Kitabı oku: «Удольфские тайны», sayfa 6

Он умолк, и Лавуазен со слезами на глазах заверил, что сделает все возможное для облегчения горя Эмили и даже, если нужно, проводит ее в Гасконь. Предложение настолько утешило Сен-Обера, что он с трудом нашел слова, чтобы поблагодарить хозяина за участие и сказать, что с радостью принимает помощь. Глубоко тронутый, Лавуазен вышел из комнаты, и Эмили осталась наедине с быстро слабевшим отцом. Пока ни чувства, ни голос его не покинули, и время от времени он давал дочери советы относительно будущей самостоятельной жизни. Возможно, никогда еще Сен-Обер не мыслил так здраво и не выражался настолько ясно, как сейчас, в последние минуты земного бытия.

– Прежде всего, дорогая Эмили, не допускай излишней впечатлительности – романтической ошибки многих тонких умов. Те, кто обладает глубокой восприимчивостью, должны с раннего возраста понимать опасность этого чувства, ибо оно преувеличивает как горе, так и восторг. Поскольку в нашем мире болезненные события происходят куда чаще, чем приятные, а наша восприимчивость ко злу острее восприимчивости к добру, не умея владеть своими чувствами, мы становимся их жертвами. Я знаю, Эмили, ты скажешь, что скорее согласна лишний раз пострадать, чем отказаться от минут счастья. Но если душа твоя устанет от превратностей судьбы, ты согласишься отдохнуть и освободишься от этого заблуждения. Ты поймешь, что призрак счастья сменился реальностью, так как счастье возникает в состоянии покоя, а не смятения. Оно обладает умеренной и постоянной природой и так же не способно родиться в раздраженном мелочами сердце, как и в сердце, лишенном чувств. Как видишь, дорогая, я хоть и пытаюсь оградить тебя от опасностей излишней чувствительности, но вовсе не призываю к апатии и равнодушию. В твоем возрасте я считал этот порок страшнее сентиментальности и сохранил это мнение до сих пор. Да, я называю равнодушие пороком, поскольку оно ведет к прямому злу. Впрочем, причиняет не больше вреда, чем необузданная сентиментальность, которую, следовательно, также можно назвать пороком. Однако первый порок чреват более опасными последствиями… Все, я устал, – слабым голосом закончил Сен-Обер. – Но все сказанное настолько важно для твоего будущего, что я хочу быть правильно понят.

Эмили заверила, что навсегда запомнит его драгоценный совет и всегда будет ему следовать. Отец нежно и печально улыбнулся:

– Повторяю, если бы я мог, никогда не стал бы учить тебя безразличию, лишь указал бы на опасности излишней впечатлительности и посоветовал, как их избежать. Помни, любовь моя: я заклинаю тебя от того самообмана, который уничтожил душевный покой многих людей. Опасайся гордиться своей чувствительностью. Если ты поддашься этому тщеславию, то навсегда утратишь счастье. Не забывай и то, что единственный милосердный поступок, единственное по-настоящему полезное действие достойно всех абстрактных чувств в мире. Чувство не украшение, а позор, если не привело к хорошим поступкам. Скряга, считающий себя уважаемым человеком лишь потому, что владеет богатством и тем самым путает средства для осуществления добра с настоящим добром, ничуть не хуже чувствительного, но лишенного добродетели человека. Встречаются люди, столь склонные к ложной, исключающей практическое добро чувствительности, что отворачиваются от несчастных, чтобы не видеть их страданий, и даже не пытаются им помочь. До чего презренна та гуманность, которая ограничивается жалостью там, где способна помочь!

После короткого отдыха Сен-Обер заговорил о своей сестре мадам Шерон:

– Позволь поведать тебе о важном обстоятельстве, непосредственно влияющем на твое благосостояние. Тебе известно, что в последнее время мы с сестрой мало общались, но поскольку она твоя единственная родственница, в завещании я вверил тебя ее попечению вплоть до совершеннолетия и попросил заботиться в будущем. Конечно, мадам Шерон не совсем та особа, которой я с готовностью поручил бы свою Эмили, однако выбора нет: в целом она неплохая женщина. Не стану советовать тебе попытаться завоевать ее расположение: ты сделаешь это ради меня.

Эмили заверила, что в точности исполнит все заветы отца, и добавила с тяжелым вздохом:

– Увы! Скоро у меня не останется ничего, кроме заветов, и я буду искать утешения в исполнении ваших желаний.

Сен-Обер посмотрел в лицо дочери, как будто хотел что-то сказать, но не смог: силы его оставили, веки отяжелели. Этот взгляд проник Эмили в самое сердце.

– Дорогой отец! – воскликнула она, но тут же умолкла, сжала безвольную руку и закрыла лицо платком, чтобы спрятать слезы.

Сен-Обер все же услышал ее рыдания и, вернувшись к действительности, проговорил слабым голосом:

– Ах, дитя мое! Пусть мое утешение станет твоим. Я умираю в покое, зная, что возвращаюсь к груди Отца, который останется им и после смерти. Всегда верь в него, любовь моя, и он поддержит тебя в эти минуты так же, как поддерживает меня.

Эмили могла только слушать и плакать, однако сдержанность отца, его вера и надежда немного смягчили боль, хотя всякий раз, вглядываясь в изнуренное страданием лицо, замечая смертные морщины, ввалившиеся глаза с тяжелыми, полуопущенными веками, она испытывала невыразимые муки, вытерпеть которые могла лишь дочерняя преданность.

Сен-Обер захотел снова ее благословить и спросил, протягивая руки:

– Где ты, дорогая?

Эмили отвернулась к окну, чтобы скрыть от него свое горе, и поняла, что отец лишился зрения.

Благословив дочь и совершив последнее усилие уходящей жизни, Сен-Обер снова откинулся на подушку. Эмили поцеловала покрытый смертной испариной лоб и, забыв о выдержке, оросила лицо отца слезами. Сен-Обер открыл глаза. На миг в них мелькнуло сознание, но тут же пропало. Больше он не произнес ни слова.

Постепенно погружаясь в небытие, Сен-Обер протянул до трех часов дня и тихо ушел из жизни.

Глава 8

 
Над тем, кого оплакиваешь ты,
Склоняет ангел светлое чело,
Залитое печальными слезами.
 

Уильям К. Ода даме

Вечером пришел причащавший Сен-Обера священник: выразил Эмили соболезнование и передал приглашение аббатисы посетить монастырь. Эмили с благодарностью отказалась. Беседа со священником, который своими мягкими учтивыми манерами напоминал ей отца, немного сгладила остроту горя и открыла сердце тому, кто, проникая сквозь сущность и вечность, смотрит на события этого тесного мирка как на тени мгновений, видя одновременно душу вошедшего в ворота смерти и ту, что по-прежнему живет в теле.

– В глазах Бога, – заметила Эмили, – мой дорогой отец существует так же истинно, как еще вчера существовал рядом со мной. Он умер только для меня, а для Господа и себя самого по-прежнему жив!

Прежде чем удалиться в свою маленькую спальню, она отважилась навестить тело отца, чтобы молча, без слез постоять рядом. Спокойное, умиротворенное лицо поведало ей о последних мыслях и ощущениях покойного. На миг Эмили отвернулась, испугавшись столь нехарактерной для отца неподвижности, а затем взглянула с сомнением и полным ужаса изумлением. Рассудок не смог преодолеть невольного и безотчетного желания вновь увидеть дорогое лицо живым. Упорно продолжая смотреть на отца, она сжала его холодную руку и заговорила с ним, но ответа не получила и залилась горестными слезами. Услышав ее рыдания, Лавуазен вошел в комнату с намерением увести безутешную дочь, однако Эмили ничего не слышала и просила только одного: чтобы ее оставили в покое.

Когда в комнату проник вечерний сумрак, почти скрыв объект ее горя, она все еще стояла над телом, пока, наконец, не обессилела и не успокоилась. Лавуазен снова постучал в дверь и попросил ее спуститься в гостиную. Прежде чем покинуть отца, Эмили поцеловала его в губы, как делала всякий раз, желая спокойной ночи, а потом поцеловала еще раз. Сердце ее разрывалось, глаза наполнились обжигающими слезами. Она обратила взор к небу, потом взглянула на покойного и вышла из комнаты.

Уединившись в своей комнате, Эмили долго не могла думать ни о чем ином, кроме покинувшего ее отца. Даже в сонном забытьи образ его тревожил сознание. Она видела, как он подходит к ней со спокойным лицом, печально улыбается и показывает на небо. Губы его шевелятся, но вместо слов доносится мелодия, а черты лица освещаются мягким восторгом высшего существа. Звуки становятся все громче и громче… и Эмили проснулась. Видение исчезло, однако мелодия продолжала звучать подобно дыханию ангелов. Не поверив собственным впечатлениям, Эмили прислушалась, села в постели и замерла. Да, мелодия звучала на самом деле, а не в ее воспаленном воображении: сначала торжественная, потом печально-задумчивая, – и, наконец, смолкла в волшебной, возвышающей душу каденции⁸. Сразу вспомнилась вчерашняя удивительная музыка, рассказ Лавуазена и последующий разговор о душах усопших.

Слова покойного, сказанные накануне вечером, живо отозвались в ее сердце. Как все изменилось за несколько часов! Тот, кто еще недавно не мог постичь высший порядок, сейчас познал истину, покинув этот мир! Эмили похолодела от суеверного страха. Слезы остановились. Она встала с постели и подошла к окну. Мир погрузился во тьму, черная масса леса закрывала горизонт, и лишь слева Эмили увидела едва заметный ободок луны. Вспомнив рассказ старика Лавуазена, сопоставив его слова с наполнившими воздух звуками, она открыла окно и прислушалась, пытаясь определить, откуда они исходят. Темнота мешала рассмотреть что-нибудь на поляне, а музыка между тем становилась все тише и тише, пока не смолкла окончательно. Луна затрепетала между верхушками деревьев, а в следующий миг исчезла за лесом. Охваченная благоговейным, меланхоличным страхом, Эмили вернулась в постель и, на время забыв о своем горе, наконец-то погрузилась в сон.

Следующим утром из монастыря пришла монахиня, чтобы повторить приглашение аббатисы. Эмили очень не хотела покидать дом, где все еще оставалось тело отца, но все же согласилась вечером засвидетельствовать настоятельнице свое почтение.

Примерно за час до заката Лавуазен проводил ее через лес в монастырь, приютившийся в маленьком морском заливе и увенчанный зеленым амфитеатром. В другое время Эмили непременно восхитилась бы открывавшимся с холма морским видом, но поскольку сейчас мысли ее были скованы горем, природа казалась бесцветной и лишенной формы. Когда Эмили входила в древние монастырские ворота, зазвонил колокол, призывая к вечерней молитве, и ей показалось, что это погребальный звон по ее отцу. С трудом поборов приступ головокружения, Эмили предстала перед аббатисой, которая приняла ее с материнской нежностью и искренним сочувствием, вызвавшим слезы благодарности и желание ответить полными признательности словами. Аббатиса усадила гостью, села рядом сама и взяла ее за руку. Эмили вытерла слезы и попыталась заговорить, но аббатиса успокоила:

– Не спеши, дочь моя. Я знаю все, что ты скажешь. Тебе надо обрести душевный покой. Мы собираемся на молитву. Не хочешь принять участие в вечерней службе? В тяжкую минуту, дитя мое, полезно обратиться к Отцу Небесному, который видит нас, жалеет и наказывает в своей милости.

Эмили снова расплакалась, однако теперь слезы смешались с тысячью приятных чувств. Аббатиса не мешала ей плакать, а лишь молча наблюдала с кротким выражением лица. Успокоившись, Эмили объяснила, почему не хотела покидать дом, где лежит тело отца. Аббатиса похвалила ее за дочернюю верность и выразила надежду, что перед возвращением в Ла-Валле она несколько дней погостит в монастыре.

– Прежде чем столкнуться со вторым потрясением, дочь моя, тебе необходимо немного восстановить силы после первого. Не стану скрывать: тяжело тебе будет вернуться в опустевший дом, – а у нас ты получишь все, что могут дать сочувствие, покой и религия. Ну пойдем, – добавила настоятельница, заметив, что глаза Эмили опять наполняются слезами, – нам пора в часовню.

Она привела гостью в комнату, представила собравшимся монахиням:

– Это дочь, которую я глубоко ценю. Прошу, станьте ей сестрами.

Затем все прошли в часовню, где торжественное спокойствие вечерней мессы возвысило дух Эмили, подарив умиротворение и утешение веры.

Добрая аббатиса отпустила гостью лишь в глубоких сумерках. Эмили покинула монастырь в просветленной задумчивости, и Лавуазен опять повел ее через лес, меланхолический покой которого отвечал ее настроению. В молчании она следовала за своим проводником по узкой дикой тропе, но внезапно тот остановился, оглянулся и свернул в высокую траву, сказав, что потерял дорогу.

Лавуазен шел так быстро, что Эмили с трудом успевала за ним, а на все ее просьбы подождать никак не реагировал. Выбившись из сил, она наконец спросила:

– Если вы не уверены, что идете правильно, не лучше ли обратиться за помощью в тот замок, что виднеется за деревьями?

– Нет, – буркнул Лавуазен. – Незачем. Как только дойдем до того ручья – видите вон там, за лесом, отраженный в воде свет, – скоро окажемся дома. Я редко бываю здесь после захода солнца, вот и перепутал тропинки.

– Место уединенное, – отозвалась Эмили. – А разбойников здесь нет?

– Нет, мадемуазель, никого здесь нет.

– Чего же тогда вы боитесь, добрый друг? Разве вы суеверны?

– Нет, не суеверен, но, сказать по правде, приятного мало проходить мимо замка в темноте.

– Кто же там живет, что все так боятся? – спросила Эмили.

– Сейчас уже никто, мадемуазель. Маркиз – наш господин и хозяин этих прекрасных лесов – умер, да он давно здесь и не бывал, а присматривающие за замком люди живут в коттедже неподалеку.

Эмили поняла, что замок принадлежал тому самому маркизу де Виллеруа, упоминание о котором так подействовало на отца.

– Да, теперь замок пустует, а когда-то был таким великолепным! – вздохнул Лавуазен.

Эмили спросила, чем вызваны столь печальные перемены, но старик не ответил. Обеспокоенная внезапным страхом спутника и особенно воспоминанием о реакции отца, она повторила вопрос и добавила:

– Но если вы не боитесь обитателей замка и не суеверны, то почему же так опасаетесь даже пройти мимо?

– Наверное, все-таки я немного суеверен, мадемуазель, но если бы вы знали то, что знаю я, думаю, тоже испугались бы. Здесь происходили странные события. Ваш покойный батюшка, судя по всему, был знаком с хозяевами.

– Прошу, поведайте, что здесь случилось, – с чувством обратилась к нему Эмили.

– Увы, мадемуазель! Лучше не спрашивайте. Не в моей власти раскрывать чужие семейные секреты.

Удивленная словами спутника и его тоном, Эмили не осмелилась настаивать. Теперь ее мыслями завладели воспоминания об отце, а вместе с ними в сознании всплыла звучавшая ночью музыка, о которой она упомянула.

– Не только вы ее слышали, – подтвердил Лавуазен. – Я тоже ее слышал. Но музыка звучит так часто, что уже не удивляет.

– Вы, несомненно, уверены, что эта музыка и замок как-то связаны, оттого и боитесь? – уточнила Эмили.

– Возможно, мадемуазель, но с замком связаны и другие весьма странные обстоятельства!

Лавуазен тяжело вздохнул, но деликатность не позволила Эмили уступить любопытству и продолжить расспросы.

Вернувшись в коттедж, она снова начала переживать свою утрату. Оказалось, что отвлечься от тяжких страданий удавалось лишь вдали от дорогого тела. Эмили сразу прошла в комнату, где лежал отец, и поддалась горю.

Наконец Лавуазен настоял на том, чтобы она вернулась в свою спальню. Изнуренная страданиями, Эмили легла в постель и сразу уснула, а утром почувствовала себя намного лучше.

Наконец настал ужасный час погребения. Эмили снова пришла к отцу, чтобы в последний раз заглянуть в дорогое лицо. Проявляя уважение к ее горю и не желая мешать проявлению скорби, Лавуазен терпеливо ждал внизу до тех пор, пока его не охватило дурное предчувствие. Тогда хозяин, преодолев деликатность, осторожно постучался в дверь, но ответа не дождался и внимательно прислушался. Из комнаты не доносилось ни звука: ни всхлипа, ни горестного восклицания. Встревоженный, Лавуазен открыл дверь и обнаружил Эмили лежащей без чувств поперек кровати, рядом с которой стоял гроб.

На его крик подоспела помощь; безутешную девушку перенесли в спальню и привели в сознание. Тем временем хозяин распорядился закрыть гроб и убедил Эмили больше не подходить к усопшему, да она и сама поняла, что необходимо поберечь силы для предстоящей траурной церемонии.

Сен-Обер оставил особое распоряжение, чтобы его похоронили в церкви монастыря Сен-Клер, в северном приделе, рядом с древней гробницей герцогов Виллеруа, и точно указал место, где желает упокоиться.

Настоятель согласился исполнить его просьбу, и печальная процессия направилась в монастырь, где у ворот ее встретил священник в сопровождении братии.

Каждый, кто слышал торжественные звуки заупокойного гимна и мощный аккорд органа при внесении тела в церковь, видел неуверенную поступь и напускное спокойствие Эмили, не смог сдержать рыданий. Сама же она, не проронив ни слезинки, с прикрытым тонкой темной вуалью лицом медленно шла во главе траурной процессии вслед за аббатисой. За ней тянулась вереница монахинь, чьи печальные голоса смягчали суровую гармонию заупокойной мессы.

Как только процессия приблизилась к могиле, музыка стихла. Эмили полностью опустила вуаль. В коротких паузах между песнопениями отчетливо слышались ее рыдания.

Святой отец начал читать молитву. Эмили сдерживала чувства до тех пор, пока гроб не опустили в могилу и не послышался стук земли о крышку. В этот миг она вздрогнула, со стоном покачнулась и едва не упала. Стоявшая рядом монахиня подхватила ее под руку. Впрочем, вскоре Эмили услышала возвышенные и трогательные слова: «Тело его погребено с миром, а душа возвращается к тому, кто ее дал», – горе смягчилось светлыми слезами.

Из церкви аббатиса отвела Эмили в свои покои и там подарила все утешение, которое способны дать религия и искреннее сочувствие. Эмили упорно сопротивлялась горю, но аббатиса, внимательно на нее посмотрев, приказала приготовить для нее постель и отправила отдыхать, не забыв взять обещание погостить несколько дней в монастыре. Возвращаться в коттедж, где все напоминало об утрате, было выше ее сил. К тому же теперь, когда заботиться стало не о ком, Эмили почувствовала, что не способна вообще куда-нибудь идти.

Тем временем аббатиса и монахини с их добротой и заботливым вниманием старались всячески ее утешить и поддержать, хотя организм оказался слишком ослаблен, чтобы быстро вернуться в норму. Несколько недель Эмили провела в монастыре во власти вялотекущей лихорадки, не находя сил вернуться домой. Ей не хотелось покидать место захоронения отца, и даже возникала мысль, что было бы хорошо умереть здесь и упокоиться рядом с ним.

Эмили отправила письма мадам Шерон и старой экономке Терезе, где сообщила о печальном событии и описала собственную ситуацию. Тетушка прислала ответ, полный скорее банального выражения сочувствия, чем проявления истинного горя. Мадам Шерон пообещала отправить в Лангедок служанку, чтобы на обратном пути в Ла-Валле та составила Эмили компанию. Сама она не могла совершить столь долгое путешествие, так как была занята приемом гостей.

Хоть Эмили и предпочитала родной дом Тулузе, бессердечие тетушки, отсылавшей ее туда, где не осталось ни одной родной души, способной утешить и защитить, ощутила остро. Такое поведение казалось тем более предосудительным, что в завещании Сен-Обер поручил мадам Шерон опеку над осиротевшей дочерью.

Появление служанки мадам Шерон освободило доброго Лавуазена от необходимости сопровождать Эмили. Сама же она, испытывая глубокую благодарность за внимание к отцу и к себе, обрадовалась возможности избавить доброго друга от продолжительного и трудного в его возрасте испытания.

Во время жизни в монастыре умиротворение и святость этого места, царившая за его стенами красота, доброта аббатисы и дружеское внимание монахинь не раз побуждали ее покинуть опустевший после утраты близких мир и посвятить себя служению Богу. Свойственная Эмили сентиментальная задумчивость окрасила монашеское уединение в романтические тона, почти скрыв от ее внимания эгоистичность такого спокойствия, но по мере того как креп ее дух, уступая место лишь на время исчезнувшему образу, привлекательность монастырской жизни начала меркнуть, возвращались надежда, душевный покой и сердечная привязанность. Вдали слабо мерцали картины счастья. Понимая их призрачность, Эмили тем не менее не находила решимости раз и навсегда отвернуться от них. Именно воспоминание о Валанкуре – его вкусе, таланте, красоте – побудило Эмили вернуться в мир. Возвышенное величие пейзажей, сопровождавших их знакомство, пробуждало ее фантазию и незаметно придавало шевалье новый интерес, наделяя его романтическими чертами. Сыграли свою роль и многочисленные восторженные отзывы отца. Но хоть взгляды и манеры молодого человека красноречиво выражали его восхищение, он ни разу даже не намекнул на свои чувства. А надежда увидеть Валанкура оставалась настолько далекой и нереальной, что Эмили едва ее сознавала.

Здоровье Эмили окончательно поправилось лишь через несколько дней после приезда служанки. Теперь можно было отправляться в Ла-Валле. Вечером накануне отъезда Эмили пошла попрощаться с Лавуазеном и его семьей и поблагодарить за доброту и заботу. Старик сидел на скамейке возле двери между дочерью и зятем, который, только что вернувшись с работы, играл на инструменте, по звуку напоминавшем гобой. Возле старика стояла фляга с вином, а на небольшом столе перед ним лежали фрукты и хлеб. Стол окружали внуки – красивые розовощекие дети, с аппетитом поглощавшие нехитрую снедь. На краю небольшой лужайки, под деревьями, отдыхали коровы и овцы. Теплые лучи закатного солнца пробивались сквозь лес, золотили пейзаж и освещали далекие башни замка. Прежде чем выйти из тени, Эмили помедлила, желая запечатлеть в памяти картину семейного счастья: здоровье и довольство Лавуазена; материнскую нежность во взгляде и манерах Агнес; спокойную уверенность ее мужа; отраженное в улыбках детей невинное удовольствие. Эмили снова посмотрела на почтенного старика, вспомнила отца и, испугавшись бурного наплыва чувств, поспешно вышла из укрытия. Прощание прошло горячо: казалось, старик полюбил ее как родную дочь и не сдерживал слез. Эмили тоже расплакалась. Зайти в дом она не захотела, опасаясь тяжелых воспоминаний.

И все же самое болезненное переживание было впереди: перед отъездом она решила навестить могилу отца, а чтобы не привлекать к себе внимания, дождалась, пока все обитательницы монастыря – кроме одной, которая пообещала принести ключ от церкви, – лягут спать. Когда монастырский колокол пробил полночь, в комнату Эмили пришла монахиня с ключом от внутреннего хода, и по узкой винтовой лестнице они вместе спустились в церковь.

Сестра предложила проводить ее до могилы, заметив:

– Тоскливо идти туда одной в поздний час.

Эмили не захотела, чтобы кто-то был свидетелем ее горя, и, поблагодарив за предложение, отказалась. Тогда сестра отперла дверь и передала ей лампу, предупредив:

– Не забудьте, что в том приделе, по которому вам предстоит пройти, только что выкопали могилу. Держите лампу как можно ниже, чтобы не споткнуться.

Взяв лампу, Эмили еще раз ее поблагодарила и вошла в церковь, но, охваченная внезапным страхом, остановилась и вернулась к подножию лестницы. Сверху доносились шаги монахини, над спиральными перилами еще развевалась ее черная накидка, и Эмили собралась было окликнуть ее, попросить вернуться, но пока собиралась с мыслями, монахиня исчезла. Тогда, устыдившись страха, Эмили вернулась в церковь. В приделе оказалось очень холодно. В другое время глубокая тишина и едва освещенные луной высокие готические своды вызвали бы суеверный ужас, но сейчас все ее внимание сосредоточилось на скорби. Эмили не слышала слабых отзвуков собственных шагов, а свежую могилу заметила, лишь оказавшись на самом ее краю. Накануне вечером здесь похоронили одного из братьев: сидя в сумерках в своей комнате, Эмили слышала вдалеке заупокойные песнопения. В памяти возникли обстоятельства смерти отца, а когда голоса зазвучали громче и соединились c жалобными звуками органа, вернулись тяжкие видения и заставили поспешить к могиле, но внезапно в дальней части придела промелькнула чья-то тень. Эмили остановилась и прислушалась. В церкви стояла полная тишина, она решила, что поддалась обманчивой игре воображения, и пошла дальше. Сен-Обер был похоронен у подножия величественного памятника Виллеруа, под простой мраморной плитой, где было выбито его имя, а также указаны даты рождения и смерти. Эмили оставалась возле могилы до тех пор, пока призывавший к заутрене колокол не вывел ее из глубокой задумчивости и не напомнил о необходимости вернуться. Только тогда, уронив прощальную слезу, она удалилась.

Вернувшись в комнату, Эмили легла в постель и сразу уснула глубоким живительным сном, которого давно не знала, а проснувшись, впервые после кончины отца почувствовала себя спокойной и собранной.

Скорбь вернулась, едва настал момент отъезда из монастыря, Память об усопшем и доброта живых привязали ее к этому месту, а священная могила родного человека вызывала нежность, которую мы обычно испытываем к родному дому. На прощание аббатиса заверила Эмили в искренней симпатии и пригласила возвратиться в любой момент, если обстоятельства вдруг сложатся неблагоприятно. Многие монахини также выразили искреннее сожаление по поводу ее отъезда и пожелали счастья, и Эмили не смогла сдержать слез.

Только через несколько миль дороги окружающий пейзаж на миг пробудил ее от глубокой меланхолии, но лишь для того, чтобы напомнить, что совсем недавно она любовалась красотами природы вместе с отцом. Так, в грусти и унынии, прошел день. Ночь Эмили провела в городке на окраине Лангедока, а следующим утром оказалась в Гаскони.

К вечеру показались долины Ла-Валле. Взору открылись хорошо знакомые картины, а вместе с ними вернулись и воспоминания, пробудившие нежную печаль. Глядя сквозь слезы на подчеркнутое закатным светом дикое величие Пиренеев, Эмили вспоминала, как отец разделял с ней восторг созерцания. Внезапно открылся вид, который Сен-Обер встречал с особым восхищением, и вновь нахлынуло отчаяние. «Вот те же самые утесы, те же самые сосновые леса, которые совсем недавно так радовали его благородную душу! А вон там, у подножия горы, среди кедров, приютилась хижина, которую отец попросил запомнить и зарисовать! Ах, разве можно поверить, что больше я никогда его не увижу?»

По мере приближения к дому грустные воспоминания возникали все чаще. Наконец среди великолепного, близкого сердцу Сен-Обера ландшафта показался родной замок. Эмили вытерла слезы и приготовилась спокойно встретить минуту возвращения домой, где ее некому было встретить.

«Да, – подумала она, – самое время вспомнить все, чему учил отец. Как часто он призывал сопротивляться даже истинному горю! Как часто мы вместе восхищались величием ума, способного одновременно страдать и рассуждать! Ах, отец! Если вы смотрите с небес на свою дочь, то порадуетесь, увидев, что она старается следовать вашим мудрым советам».

За поворотом дороги замок предстал во всей красе: с позолоченными солнечным светом трубами и башнями, возвышавшимися из-за высоких дубов, густая листва которых скрывала нижнюю часть здания. Эмили печально вздохнула и подумала, любуясь длинными вечерними тенями. «Этот час он особенно любил! Какой глубокий покой! Какой прелестный вид! Прелестный и безмятежный, как в былые времена!»

Она снова справилась с острым приступом горя, но лишь до того момента, когда услышала веселую мелодию пляски, часто звучавшую во время их с отцом счастливых прогулок по берегу Гаронны. Силы ее оставили, и она проплакала до тех пор, пока экипаж не остановился возле ворот, ведущих на территорию замка. Из дома вышла старая экономка. Опередив ее, навстречу любимой хозяйке с радостным лаем бросился Маншон.

– Дорогая мадемуазель! – проговорила Тереза и замолчала с таким видом, словно хотела утешить плачущую Эмили.

Некоторое время пес продолжал прыгать вокруг, а потом с коротким тявканьем побежал к экипажу.

– Ах, мадемуазель! Мой бедный господин! – продолжила Тереза, которой были неведомы понятия о деликатности. – Маншон побежал его искать.

Эмили разрыдалась и посмотрела в сторону экипажа. Пес запрыгнул внутрь, но тут же вернулся и, опустив нос к земле, принялся бегать вокруг лошадей.

– Не плачьте, мадемуазель, – взмолилась Тереза. – У меня сердце разрывается.

Маншон подбежал к хозяйке, потом бросился к экипажу и снова вернулся, теперь уже жалобно скуля.

– Бедняга! – сочувственно обратилась к нему Тереза. – Потерял господина и плачешь! – Она посмотрела на Эмили: – Пойдемте, дорогая мадемуазель. Постарайтесь успокоиться. Чем мне вас угостить?

Эмили взяла старую служанку за руку и попыталась совладать с горем, расспрашивая ее о здоровье. Она не спешила ступить на ведущую к дому аллею: никто не ждал ее, чтобы встретить нежным поцелуем. Сердце уже не трепетало в радостном нетерпении, а, напротив, в страхе готовилось увидеть хорошо знакомые, напоминавшие о прежнем счастье вещи. Эмили медленно подошла к двери, остановилась, шагнула вперед и помедлила в нерешительности. Каким молчаливым, каким одиноким, каким заброшенным показался замок! Со страхом и трепетом она заставила себя войти в холл, торопливо, не глядя по сторонам, пересекла пространство и открыла дверь в комнату, которую привыкла считать своей. В вечернем полумраке все здесь выглядело торжественным: не только кресла и столы, но и каждая знакомая со счастливых времен мелочь обращалась к сердцу. Сама того не замечая, Эмили присела у выходившего в сад западного окна, где отец так любил сидеть вместе с ней, глядя, как солнце покидает небесный простор и прячется за рощу.

Дав волю слезам, она постаралась упокоиться и даже нашла в себе силы поговорить с пришедшей экономкой.

– Я приготовила вам новую постель, мадемуазель, – сообщила Тереза, поставив на стол поднос с кофе. – Подумала, что она понравится вам больше, чем прежняя. Но разве могла я представить, что вы вернетесь одна? Эта новость разбила мне сердце. Кто бы мог подумать, что бедный господин уехал навсегда?

Эмили закрыла лицо платком и махнула рукой.

– Попробуйте кофе, – предложила Тереза. – Успокойтесь, дорогая мадемуазель. Все мы умрем, а дорогой господин отправился на небеса.

Эмили отняла платок от лица и, подняв на экономку полные слез глаза, дрожащим, но спокойным голосом принялась расспрашивать о пенсионерах покойного отца.

– Да уж! – отозвалась Тереза, наливая кофе и подавая госпоже чашку. – Все, кто мог, каждый день приходили и спрашивали о вас и месье. – Она поведала, что некоторые крестьяне, которых путешественники оставили в добром здравии, умерли, а те, кто болел, выздоровели.