Kitabı oku: «Возраст третьей любви», sayfa 4
Не прислушиваясь больше к Генкиному трепу, Юра рассматривал уфологические приборы. В общем-то рассматривать было особенно нечего: действительно, подзорная труба, установленная на штативе между двумя большими зеркалами. Такие же трубы и зеркала были закреплены и на других штативах.
– И какие же аномальные явления вы здесь предполагаете? – спросил Юра главного уфолога.
Он постарался, чтобы ирония не была слышна в его голосе, но, кажется, это ему не совсем удалось, потому что бородатый взглянул недовольно.
Юрины институтские годы пришлись на время повального увлечения НЛО, экстрасенсами, какими-то полями и прочими сомнительными исследованиями, которые официально не поощрялись, но уже и не запрещались. А целительница Джуна, по слухам, даже лечила членов Политбюро.
Гринева раздражал бы весь этот идиотизм, если бы он вообще мог раздражаться из-за таких, ему посторонних, вещей.
– Между прочим, вы зря иронизируете, – заметил бородатый уфолог. – По этой местности имеется ряд наблюдений, которые подтверждаются экспериментально.
– А вы поставьте на мне эксперимент! – вмешался Гена. – Нет, ей-Богу, я согласен выступить в роли подопытного кролика! Покажите мне хоть одно аномальное явление, только чтобы я его своими глазами увидел, и я сразу поверю в тарелки, марсиан, во что хотите. Юр, поверим мы с тобой в марсиан, как считаешь?
– Между прочим, можете и в самом деле взглянуть, – по-прежнему глядя на Гринева, предложил уфолог. – Вот сюда, в трубу. Если, конечно, не боитесь.
– А что я там увижу? – поинтересовался Юра. – Чего я, по-вашему, должен бояться?
– Трудно сказать. Скорее всего, собственных ощущений…
– Это слишком субъективно, – усмехнулся Юра. – Боязнь собственных ощущений может возникнуть в любой житейской ситуации, для этого не обязательно смотреть в трубу.
– А вы взгляните, взгляните! – теперь уже сердито произнес уфолог. – Может быть, поймете, о чем я говорю.
– Давайте я посмотрю, – вдруг предложила Оля.
До сих пор она стояла совсем тихо – видимо, довольная, что отвлеченный марсианами начальник наконец оставил ее в покое. Но теперь в ее голосе Юре послышались какие-то самоотверженные нотки, и он удивленно взглянул на девочку.
Оля больше не поглядывала на него исподтишка, а прямо смотрела своими длинными глазами, и трепет ее ресниц показался ему счастливым…
«Да ведь она думает, что я боюсь! – вдруг догадался Юра. – Ну конечно, думает, что я боюсь заглянуть в эту дурацкую трубу, и предлагает проверить на ней!»
Это было так странно, так неожиданно и трогательно, что он ободряюще улыбнулся Олиным вздрагивающим ресницам и сказал уфологу:
– Так куда, говорите, надо смотреть?
– Во-он туда, – указал бородатый, – на вершину сопки, где шест установлен. И фиксируйте свои ощущения, мы их потом задокументируем.
Собственно, фиксировать было нечего. Пестрая сопка с шестом на вершине подрагивала сквозь бликующее стекло, расплывалась; сливались в одно разноцветные пятна осенних листьев, травы, пихт. Но уже через несколько секунд – или минут, Юра не понял – он почувствовал, что его манит к себе какое-то необъяснимое пространство, которое вдруг заменило собою реальную сопку…
Он почувствовал, что почему-то должен быть там – но где, но почему? Единое, таинственное, переливающееся нечто тянуло его к себе, и ему становилось легко, и хотелось только одного: отдаться этой непонятной тяге…
Но отдаться ей почему-то было невозможно, все в нем противилось собственному сильному влечению – и он отпрянул от окуляра, быстро потер ладонью глаза.
– Ну как? – спросил уфолог. – Видели что-нибудь?
– Да вроде ничего конкретного… – пробормотал Юра. – Переливалось вроде бы что-то… И тянуло! Так сильно тянуло, – смущенно улыбнувшись, сказал он. – Действительно, субъективные ощущения… Похоже на святочное гаданье. – Он улыбнулся уже спокойнее. – Мне сестра рассказывала, она даже курсовую писала по фольклору, когда в университете училась. Ряженый-суженый, приди ко мне ужинать, и глаза какие-то манят…
Кивая, бородатый быстро записывал в блокнот.
– А можно мне? – спросила Оля и сделала шаг к штативу с трубой. – Ну пожалуйста – можно?
– Да ради Бога, – разрешил уфолог. – Как видите, это не смертельно. Даже увлекает!
Оля привстала на цыпочки и приникла глазом к окуляру. Она смотрела туда совсем недолго, меньше минуты – и вдруг вскрикнула, отшатнулась, обвела всех каким-то растерянным взглядом, остановила его на Юре – и он увидел, как медленно бледнеет ее лицо. То есть оно, конечно, оставалось смуглым, но под этой густой, как загар, смуглотой кровь отлила от ее щек.
Прежде чем кто-нибудь успел понять, в чем дело, Оля медленно закрыла глаза и упала на спину, как подрубленное деревце.
Вскрикнула Катерина, Люба бросилась к неподвижно лежащей Оле, но Юра уже держал девочку под плечи, приподнимал ей ноги, искал ниточку пульса, едва заметно бьющуюся на тонкой шее…
– Господи, чего это с ней?! – воскликнула Катя. – Выпила, наверно, лишнее, а все Гена, ему лишь бы девку спутить!
– Да ничего страшного, обычный обморок, – сказал Юра, легко похлопывая Олю по щекам. – Может, и правда от вина, с непривычки-то. Любаша, куртку мою возьми, сверни ей под ноги. Да все в порядке, сейчас очнется.
– Ну и ну! – хмыкнул, потирая широкий затылок, Рачинский. – Вот тебе и молодежь, вот и наша смена! От стакана портвушки сознание теряет, что ж с ней в постели будет?
– А в постели с ней тебя, миленький, посадят за развращение несовершеннолетних, – сладким голосом произнесла Люба.
– Не посадят, не посадят, – усмехнулся Рачинский. – Восемнадцать есть уже, я лично в отделе кадров интересовался.
– А не посадят, так я тебе сама устрою – мало не покажется! – так же сладко пропела Любка. – «Пошли-ка, деточка, шпиенов смотреть!» – передразнила она. – Ох любишь ты, Генусик, свежачок, ох не доведет тебя это до добра!
– Да чего ты, Любаша, в самом деле, вцепилась в меня, как кобра? – отбрыкивался Гена. – Ну, пошутил с девочкой, я ж без всякой задней мысли!
– С передней мыслью зато, – съязвила Любка.
– Да она вон, смотри, от Валентиныча не отлипает, – кивнул Рачинский. – Так и прижимается! Очнулась, что ли, а, Юр?
Гринев стоял на коленях рядом с Олей и держал ее за руку, считая пульс. Действительно, ничего страшного, просто обморок – непонятно только, от чего.
Олины ресницы дрогнули, разомкнулись. И в то же мгновение Юра почувствовал, как дрогнула ее ладонь в его руке – и, как-то невозможно изогнувшись, коснулась его ладони, погладила робко и нежно. Он осторожно отпустил Олину руку.
– Лучше, Оленька? – спросил Юра. – Ну и хорошо! Что это ты?
– Голова закружилась, – тихо ответила она. – Там… Мне стало страшно, Юрий Валентинович…
– А что вы увидели? – с живым интересом спросил уфолог. – Вы запомнили, девушка?
– Я об этом не могу говорить. – Оля снова закрыла глаза и слабо покачала головой. – Мне и сейчас страшно…
– А голова сейчас как? – спросил Юра. – Затылком не сильно ударилась?
– По-моему, нет.
Чуть сморщив лоб, Оля безуспешно попыталась встать. Гринев подал ей согнутую руку, она схватилась за нее, поднялась и тут же отпустила его руку. Быстрое сожаление мелькнуло при этом в ее глазах так явно, что этого нельзя было не заметить.
Катерина тем временем заглядывала в уфологическую трубу.
– А я так и не вижу ничего, – разочарованно протянула она. – Чего это вы навыдумывали? Сопка – и все, только дрожит вроде. Может, стекло грязное!
– Ну, дамы, хватит, – решил Гена. – Развлеклись, и будя. Пока мы тут с вами марсиан изучаем, там небось и водку всю докушали, и шашлыки. Ольга, ты как, идти можешь?
– Могу, – кивнула она. – Извините, Геннадий Викторович, я сама не понимаю, как это получилось…
Она виновато смотрела на Рачинского, взгляд был туманный, и видно было, что голова у нее все еще кружится.
– Как, как… – поморщился Гена. – Ох и не люблю я это все: одна возня!
– А не приставай к детям! – не преминула вставить Люба, плотно беря под руку неверного своего любовника.
– Ну, пойдем тогда, Оля, – сказал Гринев, застегивая куртку и подавая ей руку. – Держись, держись, не дойдешь сама, – добавил он, заметив, что она медлит.
Оля осторожно вставила свою ладошку ему под локоть.
– Крепче держись, – велел Гринев, и она послушно сжала его руку.
На обратном пути все разомлели в автобусе, всех клонило ко сну.
– Называется отдых! – сердито ворчала Катерина. – Нажрались все, как сволочи, домой придут – спать завалятся бабам своим под бока!
– Кто своим, а кто, может, и чужим, – хитро хмыкнул Рачинский. – Ты как, Катюша, не против, если кто к чужим бабам завалится?
Любка ткнула его двумя пальцами под ребро, и он довольно засмеялся. Все-таки женская ревность приятна, добавляет уверенности в себе.
Юра стоял рядом с сидящей Олей и сверху смотрел на тоненький пробор, разделяющий ее волосы на два темных крыла. Она сидела неподвижно, как будто боялась пошевелиться, и он почему-то догадывался: это оттого, что она чувствует его взгляд. А ему приятнее было смотреть вниз, на ее голову, чем прямо – на пыльное стекло.
К вечеру погода все-таки испортилась, поднялся ветер. Когда уходили с берега, море уже подернулось темно-свинцовой рябью, совсем по-зимнему.
– Оля, ты где живешь? – спросил Гринев. – Проводить тебя?
– А я в вашем же общежитии живу. – Она наконец пошевелилась, подняла на него глаза. – Вы не знали разве, Юрий Валентинович? Только вы на шестом, где малосемейки, а я на третьем этаже, там всем медсестрам комнаты дают. Я же иногородняя, из Корсакова, – объяснила она.
– Не знал, конечно, – пожал он плечами. – Откуда мне знать, я туда только спать прихожу. Ну и хорошо, значит, доведу прямо до дверей.
Проводил он ее, правда, не до дверей, а только до лестничной площадки третьего этажа.
– Не надо, Юрий Валентинович, спасибо, – покачала головой Оля, когда он вышел было из лифта, чтобы дойти с нею до ее комнаты. – Вам и так со мной получилось беспокойство, вы идите домой, отдохните.
На этаже в честь воскресенья шла гулянка, слышен был мужской и женский хохот, звон бьющейся посуды, громкие пьяные голоса.
– Стесняешься, что девочки меня увидят? – усмехнулся Юра. – Не бойся, Оленька, им сейчас не до меня.
– Я – стесняюсь? – выдохнула она. – Я – вас стесняюсь?
Юре показалось, что она сейчас заплачет: так прозвучало это «вас». Ему стало неловко, как будто в самом деле обидел ребенка.
– Ну и хорошо, что не стесняешься. – Он успокаивающе коснулся пальцем ее плеча. – Ложись сейчас, поспи, если удастся. Ты одна в комнате живешь?
– Не одна, – ответила Оля. – Еще Ира из второй поликлиники. Но она вообще-то не всегда ночует, может быть, ее и сегодня нет… Я посплю, вы не волнуйтесь! – горячо заверила она, как будто он как врач назначал ей режим.
Невозможно было не улыбнуться ее словам – Юра и улыбнулся. Потом помахал ей рукой и, не дожидаясь лифта, стал подниматься по лестнице наверх.
Еще с вечера он убрал квартиру перед выходными, и теперь чистота усиливала тишину. Чайник закипел быстро – пока Юра раздевался, наливал воду в небольшую сидячую ванну. Он часто пил чай, сидя в горячей воде: распаривал себя сразу и изнутри, и снаружи; это было для него обычным делом.
Обычным делом было и все остальное: возвращаться вечером домой в одиночестве, предвкушая отдых, хорошую книгу, телевизор, если есть в программе что-нибудь неотвратительное. Необычным было что-то другое – какое-то именно сегодняшнее чувство.
И только когда распаренный, с потемневшими от воды волосами, вышел в махровом халате из ванной, – он наконец догадался, какое.
Сегодня он целый день провел с девушкой – именно провел день с Олей, хотя там и другие женщины были – и ни разу не сравнил ее с Соной. И это получилось настолько само собою, что он этого даже не заметил, и впервые подумал об этом только теперь, пытаясь понять, что же такое непривычное произошло с ним сегодня.
Он сравнивал с нею всех женщин, которые хотя бы ненадолго, хотя бы случайно оказывались рядом и обращали на него внимание. А внимание на него обращали едва ли не все женщины – так что он и сравнивал с Соной их всех. Даже, может быть, не их с нею сравнивал, а то чувство, которое они у него вызывали, с тем чувством, которое сразу вызвала у него Сона.
Невозможно было сравнить. Он уже знал, что невозможно, но сравнивал как-то незаметно для себя, почти инстинктивно, и сам уже был этому не рад.
И вдруг эта девушка, эта девочка со своими робкими ресницами, впервые не напомнила ему о Соне – и Юра удивился этому больше, чем удивился, когда впервые заметил седину у себя на виске.
Тогда, помнится, он чуть не ухом прижался к зеркалу и как-то по-мальчишески подумал: это что – у меня седина? Да она ж у старых бывает, неужели…
Вот и теперь он подумал похоже: неужели?..
Хотя ничего удивительного ведь нет в том, что у мужчины в тридцать лет появляется седина. У отца она появилась, кажется, еще раньше, это мама впервые подкрасила волосы едва ли не в пятьдесят.
И в том, что мужчина через три года после расставания перестает вспоминать бывшую жену, тоже нет ничего удивительного.
Но он удивился.
Глава 5
Гринев всего год работал в Склифе – ну, с интернатурой, можно считать, два, – а ему уже казалось, что он всегда жил такой жизнью, как теперь.
И это не было привычкой, которая, как известно, замена счастию. Просто он продолжал жить так, как ему хотелось жить, как он и должен был жить; в этом было все дело. Именно продолжал: Юрий Гринев не мог вспомнить ни одного дня из двадцати пяти своих лет, который прошел бы у него не так, как ему хотелось.
Может быть, все дело было просто в том, что ему вообще-то и не хотелось ничего такого особенного. Ну, хотелось, конечно, в Париж, или в Рим, или посмотреть нью-йоркский Бродвей, потому что бабушка Эмилия рассказывала о них очень уж увлекательно. Но в глубине души он понимал, что может… не то чтобы совсем отказаться от всего этого, но, во всяком случае, подождать.
А врачом ему хотелось быть всегда, сколько он себя помнил. И всегда было понятно, почему именно врачом, и именно травматологом; он знал об этом лет примерно с шести.
Конечно, из-за отца. С самого раннего детства Юра любил отца горячо, до дрожи в сердце, и всегда почему-то боялся, что это слишком очевидно для окружающих. Хотя что плохого, если и так? Папа такой человек, любить которого не стыдно. Даже невозможно его не любить.
Кажется, только бабушка Миля догадывалась о том, как Юрочка относится к своим чувствам. И она даже сказала ему об этом однажды, как будто бы мимоходом. Только много лет спустя Юра понял, что именно так, мимолетным тоном, бабушка говорила ему самые важные вещи…
– Ты напрасно так стараешься быть сдержанным, – сказала бабушка.
Юрке было тогда восемь лет, они с бабушкой только что вышли из «Детского мира», и он не очень понял, что значат ее слова.
– Как это, ба? – спросил он, не глядя на нее.
Да он даже и не расслышал толком ее слов, потому что думал в эту минуту только о железной машине. Юрке ужасно хотелось, чтобы бабушка купила огромную железную машину – совсем как настоящий самосвал, даже опрокидывается кузов, и грузи что хочешь, хоть большие кирпичи, мощная машина все выдержит.
Но самосвал Юра разглядел слишком поздно, уже по дороге к выходу, на первом этаже, где большие часы над круглым залом. И в руках у него уже была картонная коробка с конструктором… Он сам же и выбрал этот подарок, за которым бабушка повела его в «Детский мир» перед Днем Советской Армии.
Вообще-то Эмилия Яковлевна любила, чтобы подарок был сюрпризом. К Новому году, например, она ни за что не позволила бы детям самим выбирать себе подарки. Все должно было лежать под елочкой от Деда Мороза, хотя ни Юра, ни тем более папа с мамой в него уже не верили. Разве что Ева, с нее станется – в десять лет верить в такие глупости.
Но ко Дню Советской Армии – ладно, пусть мальчик выберет сам.
– Нашли праздник! – хмыкнула бабушка. – Какой-то сомнительный миф о победе большевиков под Нарвой. Вот они, плоды их победы… Ну, раз мужики придумали себе повод выпить, то у Юры тем более есть повод получить подарок.
И она повела его в «Детский мир», и он выбрал конструктор – точно такой, как у Игоря с соседней дачи…
И теперь, конечно, невозможно было просить самосвал: конструктор-то уже не вернешь обратно! Юра прекрасно помнил, как бабушка однажды перепутала размер туфель, и как орала продавщица, швыряла на прилавок коробки, сколько сил бабушка потратила на то, чтобы ее переупрямить, даже капли ландышевые пила потом. А тут – просто передумали? Нет, невозможно!
Он шел хмурый и думал о том, что такого большого самосвала нет ни у одного мальчишки на даче. Он и сам не знал, что игрушечные машины бывают такие огромные.
Бабушка повторила:
– Нельзя так сдерживать свои чувства, Юра. Это не приведет ни к чему хорошему.
Юрка почувствовал, что сейчас заплачет. Но это было, конечно, совершенно невозможно.
– Я уже десять минут за тобой наблюдаю, – сказала бабушка. – Ты же хочешь, чтобы я купила этот дурацкий драндулет поносного цвета, Юрочка!
Она сказала так смешно, особенно про поносный цвет; невозможно было не улыбнуться! И посмотрела на внука сверху вниз темно-синими, как у него, глазами – высокая, красивая, совсем не старая, с пышной короной гнедых волос, сколотых какой-то особенной, как ракушка, заколкой.
– Видишь, сама говоришь – и цвет плохой… – пробормотал он, то ли улыбаясь, то ли сдерживая слезы. – И мы же уже конструктор купили…
– Плевать, – сказала бабушка. – Плевать на конструктор! Юрочка, да разве это стоит такого терпения? Ну скажи мне честно: ты же хочешь машину?
Он смотрел вниз, на залепленный мокрым снегом асфальт, и кивок получился совсем незаметный. Но бабушка, конечно, разглядела.
– И все! – воскликнула она. – Да ведь это такая малость, Юра! Ну сам подумай: кому будет плохо оттого, что ты получишь то, что хочешь? Совершенно никому! Пойдем.
Она взяла его за руку и повела обратно в магазин, к прилавку с машинами.
И тут, прямо у прилавка, он наконец не выдержал и заплакал. Он изо всех сил сдерживал всхлипы, но слезы сами собою катились по щекам, капали на синий вязаный шарф, на цигейковый воротник пальто…
– Ну, не плачь, деточка, не плачь! – принялась его утешать полная, пожилая продавщица. – Видишь, мама уже платит за машинку! Не плачь, глянь-ка, я уж и в коробку ее ложу, видишь?
Как будто дело было в машине! Он не мог больше сдерживать себя, что-то освободилось в нем, что-то рвалось из груди, неудержимое – и проливалось слезами.
Но чувства к отцу – как их было не сдерживать? Как могли проявиться восхищение, и благоговение, и любовь, и жалость, которые смешивались в Юриной душе, когда он видел, как папа затягивает утром эти жуткие, неудобные ремни на протезе, выходит из дому, идет через двор, стараясь не оскользнуться на раскатанных детьми ледяных дорожках?..
И почему, кстати, эти ремни такие жесткие, такие негнущиеся? Юра даже специально их рассматривал: хуже, чем хомут для лошади, которую конюх запрягал в Кратове! И сам протез – чугунный он, что ли? Неужели нельзя его сделать из легкого металла – как, например, самолет или ракету? Это же так просто, почему же?..
Однажды он спросил об этом у бабушки, и она ответила, усмехнувшись:
– А вот потому, что легкий металл весь пошел на ракеты. Которые, между прочим, проектирует твой папа… Но на него дефицитного металла уже не осталось. Такая страна, Юрочка, человеческая жизнь дешевле жалкой железки.
– Эмилия Яковлевна, зачем вы? – укоризненно заметила мама, оказавшаяся при этом разговоре. – Зачем ребенку…
– Ребенок должен это знать, – отрубила бабушка. – Тем более Юра. Он в этой стране живет и, скорее всего, будет жить. Ты что, хочешь, чтобы он сидел и ждал, пока это блядское государство позаботится о родных ему людях?
Что и говорить, бабушка Миля никогда не стеснялась прямо выражать свои чувства, даже если выражения для этого подходили только нецензурные!
В шесть лет Юрка знал, что врач, к которому папе то и дело приходится ложиться в клинику, называется травматолог. И знал, что сам будет травматологом, когда закончит школу, потом медицинский институт, – и вылечит папу раз и навсегда.
Родители восприняли это как нечто само собою разумеющееся. Он даже и не объяснял им свой выбор, просто сообщил о планах на будущее, когда пришло время идти в первый класс. Впрочем, так, сколько Юра себя помнил, воспринимались родителями любые его решения. Все домашние тревоги были сосредоточены на Еве, и это было справедливо: ее беззащитность слишком бросалась в глаза.
– Что ж, мы с Валей на больничной койке его сделали, – сказала мама бабушке Миле; Юра услышал ее слова случайно, заинтересовался подробностями, но постеснялся спросить. – Помните, Эмилия Яковлевна? Ничего удивительного, что Юрку тянет в медицину!
Маме тоже нельзя было отказать в прямоте, только ее прямота имела другую природу, чем бабушкина. Очень разные они были, его мама Надя и бабушка Миля – по рождению, воспитанию… Или наоборот – очень похожие? Как ни странно, Юра не мог разобраться.
Все и получилось как-то само собою. То есть он, конечно, занимался день и ночь, когда готовился в институт. Еще и к репетитору ходил, потому что химию в школе знал не блестяще, а профилирующим предметом в Первый мед была именно химия.
Юра даже с особенным старанием все это делал – главным образом потому, что бабушка «подстраховала» его на вступительных экзаменах через кого-то из своих бесчисленных знакомых. Внуку она, правда, об этом не сказала, но он сам услышал ее разговор с мамой – и, возмущенный, ворвался в кухню.
– Ну, что ты хочешь мне сказать? – поинтересовалась бабушка Миля, насмешливо глядя в его сердитое лицо и вкусно затягиваясь крепким сигаретным дымом. – Что у всех должны быть равные возможности?
– А хотя бы! – воскликнул Юра. – Мне же стыдно будет смотреть в глаза экзаменаторам, как ты не понимаешь!
– Ничего не стыдно, – спокойно заявила она, гася окурок. – Экзаменаторы тоже не с луны свалились. Занимайся, зубри и сдавай как все. Юра, – добавила она уже мягче, – все я знаю про справедливость, не надо меня воспитывать, мне не семнадцать лет. Может, в каком-нибудь идеальном обществе и надо все делать на общих основаниях, а наше немного по-другому устроено. И я не хочу, чтобы мой внук загремел в армию только потому, что председатель приемной комиссии захочет протолкнуть дочку начальницы своей жены. Понятно тебе? Побереги силы, Юрочка. – Она поднялась из-за стола, чмокнула его в щеку, как маленького, и он, как в детстве, машинально вытер щеку ладонью. – Ты хочешь быть врачом, ты будешь хорошим врачом – зачем тебе ненужные препятствия?
Но в Институт Склифосовского его все-таки распределили уже без блата, это Юра точно знал.
– Вы, Гринев, являете собою тот нечастый случай, когда желания полностью совпадают с возможностями, – сказал ему завкафедрой травматологии. – Я это понял, еще когда вы были на втором курсе, – и рад, что не ошибся.
Юра проводил все свободное время в институтской травматологической клинике именно со второго курса, когда у студентов еще даже не намечалось никакой специализации. Но он-то давно знал, чем будет заниматься, – чего ж ему было ждать?
Внешне Юра, правда, мало напоминал травматолога, каким его представляют испуганные люди: здоровенного мужика со свирепым лицом и огромными волосатыми лапами, которые ломают кости, как спички. Роста он был небольшого, лицо у него было не свирепое, а всего лишь несколько замкнутое, а сильные ли у него руки, с виду понять было невозможно.
«Хорошие руки», – сдержанно характеризовал их любимый преподаватель, профессор Шмельков, и это было для Юры самой большой похвалой. Да он и сам понимал, что уже сейчас многое чувствует руками и неплохо помогает ими голове – тоже, кстати, не пустой.
Но уметь надо было гораздо больше, чем он умел к окончанию института, и одного чутья было слишком мало для настоящей работы. Это Юра сразу же понял в Склифе, и это не стало для него большой неожиданностью.
Работы здесь было столько, что при желании можно было вообще переселиться в больницу, а желания работать у него было в избытке, и сил тоже хватало. Да он, можно сказать, и переселился. Ночные дежурства плавно переходили в рабочие дни, домой Юра приходил только спать, да и то не каждый день, и при этом, как ни странно, даже не чувствовал усталости.
И это было так понятно, так объяснимо! Правда, Юра едва ли стал бы объяснять кому-нибудь, какой счастливый холодок в груди чувствует в ту минуту, когда понимает: вот это он уже умеет, это уже подвластно его опыту, пусть небольшому, но твердому, прочно сидящему в голове и в руках…
И когда вдруг оказалось, что опыта у него явно недостаточно, – хотя бы в глазах облеченных властью людей, хотя бы просто потому, что работает он всего год, – это стало для Юры ощутимым ударом.
Он сидел в ординаторской второй травмы, пил жидкий теплый чай – сестра Люда вечно заваривала какое-то сено – и думал с тоскливой злостью: не пошлют, ни за что не пошлют…
Он думал об этом с той самой минуты, когда клинический ординатор Коля Клюквин заглянул прямо в перевязочную, где Юра возился с гипсом на ноге семнадцатилетней девочки Наташи, и быстро, взволнованно проговорил:
– Слышал, Юр?
– Что? – спросил Гринев, не оборачиваясь; Наташа морщилась, слезы стояли у нее в глазах.
– В Армении землетрясение, слышал? Сейчас по радио передали. Два города, сел несчетно… Говорят, дома прямо под землю ушли!
Колина тревога сразу передалась ему, но сейчас надо было сосредоточиться на распухшей Наташиной ноге.
– Я сейчас, – сказал Гринев. – Сейчас, иду уже, Коля. Все, Наталья, больше больно не будет, ножка твоя как в колыбельке. Вытирай слезы!
Радио в ординаторской не выключалось, но об Армении больше пока не передавали. Но и того, что уже сказали, было достаточно, чтобы понять: помощь там нужна в таких масштабах, которые отсюда, из Москвы, даже представить трудно.
Уже назывались фамилии врачей, которые поедут от Склифа, хотя о поездке еще не объявили официально. Говорили: Петрицкий, Соломин точно, скорее всего, еще Аверченко, наверняка Ларцев… Юрина фамилия не называлась ни разу, и он понимал, что она и не прозвучит. И что обижаться так же бессмысленно, как требовать, – тоже понимал. Не до амбиций, поедут врачи с таким опытом, которого нет и просто быть не может у молодого ординатора…
Понимать-то он понимал, но и сидеть на месте, как будто ничего не случилось, – это тоже было не по нему.
Главное, что он знал: безвыходных ситуаций не бывает. Или, во всяком случае, их гораздо меньше, чем люди склонны думать. Безвыходна только смерть, а пока человек жив, дело небезнадежно, даже если он кажется полутрупом.
Ну, а сам он пока еще, слава Богу, жив, и даже не полутруп, – значит, должен найти выход.
Надо было придумать что-то, чтобы избавиться от незнакомого, свербящего чувства неправильности происходящего с ним, которое не давало Юре покоя с самого утра.
И для этого надо было прежде всего рассудить логически. Итак, от Склифа он не поедет – это факт. Поехать он должен – это тоже факт. Каким образом обыкновенный человек из Москвы может попасть в район землетрясения в Армении? Как частное лицо – никогда, там наверняка уже патрули, оцепление, да и билетов не возьмешь на самолет. Значит, надо искать организацию, которая его отправит.
И тут, при слове «организация», Гринев сразу понял, к кому надо обратиться.
Он вспомнил горнолыжную базу на Джан-Тугане, куда ездил каждый год, еще школьником. Вообще-то база была не мединститутская, а МВТУ имени Баумана. Но в Бауманском у Валентина Юрьевича работали друзья, сам он в студенческие годы тоже ездил на Эльбрус – до травмы, конечно, – и пристроить сына на горнолыжную базу не составляло особого труда.
Юру совершенно не привлекал альпинизм, которым увлекалось множество его ровесников. Ему казалось странным стремление рискнуть, чтобы «испытать себя»; даже песни Высоцкого на эту тему не нравились. Как это можно «испытывать себя», искусственно создавая рискованные ситуации? А главное, зачем?
То есть сначала он не думал об этом так определенно – просто не находил удовольствия в альпинистском лазанье по горам. А потом, когда на старших курсах началась настоящая работа, Юра и вовсе стал относиться к пустому риску с брезгливым недоумением.
Но горные лыжи – это было совсем другое. Это он любил, в этом чувствовал для себя наилучшую возможность отдыха. Не бессмысленной «проверки», а именно наполняющего новой силой отдыха, который был ему необходим.
Юра приезжал на Джан-Туган после зимней сессии, уставший до головной боли, зеленый от изматывающего бессонного марафона, которым всегда были у них зачеты и экзамены, – и видел горы…
О них ничего нельзя было сказать. Во всяком случае, он ничего не мог о них сказать, и не хотел. Только то, что вот – горы, стоят недвижимые, в чистоте своей и отдельности ото всех и всего, и жизнь дышит через них из глубины земли.
Здесь, на Джан-Тугане, Юра и познакомился с Борей Годуновым.
До отъезда оставалось три дня, и это, конечно, было очень жаль. Юре всегда немного не хватало времени, чтобы насытиться этим особенным чувством – чувством гор, своей легкостью, свежестью, силой и беспричинной радостью. Впрочем, он подозревал, что так оно и должно быть: всегда должно не хватать этого времени…
Во всяком случае, каникулы кончались и пора было покупать подарки – скорее всего, такие же, как и в прошлом году, разве что с небольшими вариациями.
За подарками, тоже как в прошлом году, он поехал маленьким рейсовым автобусом на Чегет. Здесь, на базарчике у автобусной станции, яркие кавказские старухи продавали свои незамысловатые сувениры: войлочные белые шапочки, платки из козьего пуха, варежки, носки. Юра, правда, забыл, что привозил в прошлом году, но выбор все равно был невелик, и он купил отцу носки, Еве и бабушке варежки, Полинке белую шапочку, а маме платок.
– Слушай, старичок, ты извини, такой вопрос, – услышал он вдруг.
Юра обернулся и увидел парня в красной лыжной шапочке, нетерпеливо переминающегося у него за спиной. Парень был одет в ярко-голубую пуховую куртку и большие, явно импортного происхождения, горные ботинки. Маленькие карие глаза его поблескивали пьяновато и весело.
– Такое дело, – повторил парень. – Я тебя видел, ты на Джан-Тугане живешь, на горнолыжной.
– Да, – кивнул Юра; лицо парня, впрочем, не показалось ему знакомым.
– Ну вот! – почему-то обрадовался парень. – А я у альпинистов, соседи, значит. – И он тут же перешел к делу: – Мы тут с девушкой выехали, понимаешь, отдохнуть, заскочили в ресторан, то-се, сам знаешь, – подмигнул он. – А тут она платок увидела – и хочет, что ты будешь делать, платок! По-хорошему, конечно, надо бы ее отговорить. Ты глянь на нее, разве она будет по Москве ходить в платке? Но женский каприз – святое дело!
