Kitabı oku: «Женька»
Прошу, люби меня.
«Мне понадобилось много времени, чтобы написать тебе ответ. Вдруг навалилась куча работы (как я сейчас понимаю – к счастью), потому что без нее я бы, наверное, просто не выжил.
Это было жесткое время для меня. Я надеялся, что в тишине, без переписки с тобой, мне удастся совладать со своими чувствами. Но ничего не вышло, лучше не стало. Тоска… Может быть, ты что-то посоветуешь?» – написал Дэвид Барт 4 апреля.
Это был вольный перевод с английского его письма.
Мне хотелось плакать. После разлуки с ним я чувствовала то же самое.
Глава 1
Весна. Апрель. В Питере после зимнего мрака стало появляться солнце. Но радость, связанная с приближением весны, не смогла пересилить странное ощущение от другого события, столь же естественного, но не столь радужного. Вчера мне исполнилось двадцать шесть лет. Ухнуло двадцать шесть, упало, как снег на голову. Знаешь, что это нормальное положение вещей и в обратную сторону хода нет, и все же прибавление к твоему возрасту еще одного года обескураживает и напрягает. У моей подруги приближение дня рождения – в конце августа – вызывает почти истерику:
«Я не готова стареть! Я не хочу со счастливым лицом делать еще один шаг к смерти!»
Наверное, с ее точки зрения – двадцатипятилетней девушки – я в свои двадцать шесть почти старуха.
Что остается делать в таком возрасте? Читать письма и вспоминать прошлое)
«Перечитывая сообщения, которые мы писали друг другу после твоего отъезда, я особенно остро ощущаю наш разрыв. Скучаю по нашим разговорам, по тебе. Но, знаешь, я до сих пор злюсь из-за того, что ты не захотела принять мою помощь. Тогда, возможно, все было бы по-другому… Эти злые мысли не направлены против тебя, но они занозой сидят в голове, и я никак не могу избавиться от них».
В день рождения Дэвид не поздравил меня. Я весь день ждала его звонка или сообщения. Потом он сказал, что упустил из вида, забыл. Это ложь. Он просто злился и хотел причинить боль. Мне было горько. Почему мы так безжалостно мучаем друг друга?
«Всю прошлую неделю я хотел написать тебе, но был занят, да и, если честно, не знал, что писать. Думаю, я хотел извиниться за те письма, в которых обвинял тебя. Наверное, моя злость поутихнет, когда я снова в кого-то влюблюсь. Пока же я не могу с ней совладать, как ни стараюсь»
Еще совсем недавно давление возраста было не так ощутимо, потому что до двадцати пяти ты… нет, уже не ребенок, конечно, но ты еще находишься в поре юности, что ли. Двадцать пять воспринимаются как первый перевал. Ты все еще молода, но уже не юна. Ты что-то уже должна дать на-гора: школа, институт, семья, дети. На тебя поглядывают выжидающе – чем из выше перечисленного ты уже обзавелась и что сделала. Исчезает легкость, полет. Как будто все вокруг – родные, друзья, знакомые – норовят схватить тебя и придавить к земле – хватить порхать, ползай.
Как было бы чудесно остановить время незадолго до двадцати пяти и задержаться в этом прекрасном возрасте лет до восьмидесяти. В двадцать пять ты уже не так наивна и неуверенна в себе, как в шестнадцать, но все еще легка. Легка-а-а! И мудра. И уже неплохо ориентируешься в жизни! И красива! И так – год за годом, год за годом. Прекрасные почти двадцать пять!
Хотя, по моим ощущениям, самый интересный год получился, когда мне было двадцать. Все, что сегодня я ценю и чему радуюсь, появилось в то время. Я начала серьезно заниматься танцами. Я училась в институте, и мне уже было комфортно в его стенах, потому, что меня окружали хорошо знакомые и даже любимые люди. Я стала что-то понимать в психологии, которую изучала. Светлана Николаевна, куратор нашей группы, уже крепко держала нас в своих объятиях, учила, направляла, лепила. Это позже мы, ее ученики, поставили чрезмерную опеку ей в вину, обозвав попыткой манипулирования и авторитарностью, но тогда еще все было прекрасно, и авторитеты оставались незыблемыми.
«С днем рождения, Анна Игоревна! Надеюсь, вы остались такой же жизнерадостной, как года два или три уже назад. А, может, и четыре). Желаю вам всего самого лучшего. Творческих успехов. Чтобы в жизни все складывалось так, как вы этого хотите. И чтобы вы никогда не грустили по пустякам», – написала мне Полина, девочка из театральной студии.
Я ставила им танец для спектакля «года два или три, или четыре назад». «Не грустите по пустякам!» Пока все было наоборот: многое складывалось не так, как мне бы хотелось, и не всегда весело,
В год своего двадцатилетия летом я улетела в Испанию. Почти дикарем. Кроме оплаченного перелета до Барселоны и обратно и нескольких дней запланированного проживания в Бильбао, в семье Ойера Бадьолы, с которым я познакомилась в интернете, у меня не было ни отеля в Барселоне, ни билетов на автобус до Бильбао и обратно. Денег тоже было в обрез. Я экономила каждый евро, но это было захватывающее трехнедельное приключение, полное впечатлений и неожиданных встреч.
Я жила в большом, красивом, окруженном садом доме, в Бильбао – городе на атлантическом побережье Испании, куда нечасто заносит русских туристов. Ойер обожал меня. Он так старался, чтобы мне было хорошо, что порой становилось совестно – я не могла ответить ему таким же вниманием. Мы объездили почти все северное побережье страны басков. Здесь я впервые увидела океан, именно океан, а не море. Я ощутила его мощь, энергию его волн, захлестывающих берег.
Я познакомилась с друзьями Ойера, его сестрой, родителями и замечательной восьмидесятилетней бабушкой. Все были очень милы со мной. Особенно бодрая старушка, завалившая меня при встрече кучей вопросов о России. При расставании она вынесла две корзины яблок из собственного сада – специально для меня: Ойер накануне сообщил ей, что «русская гостья вегетарианка и обожает фрукты.
– Вегетарианка? В вашем возрасте? Это удивительно. Это характеризует вас, как думающего человека, – сказала бабуля, с интересом глядя на меня из-за очков.
С Ойером мы остались друзьями. До чего-то большего дело не дошло.
Мне было тогда двадцать лет.
Может быть, это свойство круглых дат – быть запоминающимися, не всегда со знаком плюс, но главное – не безликими, канувшими в омут лет без следа.
Я хорошо помню свои десять и пятнадцать лет.
В десять наша семья переехала в другую страну, и вся моя жизнь перевернулась с ног на голову. Дома остались друзья и подруги, привычная жизнь и понятные взаимоотношения. На новом месте – стычки с аборигенами, языковые проблемы, новые друзья. И свобода! Какая там была свобода! Мчаться на велосипеде по Ариэлю, загорать до черноты возле городского бассейна, нырять и плавать хоть целый день.
В пятнадцать лет жизнь моя была сложна и совсем не лучезарна. Я была усталой, нервной анорексичкой, с кучей комплексов, без друзей, в новой школе и без всякого представления о собственном будущем. Сейчас я понимаю, что школа была замечательной, и меня окружали классные ребята, и что из тех двух лет можно было взять гораздо больше, чем я решилась или смогла.
В двадцать два я окончила институт, а значит, этот год прибавил мне одну вещицу, саму по себе бесполезную, если бы за этим не стояли пять лет усердной, и не очень, учебы, новые знакомства и новый социальный статус. Я была теперь дипломированным специалистом – психологом-консультантом, но без опыта работы. А значит, имела то, что никому не было нужно.
Вся наша группа была примерно в том же положении. Никто не знал, куда податься. Работать? Учиться дальше? Замуж? В армию? Все равно, что стоять на оживленном перекрестке и крутить головой в разные стороны, соображая, как вписаться в его сложное движение.
Замуж я не хотела. Учиться дальше тоже. Хорошо, что к тому времени у меня сформировалась устойчивая любовь к хореографии, и существовала группа девочек, которым я преподавала ирландские танцы. Хоть что-то незыблемое. Эти маленькие островки стабильности в моменты неопределенности и душевного раздрая спасают.
«С днем рождения. Моря счастья, высоких прыжков и легких ног», – написала подруга по студии ирландских танцев. Это было замечательное пожелание. Она знала, о чем говорит.
В январе мы съездили в Париж. Мне было двадцать два. Это было еще до нашествия беженцев с Ближнего Востока и связанных с этим опасностей. Париж блистал – романтическая сказка для влюбленных. Мы бродили до ломоты в спине по улицам этого прекрасного монстра, отдыхали на деревянных скамьях готических соборов, вечерами там же слушали орган. Мы засыпали и просыпались под колокольный звон собора святой Екатерины, к стене которого был прилеплен наш шестиэтажный дом, и в нем – малюсенькая комнатка, в которой мы жили. Она же спальня, кухня, столовая, душ и уборная. Все – на девяти квадратных метрах, зато с небольшим садиком, сооруженным в каменном мешке на уровне второго этажа. В этот садик можно было попасть только через окна нескольких квартир. Там вечерами курили наши соседи, попивая кофе и непринужденно болтая по-французски.
В двадцать три я сделала самостоятельный, серьезный шаг в ирландских танцах: ушла от питерского преподавателя и присоединилась к школе голландского тренера Кэтрин Хейк. В то время у меня уже была своя небольшая студия, где занимались маленькие девочки, любящие высоко прыгать и держать ровно спинку.
В двадцать три я много ездила, в основном, в Голландию. Сначала путешествовала, потом училась в школе Кэтрин. Жила в ее доме под Амстердамом и занималась с ее учениками, чемпионами Европы. Это было очень круто! Через год Кэтрин приехала в Петербург, и учила уже моих девочек. Фантастика просто!
«Ну, с днем рождении, что ли, – написал Миша,– Желаю найти свое место и побольше детей. Это же счастье))»
Дети были – шесть девочек в моей студии ирландского танца, и это на самом деле было счастье.
В двадцать четыре я не сидела на месте. В начале года, в несезон, я буквально свалилась с небес на итальянский курорт Римини. Самолет долго пробивался сквозь снеговую черную тучу, потряхивало, девушка в соседнем кресле причитала, кто-то вскрикивал, все молились. Со второго круга мы сели на заснеженный аэродром.
Когда прошли таможенный контроль, получили багаж и вышли к автобусу, из-за туч выглянуло солнце, сугробы на глазах стали оседать, темнеть и все поплыло.
На длинном и широком пляже Римини еще лежал снег, и местные жители на беговых лыжах, радостно перекликаясь, прокладывали в нем неровные колеи. После полудня праздник кончился – снег растаял, пляж полностью обнажился и от лыжных троп не осталось и следа. Итальянский февраль превратился в питерский май. Моя душа ликовала: я обожаю весну в любое время года!
В окрестностях Римини есть что посмотреть, каждый город хорош по-своему. В отеле, где я жила, очень советовали посетить Ровенну, но меня она оставила равнодушной, порадовал только незащищенный wi-fi на старинной, вылизанной до блеска, украшенной цветами в вазонах и деревьями в кадках центральной площади, возле мэрии.
Университетская Болонья кишела студенческим людом, наводнявшим улицы и площади, ломящимся в пабы и бары. На узких улочках невозможно было разойтись с легковым транспортом, а средневековые башни падали на город не хуже знаменитой Пизанской.
В Римини все недостатки курортного города перекрывало наличие моря с широким и длинным – насколько хватает взгляда – песчаным пляжем. Но этом пляже и улицах Федерико Феллини колдовал когда-то. В старой части Римини я бродила по узким улочкам вокруг центральной площади, заглядывала в маленькие магазинчики с великолепными и недорогими вещами в красивых витринах – пришло время скидок. В среду на ратушной площади работал большой рынок, где продавалось все, что душе угодно – от дорогого антиквариата до китайского ширпотреба. До антиквариата дело не дошло, я ограничилась недорогим бордовым пальто, которое прослужило мне потом много лет. В полдень, в самую жару, я с наслаждением пила вкуснейший кофе на площади Феррари с законсервированным под стеклянным куполом древнеримским раскопом посередине.
От Сан-Марино осталось ощущения родного места, как будто мои предки веками жили за его высокими стенами и обозревали с городского холма туманные окрестности. Я могла бы поселиться здесь, чтобы видеть с крепостной стены всякий раз другие дали: цвет, свет, тени – все меняется непрерывно. Я бродила бы по его узким улочкам и писала бы маслом все, что попадется на глаза. И так день за днем, без устали и скуки.
В июне того же года был Таллинн с большими концертами мировых знаменитостей на Певческом Поле. Светлоголовая эстонская публика очаровала меня. У эстонок восхитительный натуральный цвет волос – платиновый, чистый, без приевшейся желтизны. Они корректны и гостеприимны на своем рабочем месте, особенно если это место – Старый город отель или площадка для проведения мероприятий на открытом воздухе. Никто не отворачивался и не прикидывался глухонемым, услышав русскую речь. Только однажды, продавщица в кондитерской около ратушной площади переспросила меня на английском. Она не знала русского языка. Я попросила чашку кофе и кусок пирога еще раз и получила желаемое.
В рамках большого фестиваля в Таллинне проходили два концерта, двух мировых звезд, которые изначально были неравнозначны для меня. Хосе Каррерас или Элтон Джон? Я предпочитала, безусловно, первого. Но, в результате, прониклась уважением к ответственному трудяге англичанину и разочаровалась в великом испанце, который, совершенно очевидно, берег голос.
Ну и, конечно же, сам город. Таллин взял меня в плен сразу и навсегда. Он прекрасен в любое время года и в любую погоду. Он всегда разный и всегда желанный. Он как сказка: в нем всегда остается тайна, сколько бы раз ты не приезжал сюда.
Осенью того года, как случается у всех перелетных, мной овладел миграционный зуд, и произошло чудо, о котором я уже перестала мечтать. Я обнаружила в Берлине Академию танца, которую давно искала. Как я не наткнулась на нее раньше? С моей-то дотошностью в поисках. Это была настоящая удача! И я засобиралась в Берлин.
Если подумать – неплохие годы, насыщенное событиями, встречами и впечатлениями время. Однако ощущение счастья осталось от двадцатого и двадцать пятого года. Почему?
Ответ я нашла на своем туалетном столике, старом, простого фасона, без излишеств. Когда-то, в непростой для меня момент, я прочитала, как в первый раз, короткое стихотворение Бродского, переписала его от руки и воткнула в угол зеркала: «… тогда, когда любовей с нами нет, тогда, когда от холода горбат…». Все верно. Гениальный поэт знал кое-что «про любовь». Двадцать и двадцать пять лет были отмечены ее нереальным светом. И это было счастье. Плохо, что я еще не была готова к встрече с ним).
«Надеюсь, что у тебя все хорошо: танцуешь, работаешь, улыбаешься и наслаждаешься жизнью. Попытаюсь сейчас уснуть =/ Надеюсь, мое следующее письмо будет более радостным. Береги себя, Дэвид. P.S. Мне действительно нужно было с кем-то поговорить сегодня, и я сразу же подумал о тебе. Я чувствую себя ужасно после последних наших писем. Это письмо что-то вроде попытки попросить прощения…=/».
Глава 2
Мария Павловна не знала, как помочь Аньке. Обычно, пытаясь разобраться в ситуации, она ставила себя на место терпящего бедствие, что-то понимала, что-то додумывала, и… как-то определялась.
В случае с дочерью все было иначе. Когда она примеряла на себя ее переживания, волна любви и жалости накрывала с головой, мешая сделать правильные выводы. Все решалось бы легко, будь на месте Аньки сама Мария Павловна или любой другой человек. Так ей казалось.
Ее прямолинейный немецкий ум решал задачу просто. Но дочь была тоньше, по-женски изощреннее и богаче, содержательнее, и там, где у Марии Павловны было всего два цвета, у Аньки было наворочено столько тонов, полутонов, теней и световых пятен, что голова шла кругом. Картина не складывалась. Мария Павловна путалась в великом множестве привтекающих обстоятельств, не могла нащупать причинно-следственные связи, мотивы и побуждения.
– Если любите, живите вместе и не осложняйте жизнь друг другу, если не любите, расстаньтесь и забудьте. Каждый еще встретит свою любовь, Если сомневаешься, представь, что этого человека никогда уже не будет рядом, и с этим новым опытом пойми, как двигаться дальше,– сказала она как-то дочери.
Смогла бы она в свое время последовать этому совету?
Анька ответила коротко:
– Это невозможно.
И Мария Павловна поняла, что дочь права.
Ее собственные юношеские нешуточные страсти, отдалившись во времени, утратили былой накал, блеск и детальность. Теперь ее любовь была иного рода, она имела другую направленность и была скорее сострадательного, примирительного свойства, чем завоевательной.
Окружавшие ее люди были охвачены желаниями: и молодые, и старики. И нельзя сказать, что у молодых переживания эти были более значимы. Только одно выделяло их – то, что направлены они были на цветение, продолжение жизни и вмещали больше энергии.
А страсти немолодых людей говорили о многообразии чувств и существовании жизни и эмоций там, где их уже никто не ждет. Мария Павловна любила стариков. Наверное, потому, что умная, добрая и достойная старость была душевной подпоркой для нее в ее штормовом детстве. Именно бабушки и дедушки учили ее радости, возможности делать открытия в любом возрасте и мудрой реакции на жизнь.
Жизнь виделась Марии Павловне этаким ярким узбекским ковром, на котором каждый человек и весь его род вышивает своим цветом свой узор. Причудливые цветы и линии переплетаются, расходятся, соединяются, рождая до сих пор не виданное чудо. Каждый трудится над своим фрагментом этого вселенского ковра, общий замысел которого не подвластен человеческому разумению.
Глава 3
После дня рождения я заболела. Сидела дома, проклиная температуру, кашель, вынужденное одиночество и еще не прошедшие разочарование и обиду. На кого? Больше на себя, но и на него, конечно. Но все по порядку.
В январе прошлого года я поехала в Москву. Для питерского жителя выбраться в столицу – целое событие. У меня есть дальние родственники, которые несколько лет собираются навестить престарелую московскую тетушку, но никак не решатся это сделать. В моем случае повод для поездки был более чем важный: я загорелась идеей учиться в Берлинской Академии танца. Учебную визу в Германию оформить нелегко, поэтому мне нужен был другой выездной документ, к примеру, израильский загранпаспорт – даркон. Он дает возможность находиться в Германии долгое время, и без визы.
В Москву мы поехали со Славой, хорошим моим приятелем. Я не звала его с собой, предвидя очереди в консульстве, но он неожиданно собрался сам. Сказал, что хочет развеяться, встряхнуться, получить новые впечатления. Оно и понятно: Слава недавно развелся с женой и переживал не самый лучший период в своей жизни. У него, конечно, непростой характер, но он большой молодец. Это точно. Его движение по жизни целенаправленно и осознанно, не без виражей, конечно, но с интересом и честностью в реакциях на ее повороты. В отношении меня Слава претендует на роль наставника, а, возможно, и на что-то большее, но тактично, без назойливости и перегибов.
Мы сели в поезд на Московском вокзале после полуночи. На перроне за окном суетился народ – те, кто планировал прибыть в первопрестольную рано утром. В свете фонарей кружил снег. За освещенной территорией Московского вокзала, между островерхих крыш и башен висело грязно-черное, с молочным налетом питерское небо. В вагоне было тепло. Предчувствие путешествия веселило душу. Москва на завтра обещала минус пятнадцать.
Мы сидели рядом на нижней полке, в полутемном вагоне, и Слава говорил и говорил, не умолкая. Он рассказывал о работе, о дочке, которую навещал в прошлые выходные и которой подарил игрушку, слона, очень большого и дорогого, о ремонте, что делал в новой квартире, о том, почему перестал ходить на ирландские танцы, Ему хотелось выговориться, ему не хватало общения. Я слушала его и рассматривала людей на платформе.
– Ань, ты слушаешь меня? – потребовал моего присутствия Слава.
– Да! Как прекрасно иметь такого большого слона, – сказала я.
– Если хочешь…
Пискнул лежащий на столе телефон. Не поздно ли? Я взглянула на имя отправителя сообщения – для него самое время. Писал товарищ по институту – Эдик. Стиль и пунктуация не позволяли усомниться, что это он. Эдик не выходил на связь несколько последних дней, и вот теперь дал о себе знать:
«Я был отключен какое-то время. Депрессия. Размышления о смысле существования… Скорее всего, до истины не докопаться, и потому возникает вопрос: стоит ли продолжать? Или просто плыть по течению? Не пугайся. Так бывает. =) Я же художник. Ты мне нужна».
– Что-то важное? – спросил Слава.
Я махнула рукой.
Поезд тронулся, покатился сначала медленно, потом выехал за территорию станции и стал набирать ход. Вагон покачивало, снег бил в стекло, за окном надвигался, потом отступал во тьму, потом опять выныривал в свете фонарей большой город.
Где-то после Пискаревки проводница приглушила свет, и пассажиры стали укладываться на свои места. Поезд прибывал в Москву в половине седьмого утра. Мы со Славой тоже улеглись на нижние полки, через проход друг от друга. Лежали и молчали. Я думала, что ответить Эдику, Слава как будто чего-то ждал, потом отвернулся к стене. Уснул или обиделся?
Эдику хотелось поговорить. На самом деле он – загадочная личность. Он грузин. Или еврей. Или и то, и другое вместе. Очень интересный человек. Он проучился с нами в институте три года, а потом ушел в творческий поиск, и выныривал время от времени – то художником, то коммерсантом, то научным работником, то поэтом. Темноглазый восточный красавец, с всегда аккуратной прической. В институте он одевался в широкие, на размер, больше, чем нужно, деловые костюмы – для солидности. Его обожали бы девушки, будь он чуть повыше ростом, нарасти мускулатуру и обрети легкость в общении и ненавязчивое чувство юмора. Но в то время шутки его были слишком экстравагантны, и он не интересовался спортом, потому что день и ночь был занят поисками себя: он писал стихи, романы, картины маслом. Потом ему перестало хватать времени на учебу, и он забросил институт. У него появилась девушка, потом другая. Говорят, он чуть не женился на одной из них.
Сейчас ему нужно было излить душу и знать, что его услышали.
Я попыталась ответить на его крик души, написала, потом исправила, переписала еще раз, боясь смутить или обидеть, собралась отправить, но поезд несся сквозь тьму уже где-то за городом, в полях, и мои сообщения застревали в порывах метели и не доходили до получателя. Когда поезд пролетал мимо какого-то небольшого городка, я получила еще одно письмо от Эдика.
«Не люблю жаловаться =)), – писал он. – Просто хотел посмотреть, что ответишь. Спишь уже, что ли =) Короче, я рад тебе) И не выдумывай по поводу моего исчезновения ) Я почти всегда на связи!»
Связи не было. Все, спать! Славка спал, отвернувшись к стене. За окном завывала метель. Спал весь вагон. Спать. Встретимся завтра в Москве.
Глава 4
Александру снился сон. Он выходит в столовую, освещенную телевизором, и не узнает ее. В реальности эта комната едва вмещает пятнадцать стариков – маленькая, с двумя огромными окнами-витринами, которые неудобны и жарким летом, когда солнце в полдень само одуревает от зноя, и сырой зимой, плачущей дождями. Сейчас большой свет выключен, столы и стулья сдвинуты к стене, и потому комната кажется огромной. Он выходит упругим шагом молодого человека и видит…
За окном – ночь большого города: ржаво-рыжая, разбавленная светом желтого фонаря, похожего на полную луну, выросшую на синтетическом газоне.
«Вечное полнолуние, – думает Александр, – оттого здесь хочется волком выть».
В столовой висящий под потолком телевизор плюется словами полузабытого языка, а внизу – в пластиковом кресле, в полудреме развалилась она. Его мучительница. Большое, тело размякло от жары. Ноги в плотно облегающих черных лосинах закинуты на стол. В безвольно свисающей с подлокотника руке тлеет сигарета. Губы полуоткрыты, и в голубоватом свете из-за них поблескивают ровные острые зубки хищницы
Он подходит к женщине вплотную – большой, здоровый, крепкий мужчина – наклоняется над ней. Она выныривает из дремы, и в ее глазах появляется обычная насмешка.
– Как ты оказался здесь, старый хрыч? – говорит она, – И ведь дополз, смог, посмотрите-ка на него! Что же ты прикидываешься немощным днем? Тебе нравится, ездить на моем горбу? Или тебе чего-то хочется? Все еще хочется? – дальше она говорит совершенно непотребные вещи и протягивает руку для того, чтобы, как обычно, ущипнуть его за ставшее ненужным и причиняющим только боль место.
И тогда он стремительным, молодым движением перехватывает ее руку, выдергивает из кресла и толкает к столу. В первое мгновенье она пытается сопротивляться, бьет его в грудь свободной рукой, ругается непристойно, но потом затихает. Она привыкла подчиняться силе, она любит силу. Она понимает, что с ним, теперешним, шутить нельзя. И тогда он делает с нею то, что давно хотел сделать, о чем мечтал ночами, лежа без сна, наедине с болью и страхом в одинокой тишине этого жалкого пристанища для стариков, делает то, что делали много раз – он слышал это – другие мужчины. И она, как всегда, не сдерживает криков, потому что абсолютно уверена в молчании одиннадцати полуживых старух и четырех стариков, затаивших дыхание и превратившихся в слух в своих холодных постелях. И, как и много раз до этого, дом напрягся и ждал всесокрушающего финала.
Абсолютно правильный диск луны вздрогнул, взмыл к небу, наполнился неудержимо-пронзительным сиянием и взорвался, осыпая искусственный газон ослепительными осколками. Старый дом со всеми приживалами перевернулся, и Александр открыл глаза.
Стояла ночь, в окно светила настоящая луна, а в комнате для персонала кричала Ольга, и тяжело дышал мужчина.
Глава 5
У дверей израильского посольства толпился народ. Люди заранее заняли очередь, и к девяти часам, к открытию учреждения, успели замерзнуть и озлиться. Охрана профессионально, как это умеют делать израильские спецслужбы, фильтровала посетителей. Мы перемещались из одного отстойника в другой, в соответствии со списком в руках служащего, и в зависимости от наличия израильского паспорта. Меня пропустили внутрь здания. Славу отфильтровали на первом же этапе, еще на улице. Он, было, взвился – за что такая несправедливость, но я сделала грустное лицо:
– Тебе хорошо, сейчас сядешь где-нибудь в теплой кафешке, не торопясь, выпьешь утренний кофе, может быть, съешь булочку. Будешь сидеть и смотреть в большое окно, как замерзшие люди бегут на работу. Тепло, спешить некуда. Что может быть лучше…– сказала я совершенно искренне.
Славик, осознав все плюсы своего положения, приободрился: больше всего на свете он не любил чувствовать себя обделенным. Да что тут говорить, я и сама с удовольствием расположилась бы где-нибудь за столиком, заказала горячий, ароматный напиток. С корицей или мускатным орехом. Это вообще моя мечта: завтрак в теплом кафе зимой или на открытой веранде, украшенной цветами, летом. Мимо идут люди, едут машины.
Сегодня мою мечту мог реализовать Слава.
Через пятнадцать минут я получила от него жизнеутверждающее сообщение:
«Хомячу едрён кофе в «Кофехауз». Как у тебя дела? Вошла? Примут без списка? Все хорошо?»
В этом был весь Слава: миллион вопросов, хотя расстались мы двадцать минут назад. И ожидание немедленного ответа. Ответить на сообщение в тот же миг я не могла – в посольстве просят не пользоваться телефонами. Слава расстроился. И обиделся. Короче, через двадцать пять минут после расставания мы опять были в ссоре.
«Ну, не хочешь отвечать – как хочешь. Я к ней со всей душой и нежностью, а она – попиной ко мне», – написал он.
Я молчала. В посольстве не следует никого раздражать.
Армия влияет на планы молодого человека не только в России. Израильская армия играет по тем же правилам, но, в отличие от российской, интересуется не только парнями, но и девушками. И десять лет назад она заглядывалась на меня, когда я с родителями и старшим братом возвращалась в Россию, и сейчас была бы не против заполучить меня в свои объятия. Вот только у меня были другие планы. Конфликт интересов, в результате которого я могла остаться без загранпаспорта международного образца, по которому тебя примет безоговорочно не только Евросоюз, но и – бери выше – сама Великобритания!
Именно поэтому сегодня мне надлежало быть особенно убедительной. Я все изложила в письменной форме. На иврите – основные данные, чтобы видели, с кем имеют дело, а причину – из-за сложности изложения – на английском языке. Женщина в окошке приветливо мне улыбнулась. Она меня почти любила. Но время! Время! Документы – в окошко. Спасибо, огромное спасибо. Премного вам благодарна. Всего доброго. Все, все, все! Тем более, что Славик после кафе «почапал дальше», о чем он и поведал в последнем сообщении.
Прощай посольство. Привет Москва. Привет, новая шапка – черная с серебряной нитью. Очень дорогая, но Слава настоял. Было, и правда, очень холодно в столице – синоптики не обманули. Ледяной ветер вымораживал из организма все тепло.
Мы побродили по промерзшему городу, пообедали. На Красной площади задувало так, что мы сочли разумным зайти погреться в ГУМ. Здесь было многолюдно и тепло. Мы прошлись по празднично украшенным отделам, в какие-то заглянули через стеклянные витрины. Цены лишали уверенности. Все было очень дорого.
Пока мы гуляли по Москве, а потом мчались на «Сапсане» в Питер, Слава разрабатывал план борьбы с израильскими военными, в случае, если они попытаются помешать мне в получении даркона. Я не останавливала его, хотя была на сто процентов убеждена – победить израильскую армию невозможно. Слава, конечно, великий стратег, но ему противостоит многовековой опыт побед не числом, так хитростью и умением, берущий начало еще в библейские времена. А это не шутки).
Оставалось надеяться, что все обойдется миром, решится полюбовно и мои объяснения, изложенные в посольстве, возымеют действие. Эх, побыстрее бы! Уже в начале февраля в Берлине начинались танцевальные курсы, а даркон был единственной возможностью официально оформить отъезд.
Между тем Слава, воодушевленный барабанным, по-военому четким стуком колес, щурясь от яркого солнца, рассыпанного брызгами в мелькающих за окном сугробах и снежных шапках на деревьях, был неутомим и призывал к действию. Может быть, фиктивный брак с израильтянином? Или маленькая победоносная война? Или тайное, очень-очень-очень тайное, проникновение в генеральный штаб… Мы хохотали, как ненормальные, вызывая недоуменные взгляды окружающих. Солнце творит с питерским жителем настоящие чудеса.
