадили, ложку в блюдо с ольей тычет. Бороденка-мочалка вниз свисает, все той же ольей заляпана. Оно, конечно, и помочь можно – за четыре-то эскудо. Тем более мне по пути, крюк совсем небольшой, в полдня всего.

– Вы же понимаете, он как ребенок…

Я кивнул, соглашаясь, и вдруг понял: что-то тут немного не так. То есть, совсем не так. Ну, скажем, пожалела барынька этого бедолагу – бывает. И к месту определить решила, с верным человеком направить, золота не пожалела. Тоже случается, конечно. Но странное дело, за весь разговор ни одного имени не помянула. Ни своего, ни идальго этого ушибленного. Не знает? Тогда откуда ей ведать, где родичи его проживают? И моего не спросила. Да как же так? А может, я первый в округе разбойник-душегуб?

– Так вы согласны?

И снова платочек безвинный терзает! Да с чего ж это ей так волноваться?

Подумал я чуток, на горемыку этого поглядел, снова подумал.

Согласился.

И тут же пожалел. Будто мне одного осла мало!

Поблагодарила барынька, платочек спрятала, слуге своему наглому кивнула.

И нет ее! Растворилась словно.

И остались мы с бедолагой идальго вдвоем. Это, конечно, если папашу Молинильо не считать, но он и за шкаф посудный сойти может.

Поглядел я на свои эскудо, в руке взвесил, даже на зуб попробовал…

Вот уж не знаешь, где счастье найдешь!

Два эскудо – деньги. И немалые – двадцать шесть реалов, а в мараведи если – то вообще, бесова уйма. Где-то столько мне причитается с каждого плавания – ежели серые волки под латинским парусом не нагонят, конечно. Это мне причитается, я ведь у Калабрийца правая рука, другим же и по полудюжине реалов за глаза хватит. Так что, считай, к Корсике на фелюге сходил. Вот если бы к золоту еще герой благородный не прилагался…

Поглядел я в окошко – пора. До «Черного петуха» еще ехать и ехать.

– Ваша милость! А, ваша милость?

Услышал? Услышал, вроде. Бороденкой свой заляпанной качнул, пустую миску на лавку поставил.

– Увы мне, увы!

И вздохнул. Грустно так, жалобно. Даже меня проняло.

– Ехать надо, ваша милость!

– Увы… Вновь не по силам мне оказался подвиг. Поистине тяжек путь странствующего идальго! Однако же мужество поистине превозмогает все препятствия, о чем засвидетельствовал жизнию своею благородный сеньор Ланчелоте, справедливо прослывший первым рыцарем всех времен…

Слушать дальше я не стал. Кликнул служанку, сунул ей медяк, и принялись мы сеньора рыцаря в путь собирать. Меч-то я сразу нашел, а вот за шлемом пришлось за стойку лезть. Шлем тоже старым оказался, мятым, словно топтались по нему – да еще и французским. Смех, а не шлем! Такие лет сорок тому носили, а то и все полвека. Я понадеялся было, что это все, да где там! Ко всему еще полагалось копье – тяжелое, с треснувшим древком. Оно все это время в углу простояло, я его даже не заметил – за оглоблю принял. Взялся я за это копьецо – и тут же занозу в ладонь вогнал.

А когда я узнал, что у сеньора рыцаря имеется еще и конь, то только вздохнул. Если латы таковы, то коняга, не иначе, самой Бабьеке¹⁶ бабушка двоюродная.

Как выяснилось – нет. Приличный конек оказался. Упряжь, правда, чуть ли не из мочалы, а так – ничего. Во всяком случае, если и старше меня, то не намного. Только маленький очень. Сеньор рыцарь даром что тощий, зато длинный, с собственное копье ростом – брас с четвертью, не меньше¹⁷. Ну, ничего, сюда приехал, значит и отсюда сподобится.

Ну, все? Кажется, все!

– Ваша милость, пора!

И снова вздох – такой же тяжкий. Борода-мочалка дрогнула.

– Стоит ли тебе, о юный эскудеро, пускаться в столь опасное странствие? Поверь, я не сомневаюсь в твоей смелости и честности, однако же путь странствующего рыцаря поистине труден…

Я невольно оглянулся, пытаясь найти того, кому предназначена эта тирада. Не нашел. Оставалось признать очевидное: юный эскудеро – это я.

– А посему мой долг предупредить тебя, о отважный оруженосец…

Слушать дальше не стоило. Я не без труда приподнял благородного идальго за плечи…

– …Что путь мой отмечен не столько славою, сколько горестями, кои нет у меня делить охоты с теми, кто не принимал обета странствия.

На двор я его все-таки выволок. И даже на коня взгромоздил. Служаночка тем временем копье подтащила, я ее за ухо потрепал. А вот и мой Куло. Отдохнул, Задница, аж бока залоснились!

Все из-за тебя, зараза!

Ну, едем?

– Однако же ежели ты и вправду решился разделить со мною и все трудности, и славу…

Едем!

Договорил он уже за воротами. Что именно – я даже и не понял. Что-то про того самого сеньора Ланчелоте. Чем-то ему это сеньор ко двору пришелся. Не иначе, родич.

Оглянулся я, вздохнул. Хорошо! Отдохнул, жару переждал, за поясом золотишко позвякивает. Если бы еще не этот…

Ладно, раз уж так выпало!

– Меня Начо кличут, ваша милость. Начо Бланко, а еще Начо Астурийцем.

Вначале показалось – не понял. Задумался, шлем свой мятый-давленый поправил.

– Поистине, Начо, Астурия – земля истинных идальго! И горд я тем, что предки мои – тоже оттуда, из славного города Овьедо…

Поглядел я на него – уже совсем по-другому. То-то мастью он такой светлый, почти как я! Астурийца узнать легко. Меня ведь потому Бланко прозвали – Белым, то есть.

– Сам же я родом из Эстремадуры, из селения Охоно, что возле берега славной реки Тахо. Зовут же меня Алонсо Торибио-и-Ампуэро-и-Кихада…

Я чуть не подавился. Это что, мне все запоминать придется?

– …Однако же с недавнего времени принял я имя Дон Саладо, как и надлежит странствующему рыцарю…

Я покосился на его шлем. Дон Саладо! Хорошо еще, не Дон Сомбреро!¹⁸

В общем, познакомились!

 
Так и ехали мы рядом,
Я да он, да конь впридачу,
Да осел паскудный Куло.
Рвался к подвигам мой рыцарь,
Погонял конька-беднягу.
Мой осел спешил к кормушке
Я один не торопился.
Я не рыцарь, я – пикаро,
Мне спешить – так только к плахе.
Прожит день – и слава Богу.
(А срубил деньгу – тем паче!).
Всех монет не переловишь,
Но за пригоршню эскудо
Можно стать и эскудеро.
А что дальше – жизнь покажет.