День девятый

Ее завораживали рождения и похороны. Она практически всегда правильно определяла пол будущего ребенка, а если кому-то из стариков предстояло в ближайшем времени умереть, Соня знала это раньше, чем самые чуткие из них начинали слышать звон колокольчика, оповещающего об окончании земного срока. В общении с друзьями ей порой казалось, что она наводит тень на плетень, несет отсебятину, потому что те выводы, которые делала, не были продиктованы ни наблюдениями, ни опытом. Они вообще не имели отношения к здравому смыслу. Тем сильнее Соня удивлялась, когда у собеседника широко открывались глаза, и он спрашивал: «Откуда ты знаешь?»

– Саш, я же тебе говорила, и вот! Тина сломала ключицу. Теперь к ней не набегаюсь. Хорошо, что мы на одном этаже живем, а то бы труба. Вот точно карты показали, а ты все мне не доверяешь.

Так же легко, как Соня входила в мистические состояния, она освобождалась от них и сама над собой посмеивалась: «Ушел петух, встряхнулась курочка. Не поклевать ли нам зернышек? Хочется чего-нибудь совершенно материального!»

Иногда у нее спрашивали, как она относится к тому, чем владеет. Пожимала плечами. Разве она чем-то владела? Соня удивлялась миру, радовалась людям, приходила в изумление, когда пророчества сбывались, и замирала от восторга, если чей-то не в меру расшалившийся ребенок расслаблялся и засыпал, едва она брала его на руки. Тогда приходило чувство, что она обладает каким-то секретом, но разгадка далеко, а вокруг раскрывалась такая разная жизнь, и Соня тоже была в ней разной.

– Саш, посмотри, какие они славные, такие трогательные! Сидят на лавочке под проливным дождем, а с зонта на обе спины льет! А давай их позовем в гости? Ну и что, что незнакомые! Наверняка этим беднягам просто податься некуда. Ребята! Привет! Мы тут рядом живем. Нас зовут Саша и Соня. Хотите, пойдем к нам, дождь пересидим?

Терпеть она умела долго. Это в равной степени касалось как нечаянных обид, так и преднамеренных противоборств. Старалась договориться с людьми, объяснить свои поступки и быть честной. Если же терпение заканчивалось, приходила в ярость и крушила все на своем пути. Правда, гнев быстро иссякал, и так же легко, как прощала своих задир, прощала Соня и себя, и снова удивлялась, если после ссоры с ней мириться не хотели.

– Я тебе сто раз говорила, не трогай мою бабушку! Да мне наплюнуть, что она тебе сделала! Не буду я тебя слушать! Ну и что, что ты мне тетка! Не звони и не приходи, если она от тебя плачет, ясно? Она тебя на двадцать лет старше, а ты ее до слез довела! Знать тебя не хочу! Все, бывай.

… – Ты, Тина, знаешь, ты сама хороша. Ах, она принесла тебе сухие котлеты! Человек пришел, старался, нес. Да совести у тебя нет, и все. И я из-за тебя веду себя как последняя сволочь, мне теперь перед собой стыдно.

Соня чувствовала себя одновременно и актрисой, и хозяйкой театра. На воображаемой сцене она разыгрывала разные спектакли, придумывая сценарии и исполняя непохожие роли. Все монологи, которые она в своих пьесах произносила, были для нее истиной в последней инстанции. Те же, кто не желал играть в ее игры, из актерского состава удалялись. Она производила калькуляцию, для самой себя называла словами черту характера, которая в человеке не устраивала, и брала ее на заметку, чтобы опознать в следующем персонаже раньше, чем вдруг да наделит его ведущей ролью в очередной пьесе. Одной из ее любимых фраз в этот период была: «Я так не играю».

– Сашка, какие у тебя руки! Ты мой Марк Антоний… Ну почему у тебя такое крепкое тело? Ведь ты никогда палец о палец для этого не ударил. А я? Что хорошего? Я же знаю! Грудь маленькая, жопа как у камбалы. Острые коленки, слабая спина. Нужно все время про нее помнить, чтобы стоять ровно. Так обидно, Саш, все самое плохое от родителей досталось мне. Вот почему?

– Ты преувеличиваешь, мамица, – улыбался Саша, влюбленный в свою жену по-прежнему, и обнимал ее, ворчащую. – Расскажи-ка, где ты видела жопу камбалы? – И добавлял, посмеиваясь и постукивая звуком «д», как будто посыпались металлические шарики: – Бед-д-д-дная!

Она изводила себя зарядками. Через день подолгу тренировалась на простеньком тренажере, борясь с природой. Друзья говорили, у нее большая сила воли, но она так не думала. Вот если бы заставляла себя делать то, чего не хочешь… А ей нравилось сражаться с телом, чувствовать его живым, натруженным и просящим новой нагрузки.

Все то, от чего она так страдала в детстве, казалось, осталось в прошлом. Соня больше не была одинокой и неуместной, она ощущала себя женой, матерью, другом, однако, несмотря на шумное и безапелляционное шествие по жизни, оставалась человеком, глубоко не уверенным в себе. Вновь и вновь она доказывала свое право на жизнь всем, кто ее окружал, и прежде всего – себе самой.

– Риташа, ну как ты сегодня, доченька? Пятерку? Какая ты умница! А я тебе приготовила новую книгу. Я очень ее люблю, она называется «Дорога уходит вдаль» Александры Бруштейн. Повтори фамилию. Нет, Бруштейн. Это важно помнить имена авторов, понимаешь, малыш? Знаешь, сколько раз я выглядела глупо, когда не знала, кто автор книги или стихотворения? Не хочу, чтобы так было с тобой! Сегодня вечером будем вместе читать. Договорились?

… – Школа, Саш! Ну какой же кошмар! И как я могла туда хотеть? Все орут, все несутся! Никогда и ни за что не стала бы работать в школе! Да и вообще. Я не понимаю. Мало своих детей, чтобы каждый день терпеть рядом такую ораву? Или мало в жизни других работ?

… – Москва, Москва, Москва. Обожаю наши переулочки в самом центре! С каждым домом, с каждым двором связана своя история! И пение из музыкальной школы, и музыка из окон. Если бы мама могла видеть, какой я стала… Саш, а какая я?

… – Верка!!! Что же мне делать с этим туберкулезником? Ему предлагают однокомнатную, а он, козел, не едет. Естественно, там же не будет его дружков, всей этой пьяни!

Квартира действительно сотрясалась в пьяном разгуле. Делая в слове «малина» ударение на последнюю букву, белокурая, прежде розовощекая, а теперь бледная, но все еще хорошенькая Алеся распевала частушки и отплясывала: «Под горой-то малина, на горе черешня, меня хлопцы любят все, хоть я не яешня!» – разносилось по переулку, и оба мужа радостно ей подпевали, топая в пол ногами изо всех сил: «Прихожу домой я в силе, а милашка кверху килем! Гоп, гоп, гоп, гоп, подымаю перископ!» Далеко за полночь они веселились так безудержно, что соседи вызывали милицию, гуляк усмиряли, но вскоре все повторялось.

Приступы эпилепсии у Семена учащались. Соня уже не пугалась, но помогала, матерясь. Ситуация по-прежнему не менялась, приходилось стучать во все двери.

Две комнаты, в которых жили Гуртовы, слишком большие, чтобы стать очередниками, льгот никаких, и шансов, казалось, тоже. Сосед падал в очередном припадке «в местах общего пользования», мочился и пускал пену изо рта.

Сашины родители были согласны на то, чтобы дети вчетвером переехали к ним. Но Соня была категорически против этой затеи: с «предками» она не уживалась. Алевтина, с которой внучка по-прежнему постоянно ссорилась, приходила из своей квартиры с личной шваброй и намывала хлоркой коридоры. Осип ничего не советовал и ничем не мог помочь. Неожиданно спасительный выход нашла жена его младшего брата Ада: чтобы избавиться от коммуналки, Соне нужно съехаться с матерью отца – ее второй бабушкой Эстер.

Бабушку Тэру Соня по-прежнему называла на «вы» и видела очень редко.

– Вера! Ей уже 87 лет, и она живет одна, со всем справляется! Папенька к ней раз в неделю ездит, картошку возит. Нет, там маленькая коммуналка где-то за Павелецким. По-моему, это выселки. Ну что ты, она очень сохранна! Поет до сих пор, и голос не дребезжит. Вообще она молодец. Знаешь, какое у нее любимое слово? «Мэрд»! Ну да, дерьмо, ты же французский учила. Это у нее как «Господи, благослови». А когда что-то происходит, то она говорит «Плевать!». Чем круче происходит, тем веселее она это говорит. Я никогда ее не видела без прически и без перстней. Представляешь? Ну у нее и волосы, конечно, моим не чета. У меня папенькины… А у нее волосы раньше были черными, а теперь она подкрашивает их сиреневым. Вообрази, она берет прядь, крутит на палец, потом палец вынимает, а локон так и остается! Если она переезжает, то первое, что упаковывает – портрет моего деда. Представляешь, я слышала, она хочет, чтобы этот портрет похоронили вместе с ней! Когда я прихожу, она всегда мне рассказывает, как ее любят сыновья…

Сыновья Эстер – старший Осип, Сонин отец, красивый, атлетического сложения, уверенный в себе, горячий и импульсивный. И младший, Эммануил, Сонин дядя, – респектабельный, коренастый, устойчивый.

Ося с молчаливой и покладистой женой Светой жили в двухкомнатной квартире недалеко от «Новокузнецкой», а Эмма с общительной и артистичной Аделью – у Патриарших в четырехкомнатной. Ося считал, что его брат должен взять Тэру к себе.

– Неужели ты не понимаешь? – Он нервничал страшно. – У них большая квартира! Это не то что у нас, две малюсенькие комнатки без дверей!

– Но у нас нет другого выхода, здоровье детей под угрозой! – возражала Соня, обижаясь на то, что отец совсем не думает о ней.

– И потом, перемены стереотипов в таком возрасте очень опасны. Я считаю, что маме не надо никуда переезжать! – не слушал доводов и, казалось, попросту не замечал присутствия дочери отец.

Но его мнением пренебрегли.

Однажды вечером Ада и Эмма навестили племянницу и ее семью. Высокие, дородные, они сразу заполнили собой пространство столовой и, не тратя попусту времени, выложили свой план.

– Соня, ты знаешь, что Андропов поднимает авторитет ветеранов? – начала Адель торжественно. – Я составила текст письма на его имя. От бабушки. Мы пишем, что она, старая большевичка и жена репрессированного коммуниста, теперь слаба и одинока и что единственный человек, способный обеспечить ей уход, который она всей своей жизнью на благо Родины заслужила, – это ты, ее внучка. Мы просим дать вам всего-то трехкомнатную квартиру вместо твоих двух комнат и одной бабушкиной.

– Тетя Ада, думаете, получится? – Соня почуяла выход и подобралась.

– Саш, неужели получится? Я чувствую, что получится! И у нас будет своя квартира, Сашка, ты представляешь, своя!

… – Вера, нам ответили! Только месяц прошел, а уже приглашают смотреть квартиру. Ну да, трехкомнатная. На пятерых. Да ладно тебе, все равно нам большего бы не дали, даже это удивительно!

… – Пап, я посмотрела квартиру. Такая хорошенькая! Мы соглашаемся! Господи, ну что мама твоя, что? Я что ее, съем? Я за ней ухаживать буду! Ты подумай о нас, папа!

Соня согласилась на первую же квартиру в спальном районе, которую им предложили. Ада и Эмма обменялись поздравлениями с родителями Саши, Осип чувствовал себя обиженным, а Тина пребывала в тяжком унынии. Ее внучка, которую она растила с младенчества и так любила, уезжала, чтобы съехаться с Эстер.

– Верка, дорогая! Неужели это все происходит со мной? Неужели это я уезжаю в кабине огромного грузовика к черту на рога, как и большинство жителей самой середочки нашей столицы? – Соня плакала и сморкалась, пряча лицо от водителя. Она смотрела в окна домов, мимо которых ползла машина, и мысленно разговаривала с любимой подругой. Ей было тридцать лет, и она думала, что жизнь кончилась. А в небе над переулком сияла огромная радуга.

Через полгода после отъезда Гуртовых бывшие соседи снова праздновали что-то ведомое только им троим, попивая, как обычно, из аптечных флакончиков. Вечером этого дня Семен с Иваном уехали на заработки. Проводив мужей, Алеся кое-как помыла на кухне тарелки и ушла в свою комнату отдохнуть. Через три дня соседка, озаботившись тем, что Алеся не подходит к телефону, заглянула к ней в дверь и увидела страшную картину. Мертвая Алеся сидела на диване прямо напротив двери. Рот и глаза ее были открыты, обнаженные части тела покрылись пятнами.

Сын Алеси остался в интернате, Иван уехал к матери. Семен продолжал пить и через некоторое время умер. Чуть позже в пьяной разборке убили Ивана. Вспоминая о соседях, Соня преисполнялась праведного негодования и называла их не иначе, как «эта пьянь».

На новой квартире Гуртовы обжились достаточно быстро. Эстер дала им месяц для обустройства, а потом въехала и поселилась – независимая и самодостаточная. Соня с удовольствием общалась со своей бабушкой и слушала ее рассказы, даже хвасталась и гордилась ею, но уговорить жить по своему укладу не смогла. Эстер сама устанавливала распорядок дня и не хотела, чтобы ее опекали. Новая квартира начала пахнуть коммуналкой.

– Саш, ну чего ей не хватает, а? Все для нее. И приготовлю, и подам, и уберу. И в комнату к ней мы не ходим. И по утрам не шумим, пока спит. А ведь нам нужно будет на зиму Тину к себе забрать. Она одна не справится. Саш, тебе трудно?

– Нет, мамица, нет. Я работаю, с детьми занимаюсь, это ты у нас такая аванпостная. Ты хоть за меня не переживай.

Едва похолодало, Соня действительно перевезла бабушку к себе. Полнотелая Алевтина, надев теплую одежду, утрачивала способность передвигаться, поэтому зимой не выходила на улицу и купить продукты себе не могла. С ее переездом жизнь семьи резко усложнилась. Тина никогда не любила Эстер, и теперь, оказавшись в замкнутом пространстве стандартной трехкомнатной квартиры, она давала наконец выход эмоциям, скопившимся за жизнь. Доставалось и Соне.

– Что это ты ей позволяешь делать что хочет? – начинала Тина с раннего утра. Она рассаживалась на кухне и ела. Внушительный живот и огромная грудь не позволяли ей подвинуться близко к столу, до которого старая женщина едва дотягивалась недлинными своими руками. – Что это, что все завтракают, а для нее закон не писан? Королева тоже мне, видали, голубая кровь!

Про себя Соня действительно называла Эстер «вдовствующей королевой», но слышать эти слова от Тины было неприятно. Она могла сердиться на кого-то одна, но не любила, если кто-то подстрекал к ссоре. На самом деле ее бы больше устроило, если бы завтрак проходил для всех членов семьи в одно и то же время. Тогда Соня могла бы спокойно готовить на кухне и отдыхать от суеты. Ворчание бабушки разжигало ее недовольство тем, что Эстер вела себя, как если бы продолжала жить одна.

– Не цепляй ты никого, Тина, прошу тебя, – сначала сдерживаясь, отвечала Соня.

– Я никого не цепляю, Сонечка, это она! Что это, что она издевается над тобой?

– Сиди и ешь, никто надо мной не издевается! – Соня начинала «выходить из берегов». – По тебе вон, как по трамплину, вся еда на пол катится, а я только что все вымыла. Ешь молча!

Величественно вплывала Эстер. Причесанная, как для приема, в платье, украшенном брошкой, она горделиво несла свою седовласую голову и смотрела доброжелательно.

– Всем доброго утра! – приветствовала она, придерживаясь, чтобы не упасть, за стену. – Тут еще занято? Тогда я буду завтракать позже. Ты не возражаешь, Сонечка?

– А мы тебе не компания! – с места в карьер бросалась Тина в атаку. – Да и нам только лучше, мы люди негордые!

– Тина, прекрати! – не могла смолчать Соня.

Тина молчать не хотела тоже. Но и Эстер не робкого десятка. Начинался скандал.

– Это ты мою Берточку угробила! – вопила Тина. – Это тебе она все время нехороша была!

– Что ты хочешь от меня?! – интеллигентно защищалась Эстер.

Соня орала на обеих бабушек, они на нее, а Саша жалел свою жену, молчал и старался отвлечь детей.

– Вер, ты представляешь, – жаловалась Соня подруге, – я вообще не понимаю, как Сашка все это терпит! Баба Тэра, ей тоже палец в рот не клади, но Тина вообще беспредельщица!

Давным-давно, еще в лагере Эстер сделали операцию, и она что-то рассказывала о влюбленном в нее враче, но Соня в подробности не вникала, витая в своих мыслях. Чем болела ее бабушка, в то ли время был удален у нее сфинктер прямой кишки, Соня тогда не поняла. Ясно было одно: после лагеря Эстер осталась инвалидом.

Тому, что во вторую ее бабушку кто-то влюблен, внучка не удивлялась. Даже в свои немыслимые годы Эстер была красавицей, держалась превосходно, мыслила ясно, легко переходила на французский, потом на идиш и обратно, часто напевала и любила выпить рюмочку коньяку. Но из-за возраста и тучности она плохо двигалась, многое давалось с трудом. Если же ей случалось хоть немного нарушить диету, последствия немедленно оказывались на паласах, стенах и стульях. Высокая, грандиозная, Эстер имела сороковой размер ноги. Она уже плохо согревалась и дома ходила в обрезанных валенках на три размера больше. Этими огромными валенками Эстер втирала в паласы то, что обронило ее искалеченное тело. Всю жизнь эта женщина была горда и независима, пыталась справиться и с этим, но не удавалось – спина сгибалась с трудом, глаза видели плохо.

Возвращаясь вечером с детьми, Соня не всегда могла войти в квартиру. Порой приходилось раздеваться в прихожей, переносить детей в одну из комнат и потом отмывать испачканные коридоры. В эти минуты Соня негодовала так же, как в детстве на Тину, вечно лишавшую ее покоя. Она не говорила обидных слов, только просила Эстер уйти в свою комнату, не смотреть, пока она все это мыла. Но Тина, понятия не имеющая о деликатности, была тут как тут, трещала как спортивный комментатор, и Соне становилось еще хуже. Ей казалось, что все вокруг живут по-человечески, и только она постоянно пребывает в каком-нибудь дерьме. «Точно, они обе меня переживут», – бубнила она, представляя себя в гробу, и получалось так явно, что приходилось немедленно думать о чем-нибудь другом.

– Саш, ну почему у других все как у людей? И мамы живы, помочь могут, и бабки не срутся… Саш, как ты все это терпишь? Осточертели мы тебе все, да?

…Через два года Эстер умерла. Это произошло достаточно быстро, но она успела осознать, что уходит. Перед смертью из всей родни Эстер хотела видеть только Соню, успев показать этим, как рада тому, что смогла что-то сделать для своей единственной внучки.

Вместо традиционного реквиема на похоронах Осип заказал «Песню Сольвейг» Грига. «Так хотела мама», – плача, шепнул он и тем самым задал своей дочери задачу, ответ на которую она искала потом много лет. Это не стало навязчивой идеей, но галочку себе Соня в тот день поставила. Ей тоже хотелось найти для себя музыку, под которую она закажет себя отпеть.

Простившись с бабушкой, Соня думала, что научилась у Тэры жить легко, улыбаться, когда меч свищет над загривком, и что теперь ей известно, какой может быть настоящая женщина. Но полюбить Эстер она не успела.

Наконец-то они одни! В это невозможно было поверить! Эстер умерла весной, Алевтина летом гостила у знакомых, до холодов далеко, и Соня задышала полной грудью.

– Вера, давай к нам! У нас сегодня куча народу! Давай с Машенькой, теперь-то есть где поиграть детям.

…В отличие от подруги, Вера выросла в интеллигентной семье с крепкими традициями. Окруженная вниманием, благополучная во всем, она чувствовала себя вполне счастливой. Теперь, с нежностью наблюдая за подругой, Вера понимала, насколько разные их «отправные точки», как отличался друг от друга тот «багаж», с которым они вступили в жизнь. На первый взгляд в Верином окружении было немало людей, более подходящих для дружбы и общения по воспитанию и кругозору, однако именно Соня стала самой близкой ее подругой. «Мы совершенно разные, – думала Вера. – И все-таки именно Соня – моя родная душа».

– Сашка! Сашка! Как же здорово! Правда, красивый у нас вид из окон? Обожаю закаты… Посмотри! Ну, это же чудо! Сашка, послушай, я наконец чувствую себя, понимаешь? Вот она – я. Я – есть!

Район, в котором теперь жили Гуртовы, располагался от центра довольно далеко, но друзья по-прежнему часто их навещали. По выходным, свободные и счастливые, они гуляли напропалую и выпускали на волю силу молодецкую.

По первой, по второй, Саша приносил гитару, и все начинали петь Окуджаву и Клячкина. А когда градус крепчал, вспоминали про «на петровском на базаре», про «моржу», которую «положили на баржу» и про «ну-ка убери свой чемоданчик». Другие вечера проходили тише, и друзья просили:

– Сонь, спой «Беду». Соня пела.

«…Тихий вечер спускался, река отдавала тепло, исступленно куря, кто-то в окна на реку глядел, вспоминал, говорил, что всегда ему в жизни везло, да случилось однажды к порогу прибиться беде. Не стучит, не звонит, а внезапно приходит беда, дверь срывает с петель и разносит следы по полам… Пополам, как скорлупка, твой мир, а следов череда увлекает врагов и зевак к поминальным столам…»

– Отлично, по-настоящему отлично, Сонь! Ну почему ты отказываешься выступать? В КСП не хочешь, в клубах петь тоже не хочешь. Твои песни столько людей поют, а ты зажимаешь. А новенькое что-нибудь есть? Спой!

Очень поздно гости расходились, Соня мыла посуду, никогда не оставляя беспорядок на завтра, курила у открытого окна и долго слушала соловья, который распевал так, что казалось – Москва далеко. Ложилась за полночь, но утром вставала, поднимала свое потомство и вела себя, как если бы гулянки не было. Ничто не могло нарушить уклад жизни детей, тут Соня преуспевала.

– Саш. Помнишь, я тебе говорила про белую собаку в черную крапинку? Представляешь, выхожу сегодня с работы, а мне навстречу идет женщина с таким псом! Я иду мимо, а он меня носом в ладонь! Саш, это такое чудо, такая красотища! Это называется «английский сеттер»! Саш! Мне телефон дали, у кого сейчас есть щенки. Саш, ну пожалуйста, а? Риташа боится собак, позор один. Ну давай?

– Собака! – Саша сделал серьезное лицо, но глаза у него смеялись. – Бед-д-д-дный я, бед-д-д-дный! А что скажет мама Мария Егоровна?

… – Дети, идите сюда. У нас с папой для вас сюрприз. В этой сумке. Да, сумка шевелится. Не догадываетесь? Ты моя девочка маленькая, ты моя собачечка, ты теперь будешь жить с нами! Ребята, аккуратней, она еще совсем кроха. Ее зовут Чанита, сокращенно Чушка. Вы рады?

… – Как же скучно на работе! Друзья говорят, мне повезло, все-таки министерство. Вер, ну как ты пашешь всю жизнь одна? Ведь у мамы пенсия копейки, папы нет давно, еще брат у тебя не напрягается… Ты одна всех вывозишь, молодец ты, Верка! Опять идешь учиться? Не представляю. Я каждый день, когда вхожу в здание, – умираю. «Мучительно больно за бесцельно прожитые годы», вычеркнутое из жизни время. Ведь уже за тридцать, Вер, обалдеть! Когда жить-то?

Их четвертый десяток набирал обороты. Соне казалось, все в этой жизни предельно просто. Она стала категоричной, резкой и властной. Ей вполне могла бы подойти роль отрицательного персонажа, и они с мужем договорились, что так и будет. Если нужно наказать кого-то из детей, то в роли «инквизитора», лишавшего чадо прогулки или мультфильма, выступала мама. А папа успокаивал и утешал. Отныне роли были поделены. Соня хорошо помнила свои чувства, когда ругали ее отца или Тину. И в моменты несогласия с мужем выбирала только один путь.

– Вы слышали, что сказал папа? Значит, делайте. Папины слова не обсуждаются.

Потом, наедине, она могла поговорить с Сашей, поспорить тихонечко, но так, чтобы не нарушить мира. При детях же отец оставался правым всегда. Это был закон.

Иногда Соня была не согласна с мужем категорически. Тогда она отворачивалась и не смотрела детям в глаза, но все равно принимала сторону Саши. Мир между родителями должен непременно вселить мир в сердца дочери и сына, это было твердым убеждением Сони.

Она не сомневалась, что уважает детей. Это не мешало отвесить кому-то из них подзатыльник, если этот «кто-то» выпадал за рамки того, что она считала нормой. При этом Соня не гневалась, проводила воспитательную беседу и тут же вовлекала ребенка в новую игру.

Она находилась в постоянном тонусе и делала то, что считала правильным. Но перед отцом по-прежнему пасовала. Осип считал себя обязанным воспитывать взрослую дочь, он относился к ней критично, замечания его были едкими, уколы болезненными. Очень редко случались минуты, когда эти двое не ссорились. Тогда Соня думала, что очень любит своего папу. Иногда от этого возникал комок в горле. Она снова перечитывала отрывки из «Саги о Форсайтах» и откладывала ее повыше на полку.

Когда-то эта книга стояла в шкафу отца, и Соня однажды попросила ее подарить. Осип поставил условие:

– Получишь диплом, тогда я тебе ее подарю.

Настал день, когда Осип протянул дочери заветную книгу. «Сонечке в ознаменование важного рубежа в жизни – окончания института. На добрую память. Папа» – было написано на первой странице.

Соня читала «Сагу» раз тридцать, не меньше. Каждый раз, когда Сомс умирал, плакала в голос. Она очень любила Сомса, ведь он был таким прекрасным отцом!

С родителями Саши Соня по-прежнему общего языка не находила и считала, что она и «старики» – люди совершенно разные.

«Если бы мы были животными и нас поместили бы в зоопарк, точно держали бы в разных вольерах», – шутила с грустью. Ей бы хотелось, чтобы «предки» ее любили. Но этого не получалось. На фоне чинной свекрови и благообразной старшей невестки Ирины – жены Сергея – Соня была своего рода бельмом в глазу и чувствовала это.

Сергей, обаятельный и улыбчивый, был похож на конкурсного исполнителя заздравной песни. Крепкий, коренастый, как будто наэлектризованный, он обладал поразительной выносливостью и трудоспособностью. Мало кто видел его хмурым или недовольным, а если такое случалось, то было минутным и исчезало бесследно. Он все время учился. После института, как и планировал, окончил военную академию, защитил диссертацию и продолжал работать, сидя ночами за книгами. Соня любила Сергея за его огромную жизненную силу и радость, которой он щедро делился со всеми, говорила, что он глубоко копает и что он – настоящий ученый. Сергей платил тем же, всерьез к ее перепалкам с родителями не относился, всегда шутил и разряжал атмосферу.

Саша после окончания института в академию не пошел. Он работал в военном институте, где прижился, обзавелся друзьями и чувствовал себя вполне комфортно.

Все, что зарабатывали Саша и Соня, они немедленно спускали, покупая по случаю красивые вещи, уезжая на юг в отпуск или помогая друзьям. У Сергея и Ирины всегда были деньги, и они вечно возвращались с генштабовских распродаж с полными сумками обновок. Ира не курила, не любила выпить, не красилась, не материлась, никого не приглашала в дом и не слонялась по гостям. Она бы никогда не согласилась пройти ночью по центру Москвы с гитарой в руках, распевая в полный голос «Поднявший меч на наш союз», как это делала уверенная в своей безнаказанности Соня. Ирина была примером и положительным персонажем. К Соне привычно возвращался ярлык персонажа отрицательного.

Конфликты со свекровью у нее начались еще до свадьбы. Но она и близко не подпускала мужа к тому, чтобы вмешаться. «Мать – это святое, – говорила она ему, – я разберусь сама». Она действительно пыталась объяснить свекру и свекрови то, что руководило ее поступками, даже писала им письма. Но, несмотря на образцовый дом, ухоженного мужа и благополучных детей, оставалась для них чужеродной, неправильной, другой.

– Саш, ну почему они мне диктуют, куда мне ходить, а куда нет? Мои ребята, я же с ними в одном классе училась, они же для меня как… Как Вера, Саш! А потому, что предкам самое главное – как все выглядит, «что будет говорить княгиня Марья Алексевна»! А вовсе не то, что есть на самом деле. Какая гадость – требовать, чтобы я не встречалась с друзьями! Да если я захочу что-нибудь сотворить эдакое, комар носа не подточит, Саш! А если на виду, то любому ясно, что все чисто. Кроме них! Пусть говорят что угодно. Наплюнуть мне! Я не виделась с ребятами сто лет. Все мои охламоны будут на этой встрече. И я буду тоже!

– Иди, только не поздно.

– Ну почему? Почему не поздно? Почему ты портишь мне настроение? Почему, когда ты собираешься в гости без меня, я отпускаю тебя с легкой душой?

Саша любил жену, но полностью овладеть ею не мог. Соня принадлежала своему мужу лишь большой частью себя, считала его маминым наследством и завещанием, оберегала и щадила. Но она выпирала из общепринятых правил во все стороны, как крепкое молодое тело из старого, рваного кафтана.

Ей было нужно что-то еще. Что-нибудь, что железно опровергло бы внушенное ей родителями убеждение, что она неинтересна, некрасива и неуместна.

– Тебе очень повезло, что ты вышла замуж за Сашу, – говорил отец, и Соня возмущалась: почему ей повезло, а Саше нет?

– Родители Саши – золотые люди, – изрекал Осип. Соня пыталась жаловаться, что они не понимают ее, но снова видела скептически поджатый рот своего отца.

– Знаешь, мне просто странно, откуда у тебя столько амбиций! Это явно воспитание Алевтины. Ты должна быть благодарна им за помощь, они же на вас положили жизнь!

Она наряжалась и подкрашивалась, собираясь к отцу. Ей казалось, она неотразима.

– Какая-то ты… – Осип некоторое время молчал, отворачивался. – Ты опять курила. Чисти зубы, перед тем как ехать ко мне.

Чисти зубы, умывайся, надень маску, чтобы тебя не видеть, и засунь себе кляп в рот, чтобы замолчать навсегда! – переиначивала Соня слова отца.

– А ты в состоянии просто поговорить со мной, спросить, как у меня дела, без критики и наездов?

– Я спрашиваю. Но ты так редко звонишь и приходишь. А должна сама интересоваться, как себя чувствует твой папа. Ты невоспитанна и очень самонадеянна. Берта ничему тебя не научила, – сам с собой разговаривал он, сидя напротив.

«Так научил бы!» – злилась Соня. Но вслух говорила:

– Пап, Света твоя, она же в правительстве секретарем работает. Может, она достанет детям путевки в хороший лагерь хоть на месяц?

– Понимаешь, Сонечка, у Светочки в анкете не значится, что ее муж имеет детей.

Он доводил ее до слез. Он не признавал в ней ни человеческих, ни женских достоинств, ему не за что было ее похвалить. Он смотрел выше ее головы. Он рассказывал, противопоставляя, как умна дочь его второй жены, как много в ней настоящего вкуса и как правильно воспитывала девочку ее мать, пока они не развелись. И снова Соня была «не то, что надо». Она чувствовала это всегда, даже в те редкие часы, когда отец был благосклонен.

Возвращалась от Осипа Соня нервной и издерганной. Как со сцены, она произносила своему мужу страстные речи, смысл которых сводился к одному: «Отец! Посмотри на свою девочку с восторгом в глазах! Прости ей ее глупость, неуклюжесть или незрелость! Пусть, глядя в тебя как в зеркало, она поверит в то, что прекрасна и любима! Не говори при дочери дурных слов о женщине, которая дала ей жизнь! Пусть дочь слышит, что ее мама – лучшая на земле, как бы ваши отношения ни сложились! Не оправдывайся, ты и так для нее божество, и научись в моменты встречи принадлежать ей одной хоть ненадолго. Хвали свою дочь чаще, отец, хвали и восхищайся ею не потому, что она заслужила похвалу, а потому, что только твоя любовь – гарантия того, что однажды она не станет искать в других мужчинах все, чего ей не дал ты!»