Kitabı oku: «Я здесь не женщина, я фотоаппарат. Фронтовые дневники», sayfa 2
Лисёнок
– Меня зовут Охтырская Олеся Владимировна. Позывной мой – Лисёнок, все меня знают как Лисёнка.
Летняя жара. Тыловая расслабуха. Мы с Лисёнком курили на окраине посёлка Калиново. Из колонок джипа доносился «Идиотский марш» Олега Медведева:
И плюх да скрип, сырое небо бороздя головой,
Его учили улыбаться во сне —
Идёт седьмого идиотского полку рядовой —
Твоя надежда в этой странной войне.
А мимо мёртвые деревья вдаль плывут, как вода,
По их ветвям струится розовый дождь.
Они молчат, поскольку знают, для чего и куда
Своё оборванное войско ведёшь.
– На третий мой день на передовой меня назначили старшей позиции. Наши тогда уже оставляли Лисичанск. У меня был приказ вывести ребят из-под огня, если на нашей позиции будет противник. Мы приняли бой. Боезапас почти кончился, пришлось уходить.
Наша позиция была на высотке. Когда мы уползали оттуда, по нам бил танк, но получилось уйти. Вышли в зелёнку и встретили пять миномётчиков – молодые ребята по 16–17 лет.
Я им говорю: «Вы кто?» – а они в ответ: «Мы миномётчики».
Я спрашиваю, почему во время боя миномёт не работал. Отвечают:
– А мы проснулись, наш командир убежал, и мы остались одни, мы не знали, куда нам идти и что нам делать.
Ладно, говорю, потом поговорим, сейчас времени нет. Побежали дальше. Впереди мои ребята – Славик, Серёжа и Саша. Посередине эти миномётчики. Последними – я и ещё один парнишка, Саша зовут, Зять. У него граната, у меня десять патронов. И всё. Никакого оружия больше ни у кого нет.
Значит, бежим мы по ложбинке, и тут прилетает снаряд. «Зушка». Совсем рядом с нами. И нас накрывает волной земли. Она была везде: и во рту, и в ушах. И первое, что я услышала, – крик. Я бежала, я ещё ничего не видела, но бежала на этот крик. Бегу на крик, а плывёт всё в глазах, плывёт, полный рот земли, всё скрипит на зубах.
Лежат три молодых парня. Одного осколками посекло. «Двухсотый». Второго поднимаем – у него перебита шея. Аптечка у меня была, но спасать там уже было некого. И третий лежит в двух шагах от них. Клубочком свернулся и лежит. Я говорю: «А ну, переворачивайте!» А на нём ни царапины.
Мы его растормошили, а он в шоковом состоянии после взрыва. Рядом с ним двоих убило, а этот лёгким испугом отделался. Ну вот и скажите после этого, что Бога нет.
Кричу на Славика:
– Где плащ-палатка?!
Чтобы дальше ребят нести и следов крови не оставлять. Славик отвечает:
– В окопе оставил.
– А мозги, – говорю, – ты в окопе не оставил?
Сорвалась я тогда. Выкричалась.
Ребят пришлось оставить там, иначе пришлось бы остальных всех положить. От них бы кровавый след оставался. А нам надо было незаметно уходить. Нам же защищаться вообще нечем было, боекомплект полностью израсходован. И у меня это всё в доли секунды в голове проносится, я говорю:
– Подняли оружие и пошли.
И тут над ложбиной, где мы шли, зажужжал БТР и пехота вышла. Мы присели. А я понимаю, что пока работает техника, они нас не слышат, но зато они могут нас увидеть. Поэтому нам нужно быстренько оттуда уходить. И мы поднимаемся – и бегом оттуда. А впереди хмель дикорастущий, и он всё заплел. Нож на всех один, у Славика, и он начинает этот хмель разрезать. А тот же ещё и руки режет…
Пацаны начинают кто зубами, кто руками рвать этот хмель, потому что нам нужно сделать проход и выбраться. Мы только прорвались – и над нами заходит самолёт, «сушка». Ну то есть представь: зелёнка в стороны уходит, вправо и влево, а нам вперёд нужно. И мы вышли, получается, на открытую местность, и на нас летит «сушка».
Ушли направо, в зелёнку. Пересидели. Хочется пить, а воды нету. У кого-то оказалась баклажка, но она была забита деревянной пробкой. Мы давай её ковырять, а я понимаю, что у нас нет времени, сейчас второй заход «сушки» – и всё, мы приехали. Получается, то, что мне было поручено, я не выполню.
Говорю:
– Ребята, идём вперёд.
Выходим: вообще открытая местность, зелёнка где-то на горизонте, нам спрятаться негде. Но перед нами трава, трава где-то выше груди. И в этой траве пара тропинок. Ну, Славик кричит, мол, давай по тропинке. А я эту тропинку не знаю, там запросто снайпер где-нибудь сидеть может.
Но вот трава – она нетронутая. На ней точно ничего нет. И мы пошли по траве. Иду я первая на этот раз. Тут сзади меня падает парень. Я поворачиваюсь, а он говорит: «Всё. Я не могу идти». И все останавливаются. А мы, напоминаю, стоим на открытой местности.
Я говорю:
– Что значит – не можешь идти? Ты понимаешь, что сейчас из-за тебя одного погибнут все остальные? Ты хочешь, чтоб тебя несли? Они такие же уставшие, как и ты, ты ничем от них не отличаешься. Мы все прошли один и тот же путь. Это раз. Второе. Мы сейчас все стоим под огнём. Ты хочешь, чтобы все погибли?
Он отвечает:
– Нет.
Я говорю:
– Значит, ты можешь идти.
И парнишка подымается и начинает идти. Чтобы не погибли другие. Молодой пацан совсем, лет семнадцать ему. Дитё. И у него открывается уже какое-то пятое дыхание, он поднимается и начинает идти.
А у меня уже такое ощущение, что я вся в пламени. Жара, плюс ещё мы бежим. А командир, когда мне велел ребят выводить, сказал, что в ложбине возле дерева баклагу с водой оставил. Подбегаем мы к этому дереву, а его снарядом разбило. И я думаю: всё. Хана. Воды у нас нет. А тут детвора, и все хотят пить, и я тоже хочу уже до невозможности…
Я встала на месте, просто встала как вкопанная. Славик меня толкает плечом. Говорит: «Чего ты встала?» «Ничего», – отвечаю. Он же этого не знал. Идём дальше.
Я думаю: уже хоть бы лужу какую-то найти. Сил уже не было. Мы пробежали свыше трёх километров без единого глотка воды по жаре под снарядами после боя. Это не считая того, что мы два часа отстояли бой. Ну что делать? Бежим дальше, подбегаем к следующему дереву. И тут возле него я вижу эту баклагу. Наверное, один из самых счастливых моментов в жизни у нас был.
Не знаю, сколько мы там просидели. Наверное, пару минут, но казалось, что долго. Дальше мы к охладительному пруду уже вышли, а потом – на казаков, на людей Полтинника. Мы не из их подразделения были, но нам всё равно помощь оказали.
Потом уже, когда в Алчевске оказалась, выяснилось, что нас всех уже в «двухсотые» записали. Всех нас. Последних, кто из Лисичанска уходил. Никто не думал, что мы выйдем.
А мы вышли.
Они вышли. Медведев в колонках джипа уже допел:
И о медалях-орденах ты помышлять не моги:
Всего награды – только знать наперёд,
Что по весне споткнётся кто-то о твои сапоги
И идиотский твой штандарт подберёт.
Горловка
Горловка, похоже, когда-то была красивым городом. В центре стояли кирпичные дома девятнадцатого века, шумели зелёные парки. Только неповреждённых домов осталось мало, даже в центре.
Это героический город. На тот момент его обстреливали уже два года, но он продолжал держаться. У горловчан было очень мало тихих ночей за эти два года.
Тем не менее жизнь продолжалась. По улицам ездили автобусы, троллейбусы и трамваи. Люди ходили на работу.
Замороженный конфликт – вот как это называется. Но когда по ночам вовсю играет музыка тяжёлых орудий, слово «замороженный» воспринимается с некоторым скепсисом.
Ночь на 13 июня. Одиннадцать вечера, комендантский час. Я сидела в центре Горловки и слушала «входящие». Потом выяснится, что работал 120-й калибр. Пока же я слышала только, что бьёт чем-то тяжёлым и совсем недалеко. «Иди в подвал!» – написал мне товарищ из Москвы. Но мины ложились не совсем рядом. Где-то в километре – в полутора. И я никуда не пошла.
А утром я поехала на места обстрелов. В основном пострадала улица Шашурина и расположенный рядом частный сектор. Одна мина, например, прилетела прямо в кусты роз. Другая легла рядом с горкой на детской площадке.
– Слушай, – сказала я своему знакомому военнослужащему из Горловки. – Вот объясни: зачем? Зачем они стреляют по мирным кварталам – вроде бы уже давно можно было понять, что танков здесь нет?
– Поначалу они действительно стреляли наугад, – ответил он мне. – А сейчас это в основном отвлекающие манёвры. То есть в центре Горловки ложатся снаряды, собирая на себя внимание командования, а в это время враг пытается прорваться где-нибудь под Зайцево.
На этот раз в результате «отвлекающих манёвров» даже никто не погиб. Так, повреждённые дома, разбитые окна. И плачущая бабушка на скамейке. Бабушка из тринадцатого дома на улице Шашурина, в который прилетает уже четвёртый раз:
– Я же только мира прошу. Мира для деток, для молодых. Стреляют и стреляют, каждую ночь стреляют. Если сюда укропы придут, то мне, старой, горло перережут. Пусть мир будет.
Мира нет.
13 июня украинские военные захватили километр «серой зоны» под Горловкой. Но пододвинулся к ним и блокпост ДНР. Результат – ночной бой и новые жертвы. На этот раз только среди военных.
Извините, бабушка. Мира нет, но вы держитесь. Счастья вам, здоровья.
Что тут ещё скажешь…
Посёлок Весёлый
По карте проведена красная линия. Здесь мир, а здесь уже война.
Посёлок Весёлый, улица Колхозная. Там не было ни одного целого здания. На карте указано: зона боевых действий. А здесь на огороде пенсионерка пропалывала картошку. Если смотреть только на неё, казалось: обычное мирное село, начало лета. Если отвернуться, то становилось понятно, что это совсем не так.
Потому что разрушены были абсолютно все здания. Не осталось ни одного целого.
Вообще. Ни. Одного.
Разрушенные дома в Донецке восстанавливали. Здесь – нет. Село считалось зоной боевых действий. Украинские позиции находились примерно в трёхстах метрах. С одной стороны – Пески, с другой – Авдеевка. Совсем рядом – аэропорт. Неподалеку виднелся Иверский женский монастырь и прилегающее к нему кладбище, но туда сейчас хода не было – можно было подорваться на мине.
Но жизнь продолжалась. Некоторые люди жили в своих полуразрушенных домах, потихоньку восстанавливая их. Другие перебрались в Донецк, но регулярно приезжали возделывать свои огородики.
– Нам бы электричество, – сказал мне жизнерадостный мужчина лет сорока по имени Владимир. – Считается, что раз у нас война, то электричество нам не положено. А без электричества здесь трудно что-то привести в порядок.
Здесь спокойным тоном рассказывали истории, от которых сами бы пугались в мирное время.
– Семья Бондаренко здесь жила, чуть ниже. Женщину из этой семьи я хорошо знал. 1 декабря 2014 года убило её сожителя. 4 декабря – её сына. Он шёл по улице, начался обстрел. Заскочил в дом к товарищу, вышел в коридор, прилетела мина и ему голову оторвало. Я его грузил на следующий день, чтобы увезли, похоронили. Головы вообще не было, полчерепа и позвоночник торчащий. Тридцатого числа я зашёл к его матери. Говорю ей: «Людочка, отойди от окна». Начали насыпать мины. Я ползком, ползком – и к себе в землянку. А через пятнадцать минут в её дом прилетает. Тоже ей голову оторвало. И одиннадцать дней её забрать не могли, потому что бомбили. Когда её нашли, тело уже собаки объели, – рассказал Илья Михайлович.
Он с матерью жил здесь всю войну. Дом его был частично разбит, частично уже отстроен заново.
– У нас два погреба, но от обстрелов я прячусь здесь, в землянке. – Он показал небольшое помещение, где сидя может поместиться максимум пара человек. – Мы с матерью здесь сидим, когда бомбить начинают. В прошлом году мы сюда успели заскочить, а пёс – немец, десять лет, красавец роскошный – не успел. Так его миной и убило на месте. Я ему памятник в огороде поставил. Такой пёс был, настоящий друг. За десять лет он мне стал как родной.
Будка, впрочем, не пустует. Там бестолковый, но ласковый длиннолапый щенок, тычущийся носом в колени прохожим, чтобы его погладили. Щенка недавно подарили ополченцы. Немногочисленные оставшиеся здесь жители дружат с военными, подкармливают их картошкой с огородов.
– Бомбить нас начали в июне 2014 года. Мы сначала не поняли. А они бомбят все ближе и ближе, а мы на огороде, как бессмертные, с тяпками…
– Да что далеко ходить, позавчера вот снова по огородам били…
– Да, по домам сейчас не стреляют. А вот в огороды постоянно прилетает. Вот, смотрите, воронка свежая.
– А мы всё равно тяпаем! Вот посмотрите, бабушка на соседнем огороде сорняки полет. Говорят – ленивые сепары, маргиналы. А вы поглядите на наши огородики – чистенькие, ухоженные.
– Только вы напишите, пожалуйста, чтобы нам свет дали. А то у нас только газовики. Газовики вообще молодцы, даже под обстрелами работают. А света и воды нет. Будет у нас свет – мы тогда и дома починить сможем.
Они показывали свои огороды, показывали разрушенные дома, в которых учатся жить заново, а со стороны Авдеевки начинало тяжело, тревожно греметь. Но они уже привыкли. Привыкли жить рядом с войной.
И их огородики, их хрупкие вишневые деревья, их ласковые щенки – всё это пытается войне противостоять, упорно утверждая мир.
Валя Гетманчук
Вале Гетманчук не было ещё и двадцати пяти лет. Она родилась в Макеевке, отучилась на маляра-штукатура в Горловке, а затем началась война.
Сначала она не думала идти воевать. Но сложилось так, что горловская подруга попросила её присмотреть за своим ребёнком. И начался обстрел. Осколки полетели и в комнату, где Валя играла с малышом. Ребёнка Валя прикрыла собой от осколка, но тот в результате попал ей в ногу.
– После этого случая я пошла воевать к Бесу, – сказала Валя. – Ну там я пару месяцев стояла на посту и после этого, когда ушла, я сначала сидела дома, а потом пошла в казачество. В казачестве побыла немного, ну и там тоже на постах стояли, а потом я поехала на Абакумова, это в Донецке, и там начала воевать. Стала снайпером. Была в Старомихайловке, и вот 3 июня 2015 года начался обстрел. Меня посадили в дальний окоп. Нас обстреливали из 120-миллиметрового миномёта. Мы сидели втроём в окопе, я, мой первый номер из снайперской двойки и ещё один мужчина, Николай его зовут, позывной Длинномер. И когда по нам стали стрелять, он мной прикрылся, потянул меня на себя. Ну, мина разорвалась, и осколки полетели в меня. Ногу оторвало, пальцы на руках.
Правой ноги у Вали не было. Отсутствовала до самого бедра. Пальцы на руках тоже остались не все.
– Меня довезли в больницу, – продолжала Валя. – В сознании я ещё была, ну, когда уже начали перекладывать меня, я уже потеряла сознание… Я четвертого июня открыла ненадолго глаза, видела, что трубки какие-то повытаскивали из меня, потом в обед я уже нормально очнулась. И мне сказали, что 10 часов шла операция – и у меня сердце остановилось.
Во время операции Валя пережила клиническую смерть. Но, как она поведала мне, голос недавно умершего брата сказал ей, что ещё не пора.
– А вот после клинической смерти никаких там воспоминаний не осталось? Рассказывают про белый свет в конце тоннеля, – спросила я.
– Не, у меня какие-то были голоса, которые мне говорили тебе, мол, ещё не время. У меня брат же умер вот недавно, и он мне во время клинической смерти явился и сказал: «Тебе ещё не пора идти туда». И сердце начало работать после этих слов.
– А как ты восстанавливаешься сейчас?
– Сейчас уже нормально. Хожу вот, пытаюсь, и на протезе потихоньку, и занимаюсь, и помогаю ребятам, другим раненым, тоже с протезом.
После ранения Валя начала писать стихи.
– Я начала стихи писать после клинической смерти, когда я лежала в областной травматологии на втором этаже. Начала писать про Донбасс, про снайперов стихи. Вот книжка. Называется «Второе дыхание». Это после моей клинической смерти, это – вторая моя жизнь.
Донецк воскресший
Если гулять по центру Донецка летом 2016 года, то он совсем не выглядит военным городом.
Коммунальщики выходили на улицы в шесть утра, сразу после окончания комендантского часа.
Ездили заполненные людьми трамваи и троллейбусы.
Работали крупные супермаркеты. На кассах стояли очереди. По всему городу – магазины брендовой одежды, бытовой техники, мебельные магазины, продуктовые, обменники, пункты обналичивания карт. Кафе с вай-фаем. Фитнес-клубы.
В центре стоял крупный торговый центр «Континент». Пять этажей одежды, обуви, украшений, мягких игрушек и прочих товаров. Фуд-корты, где трудно было найти свободный столик. Молодые ребята с планшетами и мобильными телефонами, в укороченных хипстерских брюках и с георгиевскими ленточками.
Вообще околохипстерская субкультура на улицах Донецка поражала меня тогда.
Я привыкла, что ребята с георгиевскими ленточками и бородатые хипстеры в очках и брендовых кедах – это два непересекающихся мира. Оказалось, не обязательно. Девочки в смешных футболках и стильных пиджаках, которые совершенно органично смотрелись бы с самокатами где-нибудь на Васильевском острове, носили на груди триколоры. Бело-сине-красные и чёрно-сине-красные…
Они, может, и не задумывались о патриотизме, эти двадцатилетние ребята, студенты и вчерашние школьники, пока по их городу не начала стрелять украинская артиллерия. Украина уже потеряла Донбасс, потому что потеряла молодежь. Там, на той стороне, кажется, до сих пор верят, что за свободу Донбасса вышло только старшее поколение.
Нет.
В центре Донецка висел плакат контртеррористического ведомства: картинка из игры «Counter-Strike» с подписью: «KONTR-TERRORIST WIN!». Для молодежи.
И, гуляя по центру Донецка, очень тяжело было поверить, что в нескольких километрах не прекращаются бои. Худенькая блондинка в лёгком летнем платьице спокойно рассказала мне: её семья снимает квартиру в центре, потому что раньше жили на окраине, которую сейчас бомбят. Это уже привычно.
Бомбёжки уже тогда встроились в картину мира.
Как-то я выехала за город. Водитель объяснил: вот здесь, по прямой если ехать, через несколько километров уже передовая, там стреляют. Минут через пять мы проехали ресторан. Из него доносилась музыка, рядом стояло около десятка машин.
Нет, это не военный Мадрид.
Это Донецк. Очень сложно представить, чем их теперь можно напугать, местных людей. Это Донецк, город миллиона роз.
Донецк, почти разбомблённый и воскресший, смертию смерть поправ.
Вот только ночью раздавались глухие звуки разрывов. И ещё после одиннадцати город пустел. Комендантский час. Выходить на улицу запрещено. К этому тоже привыкли, встроили в сознание.
Так и жил город. Не мирный и не военный. Город контрастов.
Воскресший Донецк.
Интерлюдия
В Донецке я сдружилась с Мишей Андроником. Миша был военным корреспондентом, но конкретно тогда он служил в батальоне «Патриот». В какой-то из дней я упросила Мишу взять меня с собой на выезд. Выезд был под Донецк.
Меня встретил домик, на двери которого был приклеен листок с надписью «Панк хата». Я поняла, что здесь служат небанальные люди.
Надо понимать: в те годы на позиции люди могли ходить расслабленно. В двухстах метрах впереди у них была передовая, ещё в полукилометре – ВСУ, а в тылу – панк-хата. Было жарко, и бойцы ходили в майках или вовсе в одних штанах. Тогда война была другой.
Пыли было очень много. Пахло бензином и пылью.
Позывной у командира был Чекист. Он взял себе такой позывной в честь довоенного друга, который служил в СБУ, а потом пошёл воевать. Нет, не из нежных чувств к другу: чтобы не забыть о нём. По крайней мере, мне он объяснил это так.
– И, представляешь, вторая рота говорит: к ним сорок козлов перешли. Каких-таких козлов, натуральных. Ребята сначала перепугались: шуршит кто-то поблизости. А потом смотрим – козы! Местных опросили – не их. Говорят, с Невельского на нашу сторону перешли.
Три котёнка, рыжий, серый и трёхцветный, ползали по ящикам с боеприпасами, перебрались на автомат, с автомата серый забрался на плечо к Андронику.
К вечеру раздались автоматные очереди со стороны ВСУ, и к панк-хате пришёл большой ёж. Ёж вызвал свою долю эмоций, плотный дядька с позывным Матрос позировал с ним перед моей камерой, но автоматные очереди пробудили у «патриотовцев» ещё больший энтузиазм. В те годы открывать огонь можно было только в ответку. Так что сибиряк с позывным Алей пошёл к пулемёту ДШК и начал целиться. Не выцелил никого, но пару очередей выпустил. Отвёл, так сказать, душу.
Ещё на одной стене была приклеена скотчем открытая книжка, тоненькая, затрёпанная. Она была открыта с одной стороны на стихотворении Ахматовой «Мужество», с другой – на стихотворении Друниной «Все грущу о шинели…».
Высокий пафос и беззаботность соседствовали у них.
Спустя полгода Матрос остался без глаза, а ещё одному парню оторвало ногу. У них была война, в двухстах метрах и только в ответ на чужие выстрелы. Просто мне повезло приехать в тихий день и послушать про сорок козлов, которые перешли границу.
Когда я вернулась домой через сутки, то обнаружила, что случайно закрыла дверь в ванну, где стоял лоток кота.
Кот справился и нашёл компромиссное решение между зовом природы и привычкой не гадить где попало. Он назначил лотком мою сумку и честно ходил исключительно туда. Сумка была любимая, но кота я похвалила.
Вообще, с котом мы жили очень дружно. Он начинал плакать, когда я выходила за дверь, и каждый поход в магазин превращался в трагедию. В конечном итоге я стала ходить в магазин с котом на плечах. Шлейку он не признавал, а путешествовать у меня в качестве воротника соглашался. Мы стали звездой двух магазинов. В одном продавалась еда, в другом – дешёвое белорусское вино, которое я употребляла по вечерам. Никогда – ни раньше, ни позже – мне не приходилось пить вино стоимостью 140 рублей за бутылку. Но зарплата у меня составляла около 12 тысяч, а душа просила праздника.
По вечерам, в комендантский час, наступавший после 11 вечера, я пила белорусское вино, слушала звуки взрывов и прикидывала, придётся ли мне выезжать на обстрел, и если да, то далеко ли он произошёл. Машины у меня, естественно, не было, на такси за 12 тысяч в месяц тоже особо не пораскатываешь, оставался общественный транспорт и ноги. Учитывая, что Донецк я не особо хорошо знала, а 2GIS там, закономерно, не работал, очень часто я до обстрела попросту не добиралась.
Из развлечений у меня был верёвочный парк в нескольких автобусных остановках от меня – в центре Донецка.
Осенью 2016 года я подружилась с Мурзом.
Мурз был уникальным человеком. На тот момент он не служил и занимался гуманитаркой. Уже не помню, как он попал в мою квартирку-студию: скорее всего, бросил клич в Сети с вопросом, где может переночевать, и я отозвалась. У меня, правда, не было второй кровати, так что Мурзу достался коротенький диванчик, с которого он среди ночи упал-таки. В первый же вечер знакомства он рассказал мне, как впервые приехал на Донбасс.
Итак, снарядившись двумя рюкзаками, он отправился к Стрелкову, с которым успел списаться, высадился в Ростове, доехал до границы и отправился в путь. В сумерках он перешёл границу и пошёл в направлении Луганской Народной Республики. Дело в том, что от границы ЛНР до ближайшего города намного ближе, чем от границы ДНР: тридцать километров до Луганска против сотни до Донецка. На такси доехал до города Антрацита, потому что думал, что город удерживается силами, союзными Стрелкову. Но он удерживался атаманом Козицыным, мутным типом, который развёл довольно своеобразные порядки.
Так что, когда Мурз пришёл к зданию горадминистрации и попросил отправить его на передовую в Славянск, к нему отнеслись сначала с воодушевлением, а потом бросили в подвал. Его сочли шпионом. Допрашивали, кто с ним шёл вторым, – видимо, из-за того, что запасливый Мурз нёс сразу два рюкзака с вещами, которые могут пригодиться на войне. Мурза подвесили к оконной решётке, приковав наручниками, так что он повис на руках, и прекратили эту пытку только через несколько суток, когда кисти были уже на грани некроза.
В итоге его с наволочкой на голове вывезли на границу с Россией, посадили на берегу реки и оставили. Так его с наволочкой и обнаружили российские погранцы. Искалеченные руки заживали долго. Другой бы после этого зарёкся ходить на войну. Но к концу лета Мурз решил, что он уже достаточно восстановился, и снова отправился на войну, на этот раз в танковый батальон «Август». Там он воевал под Дебальцево и только после Минских отправился на гражданку долечиваться. Когда мы с ним встретились, он был счастливо женат и возил гуманитарные грузы в ДНР.
Дальнейшую историю Мурза, как я полагаю, знают многие, кто имеет отношение к этой войне. К 2019 году он развёлся и уехал воевать в батальон «Призрак», командиром которого был его старый друг Лёша Добрый. Пока Добрый был рядом, Мурз, невзирая на свой обычный пессимизм, оставался вполне бодр, несмотря на те нечеловеческие нагрузки, которые ему приходилось переносить: решая текущие военные задачи и закрывая гуманитарные заявки, он спал по четыре часа в день и существовал на диком количестве энергетиков и колы. Но в 2020 году Добрый разбился в автокатастрофе и Мурз остался один.
Он покончил с собой 21 февраля 2024 года, когда командование потребовало от него удалить из телеграм-канала пост о потерях русских солдат в Авдеевке. Для кого-то эта причина может показаться странной, но Мурз вёл свой бой не только в реальности, но и в Сети, публикуя неудобную и неприятную правду. Он решил, что больше ничего не может изменить, и застрелился. Из пулемёта, который лежал у него в комнате.
Но тогда мы не могли ни о чём таком подумать. Мурз пил мой кофе, складывался вдвое на диванчике, за окном погромыхивала донецкая ночь, и всё ещё было впереди.
