Kitabı oku: «Суровый дегустатор»

Андрей Жеребнёв. Родился в 1967 году в городе Усть-Каменогорск Казахской ССР. После службы в рядах Советской Армии поехал в Калининград – за суровой романтикой морских будней и дивной экзотикой дальних стран. Ходил в море матросом на рыбопромысловых судах. В долгих рейсах вел морские дневники, которые со временем превратились в рассказы. Первый рассказ был напечатан в местной периодике в 1996 году. С тех пор неоднократно печатался в местной периодике, литературных журналах и альманахах, московском альманахе «Новое слово». В 2006 году издал сборник морских романов «Крутой ченч», в 2015 – роман «Пожар Латинского проспекта». В 2019 году издан в электронном формате сборник «Суровый дегустатор». Отдельные рассказы изданы в сборниках «Писатель года» (2017, 2018 годы), «Антология русской прозы» (2018). Награжден Орденом «Наследие» 3-й степени за заслуги в области культуры и литературы, и медалью Маяковского.

Энергия рассвета

1

– Здравствуй, мой друг!..

Почему-то он привечал меня – шеф-повар Иван. Неведомо, почему. Возможно, из-за того, что работал я трюмным матросом – извечным судовым пахарем…

– Яичницу тебе пожарить?.. А то смотри – мне не долго!..

А может, из-за того, что ни добавки, ни яичницы по дружбе я никогда у него не просил…

– А я уже, друг мой, сходил на палубу – взял энергию космоса, звезд и рассвета!

Знал Ваня, как это делается – энергосенсорикой увлекался вовсю. Черпал энергию солнца и звезд, закатов и рассветов полными пригоршнями безо всякого стеснения – с душой и чувством! Выйдет на бак (нос) судна, расставит ноги пошире – чтоб не качало, – и руки вверх с растопыренными пальцами также широко разведет – и полилась она, энергия, в Ивана щедрым потоком.

Случайные свидетели – моряки поначалу пугались… Тревожась за состояние шеф-повара психическое («Кто завтра борщ-то варить будет?»). Но обвыклись быстро: абсолютной психической нормы, по психологии, не существует. Среди моряков – уж точно: каждый – с причудами…

Ваня и меня все порывался основам нехитрого, но благодарного такого дела обучить. Да, я признаться, из другого источника все больше энергию черпал. Из объемной фляги пластмассовой, что колдовски булькала в кладовой боцмана. Собираясь на швартовку, неизменно в кладовку эту меня боцман залучал: «По шампанскому – пару кружечек!». И тогда выброска (это вроде длинной веревки бельевой с резиновой грушей – легкостью – на конце), удало швыряемая мною, долетала до другого судна со свистом: где еще и покуражиться молодцу?!

Однако, нашлись на судне люди – не мне чета, – что верными последователями учения быть пожелали!..

– Слушай, Вань, а ты нас можешь немножко подучить?

Это сварщик с токарем сообразили, как энергию с пользой задействовать…

– Какие вопросы, мои друзья? – еще большим блеском загорелись глаза воодушевленного повара. – Приходите вечером ко мне в каюту!

– Вань, а ты картошечки жареной не организуешь?

– Да, какие проблемны?! Приходите!..

В общем, направили они энергию шефа в нужное русло. Неделю, верно, под хруст уминаемой картошки жареной, преданно взирали двое прощелыг в одухотворенные глаза своего гуру, пока тот не смекнул, наконец, в чем дело…

– Больше ничего у меня здесь сверх не получите! – гремел из окошечка камбузной амбразуры теперь на нерадивых учеников Ваня (он вообще не стеснялся голос до громового по случаю повышать). – Никакой добавки! Энергия не исчезает – переходит в другие формы…

2

… Энергия не исчезает.

Кто бы мне скажи – все равно бы не поверил, что стану и я когда-то коком судовым. Выищу – таки под старость теплое местечко!.. Хоть, работы-то и на камбузе с лихвой хватает – только, что не короба таскать… И что дернет меня черт с родного своего рыболовного флота однажды на «торгаши» кости бросить…

Было обычное серое утро. На сегодня намечалась, по совмещенной моей здесь специальности «матрос – кок», дневная работенка. Какая-никакая, но беда в том, что упырь боцман, исподтишка несший на меня напраслину, словно выжидал для неё момент, когда у меня на плите и первое подходило – не бросишь, и второе затевалось в самом разгаре… Так что, в такие дни приходилось вставать пораньше и успевать приготовить обед до начала рабочего дня.

Не сказать, что меню в этот день себе я определил простенькое до примитива: обычные, своей чередой, блюда. Но вышло как-то так уж все гладко, быстро, легко и даже незаметно, что сгоношив обед еще раньше завтрака, я на радостях задумался все же: отчего так получилось? Вроде, все, как всегда складывалось…

И так же легко в светлый утренний ум пришло озарение: ведь на самом рассвете я вышел на палубу, пару, всего лишь, минут огляделся по сторонам – на ту картину безбрежной морской дали, на которую можно смотреть бесконечно, в любой день, в любой его час… И тех мгновений рассвету хватило вполне…

Встречайте чаще с надеждой рассвет! Провожайте с благодарностью закат.

Чаще смотрите в вечное наше, то светящее горячим солнцем, то мерцающее удивительными звездами, то грустящее из-под облаков, но всегда готовое вдохнуть в нас новые силы жизни, Небо… Оно никогда нас не оставит!

Поверьте – это так.

А уж жареная картошка за мной не заржавеет!

Суп из черепахи

Вы ели когда-нибудь суп из черепахи? Говорят, сейчас модно. Впрочем, во все времена престижным было…

– Однажды подняли в трале черепаху – большая такая! Ну, вытащили ее на палубу…

– А зачем она вам была? – сразу заволновался я.

– Как зачем? Суп черепаховый – знаешь какой вкусный? – то ли со знанием дела, то ли передавая слова какого-то бывалого морехода, повернулся в сторону меня, наивного, Валера.

Валера – старшим и верным товарищем мне в том давнем морском рейсе был. Учил, как надо заделывать дыры в сетке трала («От этой ячеи, до вот этой: от «пятки» до «пятки»), резаться в карты в «тысячу», да и многим прочим хитростям и премудростям жизни морской. И много, достоверно и красочно, рассказывал о тех по миру местах, где посчастливилось ему побывать. А я внимал Валере – чутко и преданно. И восхищался и его умениям, и тому, сколько удивительного в заморской стороне он уже увидал: мне бы так! Конечно, думаю теперь, и потому безоглядно все на веру принимал, что чувствовал в нем родственную, простую и добрую душу.

И тут на тебе – живая черепаха на суп экзотический!..

– Ну, и чего вы с ней сделали? – замер от ерзаний на стуле и похолодел внутри в эту страшную минуту я.

– Да-а, посмотрели – а она плачет.

– Плачет?.. Прямо – слезами?

– Ага. И слезы такие – с горошину! Обратно ее по слипу в море и смайнали – пусть дальше живет.

Заделка дыр на трале мало мне в работе пригодилась – так, ликбез, не более. В карты я тоже с той поры никогда не играл. И супа черепахового за всю жизнь так и не отведал, и уж точно никогда не пожелаю: рассказу тому спасибо! Пусть живут мудрые черепахи сотни лет, неспешно – без оглядки на гиперзвуковые ракеты от безумных двуногих – лапы свои по земле ли переставляя, или перебирая ими в лазоревой воде. Пусть живут – без боли и слез: добрые люди и щами со свежей, аль кислой капустой вполне перебьются!

Хлеба от Бога

I

Пути Господни неисповедимы…

И то, что Овсова на судне кто-то считал блаженным, а кто-то и вовсе юродивым – прости их грешных! Просто, момент теперь в его жизни настал – «перезагрузка» (хоть сам Овсов по отношению к человеку этого слова на дух не терпел). Сорок три прожитых года были за его плечами – вместе, почти что, с сумой, – и некоторые начали списывать его со счетов. Самое скверное, что оказались ими самые близкие люди – пожилые его родители, и многострадальная жена. Впрочем, в жизни супруги что-то этим летом произошло, не пошлое и банальное отнюдь. «Просто, вот, как тумблер какой-то в голове переключился. Я буду расти!.. А ты меня тянешь вниз».

Так, или иначе, но одна только теща – суровая и непримиримая доселе – матроса рыболовного флота ноябрьским утром в рейс до самого автобуса и проводила – по своему почину, да и на работу опаздывая. И сумку даже порывалась помочь за одну ручку нести, и попрощалась, смутившись пред разбитными моряками и многочисленными провожающими, только у самой остановки: кто бы подумать мог!

В море родимом (в мавританской зоне траулер «рыбачил») Овсов духом воспрянул, ну точно до одури. Собственно, и в самые лихие моменты судьбы, когда ломала та нещадно и неимоверно, он им никогда окончательно не падал: «Прорвемся!». Ну, что ж – остался теперь без ничего, да ведь есть месяцев семь этого рейса, в которые много чего насовершать можно: и себя изменить, и мир вокруг. А иного – просто ничего и не остается…

И понесло его: доказать не столько им, но больше самому себе, что и прошлое было не даром, и будущее у него, конечно, есть! Какое оно, на каком поприще – Овсов сейчас не «заморачивался». Светлое – ясное дело… А где – жизнь сама выведет! Ведь, вторые дыхание её открылось. С оглядкой, все же, на те самые годы: как много нужно еще успеть – поспешать…

Потому, лез теперь Овсов, как пацан, на судне в свое и не свое дело – куда надо, и не надо. Постигал, вникал, впитывал, дивился. Без оглядки на недоуменные и насмешливые взгляды и время от сна и отдыха отнятое: так, ведь, по делу! Он и в мукомолку спускался, «мельнику» в работе помогая: вдруг, в каком-то рейсе придется того заменять!.. Боцмана, правда, о тонкостях водолазного дела пытал неизвестно зачем, но так настойчиво, что у давнишнего, по срочной армейской службе, водолаза («Dum spiro spero» – пока дышу, надеюсь) передохнуть от дотошного надежды не было никакой.

А однажды укараулил, наконец, в судовом коридоре пекаря Романа, путь ему преградил, притянул за рукав футболки душевно, и молвил сокровенной скороговоркой:

– Слушай, Ром – такое дело! Покажи мне, как хлеб печь – возьми как-нибудь! А то, понимаешь – умру уж скоро, а как хлеба спекаются – так и не узнаю! А?.. С шеф-поваром я договорюсь – чтоб на камбуз постажироваться пустил.

Молодой, высокий и черноволосый Роман – мировой парень! – выслушал исповедь сию хоть и в некотором замешательстве, но кивнул вполне согласно:

– Добро!.. Сегодня, вот, как раз ночную выпечку делать буду. Подходи часам к одиннадцати.

Хлеб у Романа получался хороший. Овсов всегда заступался за этот хлеб, когда иные хаяли – не по делу, но по привычке поганой рейсов былых.

Овсов как раз в назначенное Ромой время сегодня свободен был – на вахту его бригада в четыре часа утра заступала. А и то – будет еще рыба в цеху, не будет…

С рыбой в этом рейсе действительно было худо. Черпали её безбожно голландские «пылесосы», что набирали за месяц пять тысяч тонн – куда там было за ними поспеть!.. Случалось, что по несколько лишь серобоких ставрид в пустой «авоське» трала поднимали. «Прямо, как в Библии, – думал про себя Овсов: «Здесь есть у одного мальчика пять хлебов ячменных и две рыбки, но что это для такого множества?». А Иисус Христос этим пять тысяч человек насытил, а еще и осталось… А он, вздыхал тогда Овсов, скоро уж пред Господом предстанет, а ни единого в своей жизни хлеба так и не выпек… Да что там – и представления даже не имеет, как действо то, что таинству сродни, творится.

Библию он брал в рейс с собой постоянно. В шотландском Аллапуле, двадцать лет назад, миссионеры подарили: тончайшая бумага, на русском языке! С тех пор неизменно укладывал её Овсов в чемодан, и читал всегда перед сном – после разговорника русско-английского, перед книжкой дежурной, – не слишком, впрочем, в «Ветхом завете» продвигаясь: попробуй-ка девятьсот с лишним страниц за рейс одолей вдумчиво!..Так каждый рейс заново и начинал. Посему, рукой уж махнув на себя, в церковной грамоте ленивого, да бестолкового, в этом рейсе за «Новый завет» взялся – там уже Иисус Христос!.. И хлеба – насущные и истинные – на каждой странице.

Так что, явился Овсов точно в срок, хоть и смыкались веки уже чуть усталостью, и голова томилась малодушным(«И на кой это надо тебе?»), но сердце открыто было новому – даром, что дверь камбузная была еще заперта. Впрочем, тут и Рома подошел.

В благодарность за помощь такую нежданную, которой ни в кои камбузные веки не видывали, принес Рома литровую бутылку пива испанского, невесть каким духом два морских месяца хранимую: на вес золота награда! Которой немало Овсов смутился («Да, зачем, Рома – сам бы выпил!»), но тут же верно из положения вышел, по двум заздравным кружкам пенное разлив… Ну, а после рукава уж засучили…

И заводили они тесто для хлеба… И поведал Рома ученику своему, что температура в печи должна быть от ста восьмидесяти, до двухсот десяти градусов («Но лучше всего – двести десять, все-таки»). А температура воды, в которой тесто заводится – сорок градусов.

– А знаешь, как температуру без градусника определить?.. Роняешь на локоть, или вот сюда, – Рома подставил под падающую каплю кулак, и капля пришлась точно между сжатыми большим и указательным пальцем, – и ты должен почувствовать только удар этой капли… Не тепло её, и не холод – только удар, касание.

Овсов тщательнейшим образом поспевал конспектировать все услышанное в амбарную тетрадь – судовой журнал с чистыми, но пожелтевшими от времени страницами, что у штурмана испросил: за борт бы, в числе прочей макулатуры, тот пошел.

– Ну, Р-рома, сегодня мы вдвоем самый лучший хлеб выпечем, да?

Это у Овсова с ликбеза испанского в речи порой прорывалось – «р» длинное.

– Сильно вкусный хлеб печь не надо, – с некоторой даже опаской, оглянулся Роман на энтузиаста, – его съедать будут быстро… И придется тогда каждый день хлеб печь.

Профессионал!.. Без купюр.

Завели они тесто («А сахар тоже, что ли, нужен?» – «А как же – обязательно: дрожжи, сахар, соль»). Замесили лопастями механическими в бадье из нержавеющего металла, на колесиках – «дежа» та называлась.

– Все – теперь ждем час: чтоб поднялось. Потом делаем обмин – еще час ждем, и будем по формам разбрасывать. Так что – ты можешь по своим делам пока идти: через два часа подходи.

Зачем: «По своим делам»? Овсов учиться – стажироваться сейчас сюда пришел! «По-честному»… Почистили они тогда на завтра Роме картошку, морковь, лук дружно.

– Вообще, чем больше тесту обминов – тем хлеб вкуснее будет.

И вот здесь – да забежим мы вперед на несколько лет – Овсов однажды со своим учителем не согласится…

– Хлеб, вообще любит ночь… Ночью никто по камбузу не шастает, не кричит, не ругается, не спорит. А тесто – оно живое: оно же все слышит, на все отзывается…

А вот каждое это слово Овсов не то, что вспоминать и передавать будет беспрестанно, но и подпишется под ними разве что не кровью.

– С тестом разговаривать надо. Ласково: «Хлебушек!.. Хлебушек».

И подходило тесто в полном спокойствии полуночной луны в фиолетовом иллюминаторе, что торила свою серебряную, с позолотой, дорожку точно к ним.

– Так, пора уже и формы готовить, – Рома извлек из недр объемного стола, что был и нутром, и нержавеющей поверхностью своей целиком и полностью хлебу отдан, дюжину попарно соединенных, совершенно черных форм, и миску, с увязшими в растительном масле кисточками.

– Смазываем формы внутри тщательно – чтоб тесто не прилипло. Но, много масла тоже лить не надо: будет гореть, и хлеб подгорит.

И подхватили кисточки они, и в масло обмакнули… Овсов промазывал старательно и дно, и бока, и швы каждой формы хлебной. Словно Рембрандт картину маслом тщательно выделывал. Но, за Ромой чуть не поспевал: тот размашистыми мазками Пабло Пикассо поверхности споро покрывал.

– Вот, подошло, – кивая на поднявшееся чуть не до верха дежи тесто, говорил Рома, – давай – разбрасываем: самый ответственный момент.

И опять вперед чуть ускачем – с Овсовым-то: каждый момент в печении хлеба – самый ответственный… Нет здесь моментов проходных! А момент разброса теста по формам самым «шубутным» он потом себе обозначит – не иначе…

– Булка должна весить полкилограмма, – утопив правую руку в неисчерпаемую, казалось, массу теста, Рома выхватывал ком, в два – крест-накрест – ловких отточенных движения ладоней расправлял его в гладкую, глянцевую верхом булку и аккуратно погружал в форму: три секунды! – Поэтому учись сразу на вес определять.

– А весов на камбузе нет? – Овсов, понятное дело, определять вес на руку был совсем не горазд: получалось то слишком много, то явно мало.

Блаженный! Какие уж тут весы…

– А лишнее тесто не отрывай: обрезай пальцами, как ножницами – смотри! – и Рома от большого комка теста, плавно сжав большой и указательный палец, и вправду как ножницами отщипнул-отсек кусочек.

Как ни старался Овсов, у него так и не получилось.

– Разбросали, – оглядывая заполненные формы, с дальнего края уже круглившиеся подъемом, а ближние еще сморщенные бороздками, кивнул Рома.

– Долго в этот раз получилось – двадцать, почти, минут… Ну, это – я тебе показывал, оттого… Так-то – я за пять минут разбрасываю.

– Плохо? – порадел чуть даже вспотевший на новом поприще Овсов.

– Ну, конечно – здесь надо побыстрей успевать! А то, видишь, подъем теста идет неравномерный – также, ведь, мы их и в печь поставим… И еще помни: тесто сквозняков боится. Поэтому – все входные двери, люмы – закрывай, когда в формах подходит.

Доверчиво и тому внял ученик благодарный.

Через сорок минут Овсов пронаблюдал («Сейчас просто постой, посмотри!»), как споро Рома открывал продолговатые, похожие на узкие амбразуры, дверцы квадратной, в человеческий рост, печи и загружал в глубокие горизонтальные колодцы едва не задевающие за верхний край поднявшимися верхушками теста формы.

– Всё – сорок минут теперь пусть печется!.. Только, минут через двадцать надо будет ближние на дальние поменять – чтоб не подгорели.

И когда вытащил, по стечение срока, Рома формы с зарумяненными коричневыми верхушками, опрокинул каждую, вытряхнул на расстеленный на столе картон пышные булки, то замер на мгновение над ними, в немом изумлении шевеля те еще не снятой с руки суровой рукавицей.

– Что, – заволновался тут Овсов, – что-то не так?

– Да нет, – покачал головой Рома, – все здорово, наоборот…

И, сняв таки рукавицу, потянул большой палец кверху, в задумчивости кивая при этом головой.

– У меня самого такая выпечка пару раз только за рейс получалась… Слушай, но любит тебя хлеб-то: чтоб с первого раза, да чтобы так!..

В тот же день включил имя «Роман» Овсов в молитву о живых: поведал ведь тот ему тайну рождения Хлеба. И вспоминал имя его теперь каждый Божий день, а то и по несколько раз в день: уж сколько душа молитвы просила…

Молитвы читать, наизусть выучивая, Овсов тоже в этом рейсе принялся: «Деды-то наши читали!.. А ведь были они сильнее и чище нас, нынешних».

II

– Соберись!.. Соберись! – звонко и зло верещала шеф-повар Полина на великовозрастного своего повара-пекаря третьей категории.

На публику полного салона моряков, что собрались уже к обеду, сквозь распахнутые камбузные амбразуры работала. Но, что с женщины взять?..

Но в офисе компании настоятельно инспектор по кадрам рекомендовала: «Андрей! Поверьте мне – вам надо идти в рейс с Полиной: она вас и научит всему, и совершенно адекватный человек». Овсов поверил – никогда еще инспектор плохого ему не советовала. Он-то на другой рейс – попозже на месяц собирался: чтоб ремонт в новостройке двухкомнатной наконец закончить.

А теперь на другой ремонт попал – судовой. Но, не в пример ему, здесь все уже заканчивали – через несколько дней в море должны были уйти.

Овсов сегодня, на второй день своей работы на камбузе, по приказу Полины, сдобные булки творил. Вытворял, точнее. «Давай сразу посмотрим… Так – булки делать ты не умеешь!»

И приговор у нее скорый был!

Не она одна – все с некоторым (а то и большим!) сомнением на мужчину смотрели. Старпом, принимая декабрьским утром из рук Овсова кипу морских документов, крякнул на всю, полную прибывающим на судно морским людом, рубку:

– А… А как это – объясните?!. Состоявшийся уже человек, и в первый раз третьим поваром, только, идете.

Окна рубки были фиолетовы зимним утром, в самом воздухе висела полусонно-тревожная тишина.

– Все будет хорошо, – спешил унять чужие, на весь экипаж оглашенные, сомнения Овсов. – Нормально все будет!

Он справится… Другие же – справлялись… Ему бы только время – совсем чуть!

Потому, катал он булки с быстрой такой Полиной в четыре руки (успевавшей между тем еще и обед приготовить и раздать) старательно. Ну что – на передовой он сейчас: отступать нельзя ни на шаг. Семья ведь позади – ни больше, ни меньше.

А домашние ведь в него верят… И сын, ночевавший сегодня не несобранной еще со вчерашнего переезда кровати, кивнул ему с самого, почти, пола: «Удачи, папа!». И тесть по телефону булочку хлеба, если что, попросил: зять, мол, делал!

Вчера они с Полиной хлеб пекли. Бедный хлеб – как он еще поднялся?..

– Не так!.. Не так!.. Я говорю – вот так надо делать!

Тесто, по торопыжной Полине, должно было быть покруче, и подходить в полтора раза быстрее, чем по Роме; в формы они забрасывала тесто не разглаживая поверху, а вытягивая по длине: «Вот так – чтоб как батон формуй». Остатки теста подкладывать, как делал бережливый Рома, под булки в формы не позволила категорически: «Выкинь его на хрен!.. Нептуна тоже подкормить надо». В общем – были нюансы: мягко говоря!.. А хлеб-то жестковатым вышел.

Овсову сразу показалось: боится Полина теста…

– Да – тяжеловат, тяжеловат, – вынесла свой вердикт фигуристая камбузница Алёна, в обязанности которой нарезка хлеба и входила. – Ну, ничего – Поля всех научит. Она даже и Виталика научила.

Про Виталика, что был пекарем здесь в предыдущем рейсе, уже и за два дня Овсов был наслышан вполне. И каким он был чмом, и как красиво от девушек своих камбузных ушел: «Вы обе – на всю голову долбанутые!». Вот теперь Полина всех пекарей и боялась.

– Хороший у него хлеб получался?

– У него через раз: вот, когда он постарается: шикарный хлеб получался, шикарный!.. А, как спустя рукава: кирпич – кирпичом.

Алена – ровесница Овсова – и сама была дамой шикарной. Вполне способной и с ума свести – в море, подозревал он, особенно: третий механик уже зависал в камбузной амбразуре по поводу, но больше без него. Однако, у Овсова здесь, на камбузе, были совершенно иные сейчас интересы, задачи – иные жизни цели. Да и камбузница скажет на сей счет чуть после: «Зачем мне здесь какие-то романы – у меня дома муж любящий». Хоть родство именно душ в Алене он почувствовал сразу.

Единственным пока, кто безоглядно Овсова принял, был второй повар Пашка. В восторге он от великовозрастного коллеги в первый день остался, и руку с душою пожал: «Давай, дядька!». Справедливости ради, щенячий восторг у Павла был пока что ото всех и ко всему: он вообще впервые в море собирался. Но, имел хороший поварской опыт, за счет чего сразу «вторым» (вслед за шефом) поваром определен и был.

– Слушай, я в шоке!.. Позавчера сделал им плов – как в ресторане, а он – бах! – Пашка выразительно рассекал воздух рукой, – весь в ведро и пошел!

– Привыкай, – авторитетно кивал Овсов, – тут несколько иная у тебя будет публика: котлету им зажаристей, кусок мяса пожирней.

И закончив день второй, с полудюжиной свежих булочек в сумке (вполне съедобными получились), зашел по замыслу еще вчерашнему Овсов в церковку, точно на которую выводила причальная улица: «К чему дорога, если она не приведет к храму?».

Яркое для конца декабря, предзакатное солнце, отражаясь от позолоты купола, светило бликами под сводами. Мальчишка – инвалид с детства, крючился в инвалидной коляске, привезенной сюда его бабушкой. И Овсов помолился в ясном и твердом спокойствии: уверенное прочтение стройного рядя ежедневных молитв занимало уже чуть меньше получаса. Были среди заученных с молитвенника и свои, рожденные муками душевного творчества – старался он: «Ни одно слово, исходящее из уст человеческих, не теряется в пространстве бесследно».

Сказал он спасибо Господу за хлеба испеченные, завершив эту свою импровизированную молитву традиционным: «И да будет на все святая воля Твоя… И да будут Твои пути Господни счастливы для меня».

Теп ерь-то его точно не спишут по служебному несоответствию: хлеб с булками получился, а до приличного качества он доведет: чай, не глупее и не ленивее других!

Ну, и Николаю Угоднику, после молитвы, свое, как всегда прибавил: «Спасибо Тебе за очередной день путешествия длиною в жизнь, и да пусть то путешествие морское, что проложил Ты сейчас, будет удачным, и да не сплохую я на нем, и да будь, Святый угодниче Николае, Ты все дни путешествия длиною в жизнь со мною».

От души все то шло, от души…

Научится он хлеб печь – научится. Возьмет еще быка за рога: всегда ведь так было!

III

Ладно – коль из церкви вышли, чертыхнуться уже можно (хоть и все равно грех): ну какой, к чертям, там из Овсова еще повар? Сидел бы он себе в матросах, от греха подальше! Он вообще-то Роману тогда – три года назад – о том же и сказал. И честно сознался: запахов он, к тому же, не слышит.

– Не чую носом – вообще!

Оно и вправду так было: неведомо отчего, но уж лет, наверное, пятнадцать – двадцать, как жил Овсов без обоняния. Скорее всего, из-за самолечения родительского, когда по детскому насморку чего только в нос не закапывали… Трюма, опять же, с вечной их мерзлотой, да и пылью целлюлозной. Так, или иначе, но по сему факту о выгодной такой профессии – повар судовой – сроду трюмный матрос и не помышлял. Хоть, об элементе в ней творчества недюжинного всегда задумывался, и завидовал в душе…

– Это ерунда, – просто и ответственно заверил Рома, – на кухне ты никогда один не будешь – кто-нибудь тебе да подскажет.

Ой ли!

И прошлые кулинарные по жизни опыты особого оптимизма не сем поприще не внушали. В четвертом классе они начались, когда замыслил однажды мальчонка, со школы вернувшись, запеканку с вермишелью запросто заворганить: мать пару дней назад делала – страсть, как вкусно! Великое ли дело: нашел в столе макароны, высыпал полпачки на сковороду, сверху три яйца разбил, да газ разжег.

Не очень съедобным, понятное дело, блюдо юного кулинара получилось. Вернувшийся чуть позже из института брат открыл мальчугану Америку: все макаронные изделия сначала отваривать надо… Всегда! В воде – подсоленной чуть.

О том, что яйца вкрутую нужно варить десять минут («А можно и больше – чтоб уж точно!»), Овсова жена друга, спасибо, просветила – в неполные уж тридцать лет. А в возрасте Христа он уже поджаривал макароны на винном уксусе – было дело! «Прошибся» в магазинчике на склонах Канарских гор. Он там шабашил тогда, в отрыве от караулившего судно в порту экипажа, но с полного ведома и согласия его большинства (кому по очередному возвращению, за вахты «шабая» несомые, премиальных от того заслуженно перепадало), по всему острову. Вот и ухватил в очередной раз, евро-центы трудовые экономя, в магазинчике, где чуть печальный взгляд продавщицы Кармен неизменно его привечал, маленькую бутылочку масла оливкового: полкой ниже она полуторалитровых бутылок подсолнечного масла стояла. Вернувшись в апартаменты отеля «одного ключа» (однозвездочного), в котором плиткой ванные облицовывал, на угловой кухоньке своего номера принялся за готовку. Отварные (как брат учил!) макароны, что были на обед, на сковороде поджарить чуть – хоть какое-то в меню разнообразие!

А запахов-то тогда уже не чуял!

Что дело неладно, «чухнул» Овсов лишь тогда, уксус винный сизым дымком на сковороде подгорать начал, а макароны к ней прикипать накрепко. Тогда только с этикеткой и разобрался: какие там оливки – то гроздь виноградная изображена!

Впрочем, макароны получились вполне себе – с пикантной кислинкой: нет пределов поварскому творчеству полета!..

Но, Рома приснопамятный нужное зерно три года назад в его душу проронил. После первой их ночной выпечки, стал уже он Овсова подкарауливать – хлеба испекать залучать: «Знания закрепить же надо! Надо теперь тебе самому от начала до конца несколько раз выпечь». И усаживался в очередную ночную выпечку на табурет низенький: «Все – теперь я только смотрю: сам все делай». Раз, да другой, а потом уж Овсов, на вахты уповая, и скрываться от Ромы начал. И вот как-то во время очередной выпечки Рома и спросил серьезно:

– А почему, если у тебя так получается, да нравится тебе это, в повара не перейдешь?

– Так, – опешил Овсов, – это ж учиться года два, или три надо!

– Какой там! Месяц индивидуального обучения в школе нашей мореходной – шесть тысяч рублей за удовольствие… Ну, и продукты свои на занятия будешь приносить.

– Да, это-то ерунда! А что – так дешево отделаться можно?

– Может, сейчас подорожало чуть… Сходишь пару раз на занятие индивидуальное, рыбу какую-нибудь на экзамене комиссии запечешь – все дела!

Не сильно тут Овсов Роме поверил – в халяву такую невиданную, но в голове отложил. А когда пошел после рейса лучшей морской доли в крулингах торгового флота искать, то один клерк сходу заинтересовался:

– Вот вы пишете, что хлеб умеете печь. А нет у вас корок каких-то поварских – пусть и левых даже?

– Нет.

– Жаль… А то бы мы вас сейчас сразу в рейс отправили.

Прямиком из крулинга того в мореходку Овсов и отправился. Как говорил Рома, два ровно раза с пожилой преподавательницей они и встретились на занятиях, котлеты по-киевски, да рыбный пирог сгоношив. Накормили, вместе с другими экзаменуемыми, комиссию до отвала – вот и «корки» судового повара нежданно-негаданно Овсов заполучил – заимел. И увлекся теперь новым в жизни ремеслом не на шутку. Поваром, правда, сходу идти отказался: «Надо еще присмотреться». Три рейса еще бравым матросом отходил, на камбуз, правда, по сговору с поварами шастая: помочь где-то, глянуть, рецепт записать. В последнем рейсе – так и вовсе: вдвоем повара на месяц остались, так он – после вахты в цеху своей – каждый день по два часа помогал: картошку ведрами чистил, лук с морковью, а за то доверяли ему постучать отбивные, или блины попереварачивать. Ну, а к этому рейсу уж насмелился…

IV

В море поспешили выйти двадцать девятого декабря – промедление было чревато: могли бы экипаж собрать уже не полностью, и так у немалой уже его части ближе к праздникам все чаще наблюдалась частичная утеря координации движений и полная, порой, потеря речи.

Пашка свалился еще в канале: «Качает». Овсов, как мог, приободрял товарища: «Все, абсолютно все морской болезнью болеют – только, кто-то в большей, кто-то в меньшей степени. Тот, кто говорит, что он не болел никогда морской болезнью – попросту врет! Так что, тебе надо просто-напросто этот момент пережить». На что пышногрудая Алена заметила свое: «Я лично никогда морской болезнью не болела!».

Вруша, оказывается!..

А Полина, когда нарезал он на полдник салат, приблизившись, молвила почти умоляюще: