Kitabı oku: «Палитра его пороков», sayfa 4

Глава пятая

Ненавижу похороны. В последний раз, когда были похороны родителей, моих и Эльки, я думала, вообще не встану, пролежала с температурой целую неделю. Похороны тети Маши проходят, к счастью, проще. Несколько подруг, таких же пожилых, Марина, грустная и несчастная, я и, собственно, все.

Потом мы идем вместе забирать Элю из садика.

– Ну вот. Теперь буду одна в квартире.

– Ну почему одна, Пашка поддержит. Сэкономите на съеме.

Марина усмехается.

– Пашка все. Разбежались. Сказал, что устал жить в нищете, да и вообще я изменилась. Он-то влюбился в музыкальную беззаботную девочку, а жить стал с задолбанной учительницей, ползущей к тридцатнику.

– Ну и дебил, – от души комментирую.

– Жень… – Марина мнется, будто хочет сказать что-то, но боится. – А давайте вместе жить, а? У нас, в трешке. А твою можно сдавать, ну или наоборот. Я буду с Элькой сидеть, на работу ее брать. Первое время хотя бы.

– Давай, – легко соглашаюсь я.

С Мариной будет проще. И действительно квартиру можно сдать.

– И Эльку играть поучу. Она, когда к нам приходит, за пианино садится и рассматривает. Боится на клавиши нажимать, но сидит и смотрит. Я ей детские песенки играю.

– Вот у нас будет картинная филармония-то, – фыркаю.

Атмосфера удушающей тоски немного слабеет. Остаток дня радостная Элька перетаскивает в квартиру Марины игрушки, а я делаю уборку, чтобы дать объявление о сдаче. Мне не жалко: от ремонта, сделанного сто лет назад, уже ничего не осталось, никакой ценной мебели в квартире нет. А дополнительные десять-пятнадцать тысяч в месяц позволят мне купить кучу всего полезного. Например, новые хорошие краски, потому что мои скоро прикажут долго жить. И кисти, и растворители.

За несколько дней Марина в стремлении заглушить тоску вылизала квартиру «от и до». Тетя Маша жила одна, так что одну комнату и вовсе не использовала, а во второй только спала. Ее заняла Марина, а пустующую отдала нам с Элькой.

– Можно будет потом взять дополнительную кровать, – словно извиняясь, говорит она, – и поставить ее в гостиной, чтобы вы не жили вместе.

– Мы привыкли.

С Элькой в комнате мне спокойнее. Ненавижу спать одна.

А еще в гостиной мне выделяют стол и кучу места для рисования. Даже есть куда поставить мольберт, и не нужно тягать его туда-сюда.

И несмотря на то, что обстановка в комнате старая, советская, помещение светлое и уютное. В одном углу стоит пианино и стул, заботливо накрытый кружевной салфеткой, а во втором – стол, заваленный набросками, мольберт и куча коробок с красками.

– Как все же хорошо, что вы переехали, – улыбается Марина.

Она подходит к столу и, прежде чем я успеваю среагировать, берет набросок.

Одна из сотни попыток нарисовать то, что просил Серебров. Но эротическая картинка, срисованная с какой-то фотосессии, мало напоминает приличный эскиз.

– Липаева, тебе надо парня, – хмыкает Марина.

– Это не… то есть… это заказ.

– Заказ? – На ее лице отражается удивление. – Женя, во что ты влезла? Что за заказ такой странный?

– Просто постеры. Ничего особенного.

– Ничего?!

Она достает еще один эскиз и еще.

– Это ничего? Женя, что он от тебя хочет и что заказывает?

– Только рисунки!

– Но… это же ты! На рисунках – ты. А это он, да? Женя!

– Марин, – я закрываю глаза, – он просто заказывает рисунки и хорошо платит.

– Сейчас – да. А что будет потом?

– Не знаю! – Я стараюсь говорить тише. – Я не знаю, Марина, но что мне делать? Он платит по двадцать, по сто тысяч за рисунок! Так хоть немного получается отложить. Курсовых все меньше и меньше, сейчас вообще раз-два и обчелся, программа меняется, и скоро я вообще не смогу делать проекты на «отлично», в парке работа сезонная, с ребенком никуда не берут, потому что она постоянно болеет! А впереди зима, понимаешь?! На что я куплю ей сапоги, она снова выросла? Куртку? А потом что? Она в школу скоро пойдет! И мне надо будет выходить на полный день! Я, может, хоть денег отложу и на колледж наскребу, потому что иначе мы просто не выживем. Если я сейчас лишусь работы, то все! Конец!

– Жень, я понимаю, просто… волнуюсь. У меня мало опыта, но… ничем хорошим такие заказы не заканчиваются.

– Я понимаю, Марин. Но выбор небольшой. Или рисовать – или идти… не знаю куда. На улицу. Хотя я и так там рисую. Он не переходит границы. И пока не переходит, я буду ему рисовать.

Мои слова не успокаивают Марину, но по лицу она ясно видит, что большего не добьется. Она убегает к ученику, я сажаю Эльку смотреть вечерние мультики, а сама пытаюсь рисовать.

Мой ноутбук напоминает компьютер шестнадцатилетнего подростка: он весь забит эротическими картинками. Парочки в самых разных позах сношаются на столе, все четко по ТЗ. Я могу перерисовать любую из них, лишь заменив героев на нужные. Но лист за листом комкаю и злюсь, потому что…

Почему?

Получается без души. Без характера. Без эмоций. Никакой истории, никакого мгновения. Люди на фотографиях и на рисунках – модели, поставленные фотографом или художником в заданные позы. Между ними нет химии, нет притяжения. Сама не знаю, почему кажется, будто я должна это притяжение нарисовать. Просто знаю, что Сереброва не устроит зарисовка с моделями.

Он хочет большего, но я вряд ли это большее смогу дать.

Чтобы отвлечься и немного настроиться на работу, я беру альбом с эскизами. Рисую углем городские этюды, набрасываю схематичные пейзажи. Потом, незаметно для самой себя, перехожу к портретам. И понимаю, что рисую Сергея, только когда хлопает входная дверь: возвращается Марина.

Быстро убираю наброски. Не хочу снова ее волновать.

– Как твой урок? – спрашиваю, выходя в коридор.

– Хорошо, умненький мальчик, даже любит сольфеджио. Что редкость. Женьк, там возле твоей квартиры мужик трется…

Сердце пропускает удар.

– Трезвонит.

– Кто?

– Да бывший твой.

Марина не знает о причине нашего расставания с Дэном, но чутко понимает, что все неспроста. Мне тяжело дался этот разрыв, и соседка, конечно, это видела.

Я выхожу на лестничную площадку и действительно вижу Дэна. С букетом, пакетом с гостинцами и большим плюшевым медведем.

– Что ты здесь делаешь? – спрашиваю.

– Женьк? Я… квартиру перепутал?

– У Эли урок музыки у соседки. Я ее жду.

Не хочу, чтобы он знал, что я сдаю квартиру. Вообще не хочу ничего ему рассказывать.

– Это тебе. – Он протягивает цветы. – А это для Эли.

Я не двигаюсь с места. И Дэн умоляюще смотрит.

Так же умоляюще, как смотрел на Сергея.

– Жень, да я просто…

– Что просто?

– Хотел тебя увидеть. И Эльку.

– Эльку ты больше не увидишь.

– Ну зачем ты так…

– Дэн, иди в задницу, ясно? Не смей приближаться к моему дому!

– Он тебя нашел, да?

– Это было жутко сложно, ты ведь адрес дал без индекса.

Он переминается с ноги на ногу и, пожалуй, выглядит жалко, но я не способна ему сопереживать. Не он остался наедине со зверем, не с ним сейчас играют, как с забавной зверушкой.

И да, я знаю, что ничего с двумя амбалами Дэн бы не сделал. Но он мог хотя бы попытаться! Хотя бы дать понять, что готов за меня вступиться. А вместо этого ушел сидеть на диванчике и ждать.

– Жень, ну ты же понимаешь, выбора не было…

– Денис, я все понимаю. Ты должен много денег. Ты не хочешь в тюрьму и поэтому готов отдать и девушку, и информацию, и совесть. Я не понимаю, при чем здесь я. Оставь меня в покое, оставь в покое Элину. Живи своей жизнью, я буду жить своей.

Дэн бросает подарки и подскакивает ко мне, сгребает в объятия. У него не такая стальная хватка, как у Сергея, или, может, он не решается действовать грубо, и я вырываюсь.

– Женя… Женька! Ну что ты так со мной? Ну сволочь я, ну ведь не знал же! Думал, ты уйдешь и будет тебе хорошо, а он вот так вот…

– Забудь мой адрес, забудь мое имя и больше не приходи, – глухо говорю я. – Забирай цветы и убирайся. Все в прошлом.

По его лицу я вижу, что Дэн не собирается успокаиваться. Когда не надо, он может быть дико настойчив. Я твердо намерена его прогнать, но даже с этой уверенностью я поражаюсь словам, которые вырываются непроизвольно:

– Ты же не хочешь, чтобы я рассказала твоему работодателю о том, что ты меня преследуешь. Это ему не понравится, так?

Брови Дениса от удивления ползут вверх.

– Даже так? Вот это да… я думал, тебя спасать надо.

– Себя спасай. Я как-нибудь сама.

Больше я этот разговор продолжать не хочу, так что открываю дверь и захожу обратно в квартиру. А в спину мне несется злобное:

– Да ты у него даже не единственная шлюха!

Очень хочется ответить, но не устраивать же скандал прямо на лестничной клетке?

Удивительно, но даже реветь от обиды не хочется, только накрывает какое-то чувство брезгливости и злости. Почему таких, как я, постоянно тянет на мудаков типа Дэна? Как проклятие какое-то, словно я совершенно не умею разбираться в людях. И жить своим умом тоже не могу.

– Ушел? – из кухни выглядывает Марина. – Чего хотел?

– Ремня, – бурчу.

– Понятно. Спать, может, пойдешь?

– Нет, я еще порисую.

На эмоциях всегда получаются хорошие рисунки. И не важно, злость это или счастье. Они хорошие по-разному.

Хотя на самом деле до некоторых пор я даже не знала, что могу рисовать на одном дыхании. Если так выглядит вдохновение, то я бы с удовольствием не видела его еще столько же.

Я злюсь на Дэна за то, что он оказался совсем не принцем из мечты сиротки. Злюсь на себя за то, что всерьез думаю над его словами.

Злюсь на Сереброва за то, что он отобрал у меня единственную иллюзию, которая приносила радость. Пусть я и ошибалась, я чувствовала себя любимой, нужной. А он пришел и ногами растоптал все мои крепости и замки.

И рисую я не его заказ, а свой, компенсируя то, что он отнял.

Теперь это не бездушные модели, но и с реальными прототипами нарисованные люди не имеют ничего общего.

Девушка сидит на столе, заваленном рисунками, красками и палитрами. Она обнажена, от взгляда зрителя ее оберегает лишь рубашка мужчины, что рядом. Полностью одетого, в отличие от нее. Она обнимает его ногами, руками касается пуговиц рубашки. Глаза закрыты, а его руки запутались в волосах, и в этом жесте нет ничего порочного, только какая-то щемящая нежность, забота и чувства.

Я долго смотрю на то, что получилось. Всего лишь карандашный эскиз, забытое воспоминание о том, как хорошо может быть рядом с кем-то.

Поддаюсь порыву и рисую за ухом девушки кисть для рисования. В последний раз он назвал меня Кисточкой, а я осознала это лишь позже, когда уложила Эльку и сидела в кухне, борясь со сном и тревожными мыслями.

Сереброву это точно не понравится.

Ну и пусть. По-другому я просто не умею.

* * *

Дождь. Снова проклятый дождь. Лето нынче отвратительное. Только почему он думает не о том, как бы взять рыженькую и свалить на недельку к теплому морю, а о том, что Кисточка наверняка сегодня не вышла на работу, ведь в парке в такую погоду никого.

Что она делает? Рисует? Представляет их вдвоем, ласкает себя? Или отбрасывает эскиз за эскизом, не в силах нарисовать то, о чем не имеет ни малейшего понятия?

А он не имеет ни малейшего желания обучать девственницу радостям секса. У него есть рыженькая (черт, имя, узнать ее имя!) и Ольга, вместе это крышесносный коктейль, две готовые на все девицы. Кисточку и представить нельзя в постели втроем. Такая только услышит, сразу грохнется в обморок.

И на хрен ее. Заберет рисунок, и до свидания. Что ему, баб мало?

Словно в подтверждение его слов в гостиной раздается цоканье каблуков. Женщина проходит по мраморному полу и останавливается. Он спиной, стоя у окна, чувствует ее взгляд. Даже может по памяти восстановить в голове образ. Длинные рыжие локоны, тонкие губы, чуть тронутые коричневой помадой с золотистым блеском. Тонкие ножки, шрам на левой лопатке – след после падения с велосипеда в студенчестве.

– Иди к нему, – говорит он. – Заставь поесть. И вытащи в сад. Две недели сидит и не выходит.

– Сереж…

– Вероника, иди наверх. Делай там что хочешь, чтобы он поел и прогулялся. Можете трахаться хоть до посинения.

– Он меня не пустит.

– Сделай так, чтобы пустил.

– Сереж, может, мы с тобой поговорим…

– О том, что ты шлюха? Давай. Как тебе в новом статусе?

– Серебров, ты мудак!

– Я пообещал тебе двадцатку, чтобы ты сюда приперлась. И хочешь сказать, это не проституция? Ну окей, эскорт. Легче? Да расслабься, все жены олигархов с него начинают. А ты им заканчиваешь.

– Я пришла не потому, что ты пообещал денег. Я… просто хотела тебя увидеть.

– Или ты поднимаешься сейчас к Косте, или идешь на хрен, Вероника.

Она задает совершенно неожиданный вопрос, но вкладывает в него всю женскую печаль и надежду:

– У тебя есть другая?

– У меня нет «этой».

– Ты понял, о чем я.

– Да, есть.

– Понятно. Мне, кажется, лучше уйти…

Он пожимает плечами.

– Как хочешь. Двадцатку получишь, только если сделаешь то, о чем прошу.

Они оба молчат, но Сергей улыбается. Он знает, что сейчас произойдет. Ему хочется смеяться, когда стук каблуков удаляется вверх по лестнице.

Берет телефон, быстро ищет нужный контакт. Женщина на том конце провода снимает трубку раньше, чем он успевает передумать.

– Слушаю тебя, Серебров.

– Дизайн-проект сделаешь? Комнаты… точнее, двух смежных.

– Излагай.

– Для девушки и ребенка лет пяти.

А еще он курит. Сто лет не курил.

* * *

В воскресенье Марина готовит ужин и удивляется бесконечному дождю. Он и впрямь то стихает, и тогда кажется, что вот-вот выглянет солнце, то заряжает с новой силой. Ни о какой работе и речи нет, но я собираюсь в парк, чтобы отдать эскиз. Сергей приходит всегда в одно и то же время, ровно к восьми, так что мне вряд ли придется долго его ждать.

Кто бы знал, как не хочется туда идти! Как страшно показывать, что получилось. Я упаковываю эскиз в непромокаемый зип-файл и замечаю, что руки предательски дрожат.

Он убьет меня. За своеволие и за издевку, которой непременно посчитает рисунок. До сих пор мои вольности его забавляли, но сейчас я чувствую, что перешла черту.

До этого дня я несколько десятков раз пыталась переделать эскиз, но в истерике все отправляла в мусорку. Выбора не осталось: или я покажу сегодня хоть что-то, или понятия не имею, что он со мной сделает. А еще деньги нелишние, Элька снова кашляет, и, если разболеется, страшно подумать, сколько уйдет на лекарства.

– Жень, возьми зонт! – кричит из кухни Марина.

Но я отмахиваюсь. Дождь вроде кончился, до парка недалеко, а там я мигом. Никому нет охоты подолгу беседовать об искусстве в такую сырость. К тому же на мне толстовка с капюшоном.

Свою ошибку я понимаю сразу, как подхожу к парку. Капюшон не спасает, я стремительно превращаюсь в выхухоля из любимой Элиной сказки. Тот тоже мерз под дождем, в одиночестве, и не знал, к кому приткнуться.

Вот и я иду, сжимая под толстовкой файл с эскизом. По волосам стекает вода, ноги ледяные, а дождь все усиливается. Где-то вдалеке грохочет гром, приближается к нам.

Но самое главное то, что у меня сердце колотится так, словно иду я на казнь. Так, наверное, чувствует себя котенок, которого сжимают в руке, чтобы отнести на речку и безжалостно утопить.

Останавливаюсь на привычном месте и вглядываюсь в серую даль. Холодно. Зуб на зуб не попадает. Хотя, может, это от страха. Скорее всего, от страха. Я молюсь, чтобы он не пришел. Закрываю глаза и прошу небо, чтобы Сергей Серебров просто забыл обо мне.

Но когда снова смотрю на аллею, вижу его.

Дергаюсь. Едва не пускаюсь наутек, только оцепенение не дает сдвинуться места.

Бог ты мой… это как встреча двух миров, удивительно разных. Моего, холодного, мокрого, пропитанного дождем. В нем я, одетая в джинсы и кроссовки, дрожу от волнения.

И его мир. Больших денег, комфорта, тепла. Его даже непогода обходит стороной. Серебров одет в темные джинсы и тонкий кашемировый черный свитер, на ногах – идеально чистые ботинки. Над головой зонт. Он будто окружен защитным полем, куда не попадают холодные капли дождя.

Он останавливается напротив меня. Смотрит, обжигает своим взглядом, видит насквозь.

– Принесла эскиз?

Я протягиваю дрожащей рукой файл. Мужчина берет его и долго рассматривает.

Неизвестность хуже всего, мои нервы, как натянутая струна. Я закусываю губу, до боли и солоноватого привкуса крови.

Смотрю на его лицо. Бесстрастное, равнодушное. Холодные глаза, рассматривающие рисунок.

Мне вдруг становится стыдно за слабость, за наивность. Хочется провалиться сквозь землю, сделать так, чтобы он никогда не видел этот эскиз. Спрятать, как самый постыдный секрет.

Никогда я еще не чувствовала стыда, от которого сжимается сердце. Никогда еще не мечтала спрятаться, чтобы не трогали вложенный кусочек души.

– Это… – Я голос свой не узнаю, чужой какой-то, жалобный. – Плохо, я знаю. Я… переделаю через неделю, попробую еще…

А затем вырываю из его рук файл и бросаюсь прочь. Сбежать! Забыть его лицо, забыть собственный порыв! Идиотка… какая же идиотка, вздумала играть со зверем. Насмехаться над ним, унижаться самой. Разве можно хоть на секунду поверить, что Сереброву интересны мои иллюзии? До чего вообще можно докатиться… как бездомный щенок. Его ногой, а он в глаза заглядывает и все ищет: «Может, это он, мой хозяин, и у него есть теплый дом?»

Я делаю лишь несколько шагов, когда стальные пальцы сжимаются у меня на плече. Одним движением Серебров разворачивает меня к себе и втягивает под зонт.

Боже, здесь даже воздух теплее… или это иллюзия от того, что мужчина очень близко. Стоит только чуть податься – и коснешься мягкого черного кашемира.

– Нет, – хрипло говорит он, – дорисуй.

Пока до меня доходит смысл его слов, он повторяет:

– Дорисуй этот.

А затем вдруг вкладывает в мои онемевшие от холода пальцы зонт и быстро уходит прочь, не боясь ни дождя, ни сверкающих в небе молний.

Я смотрю ему вслед, и кажется, будто тепло осталось со мной, под черным зонтом с деревянной глянцевой ручкой.

Глава шестая

Он расколотил кабинет. С психу разбил чашку о зеркало, которое сразу покрылось паутиной трещин. Запустил тяжелой малахитовой пепельницей в стекло. Разнес глобус-бар прямо вместе с бутылками, стоявшими в нем. Ну и так, по мелочи, ноутбук шарахнул.

А потом улетел в Рим. И хоть командировка вполне позволяла вернуться в субботу вечером, чтобы в воскресенье быть в парке и забрать рисунок, который Кисточка наверняка подготовила, он специально взял билеты на понедельник. И все воскресенье трахал рыженькую до тех пор, пока она не взмолилась о передышке.

Только он своего так и не получил. Хотя вряд ли смог бы сказать, что вообще его удовлетворило бы. И нет, Серебров не бежал от мыслей о Кисточке, только даже самые грязные фантазии с ее участием не особенно помогали. Чертова девка.

В понедельник, прямо с рейса, приехал домой.

– Сергей Васильевич, – Рита встречает в гостиной, чистит камин, – Константина Васильевича осмотрел врач.

– И?

Он и так знает ответ.

– Нужна реабилитация. Нужно разрабатывать, ехать в Германию, проходить курсы физиотерапии. На дому это невозможно.

– Позже с ним поговорю.

– А еще закончили монтаж в пустых комнатах.

Это Рита произносит с нескрываемым любопытством. Она давно на него работает, так что имеет безоговорочное право интересоваться всем, что он делает. Но ему не хочется вдаваться в объяснения – у него их просто нет.

И теперь он сидит в детской и смотрит на шкаф с книгами.

В свое время он бы отдал за такой шкаф душу. Здесь не просто книги, здесь подарочные интерактивные издания. «Океанология» с объемными фигурками обитателей морских глубин, обложка книги щедро украшена сине-зелеными кристаллами. «Драконоведение» с ярким янтарем в глазу дракона на обложке. «Алиса в Стране чудес» – огромная книга с кучей магнитов, закладок, объемных страниц. Новогоднее издание про елку, книга мифов о викингах. Сказки, сказки, «Путешествие Алисы», какие-то девчачьи книги про Барби.

В другом конце кровать в виде тыквы-кареты, как у Золушки. С милым пологом, на котором вышиты светящиеся звездочки. Письменный стол, стул, большая мягкая площадка, отдаленно напоминающая сцену, с игрушками. Пара кресел и телевизор. В детской, сидя в мягком кресле, Сергей чувствует себя не в своей тарелке.

Если выйти через арку в смежную комнату, то можно попасть в другую спальню, более сдержанную. С большой кроватью, огромным столом, офисным кожаным креслом и диваном, который непривычно повернут не в центр комнаты, а к окну, на лес.

Но там не так тошно. А вот в детской – в самый раз. И даже коньяк, последний уцелевший после погрома, что он устроил, не спасает.

Рита входит бесшумно, ставит на столик перед ним чашку с кофе и долго, задумчиво смотрит на ряды разноцветных книг.

– Не мучили бы вы себя, Сергей Васильевич. Зачем сделали ремонт?

– Понятия не имею. – Он усмехается и выливает остатки коньяка в кофе. – Захотелось.

Рита улыбается. Тепло так, как улыбаются хорошему другу.

– А еще Константина Васильевича ругаете. А сами все забыть не можете. Оставьте, все в прошлом. Еще встретите девушку, она родит ребенка. Все будет, вам и сорока еще нет.

– Да. Будет. Конечно, будет, куда же денется. Не обращай внимания. Просто ностальгия замучила.

– Все точно в порядке?

– Да, Рит, в полном. Я совершенно точно уверен в том, что хочу. А комната… она не для воспоминаний. Она для одной девушки, которая поживет здесь некоторое время. Возможно…

– Что за девушка?

Ее не обманешь, она слишком долго его знает. Но можно дать понять, что разговор окончен, – и Рита уйдет. Оставит его наедине со своими демонами.

– Знакомая. Ничего особенного.

– Вы на работу сейчас? До обеда меньше часа, если дождетесь…

– Спасибо, Рит, я по делам, вернусь через пару часиков и пообедаю. Попробуй накормить Костю.

– Да, Сергей Васильевич.

Он едет в парк. На хрена – не знает. Как именно он заставит ее приехать и вообще нужно ли это – тоже. Что-то подсказывает, что Кисточка, даже если он предложит все блага для ее ребенка, откажется просто так у него жить, пусть и временно.

Отдельный вопрос, что он с ней будет делать. Стоит его проработать заранее, но Серебров старается об этом не думать. Кисточка – девочка чувственная, заводится с полоборота, но неужели он закончит все так просто и уложит ее в постель? Это неинтересно. Это не имеет смысла.

Глупенькая и маленькая. Нарисовала свои наивные представления о сексе, со всей искренностью невинной девчонки. Только вряд ли он хоть к кому-то прикоснется так, как на ее рисунке. Для того, чтобы сжимать женщину в объятиях с такой нежностью, нужно обладать иным складом характера. Он и до развода таким не был, а теперь подавно.

Всю дорогу, за рулем, Серебров не может отделаться от мысли, что играет не только с ней, но и с собой. Выворачивает душу наизнанку. Извращенное удовольствие доставляет разбивать чужие романтические представления.

А в парке Евгении нет. Он даже не верит в это сначала, долго вглядывается в то место, где она работала. Оно не пустует, сейчас там рисует какой-то бородатый дед в потертом вельветовом пиджаке.

Медленно, пробуя на вкус терпкое разочарование, он проходит по парку. Может, ей дали другое место?

Но нет. Нигде нет девочки с кисточкой за ухом. И мужчину накрывает ярость. Сбежала? Неужели настолько глупая, что решила убежать от него? Не получилось прикинуться несчастной, значит, просто смылась?

Нет, Кисточка, нет. На какой-то миг ты и впрямь показалась ему слишком чистой для подобных игр, но теперь правила в сторону.

Он ее найдет, это лишь вопрос времени. И предвкушения, потому что, когда найдет, больше не будет искать в душе давно похороненные воспоминания.

Даст ей фору, а потом найдет и поиграет. И Кисточке даже понравится.

Принцев не существует. Придется снова ей напомнить об этом.

Он закрывает глаза, чтобы успокоиться. Сергею не нравится эмоциональность, которую вызывает Кисточка. Не нравится собственная злость на нее за побег. Надо успокоиться. И подойти к делу с холодной головой.

Он поедет домой. И дождется воскресенья, даст ей еще один шанс. А если в воскресенье Евгения не придет… зверь внутри сорвется с цепи, он уже почти освободился, и держат его лишь воспоминания о том, какую боль приносит подобная эмоциональная привязка.

Дни до воскресенья проходят слишком быстро. Он погружен в работу, а после до полуночи и полной отключки впахивает в спортзале. Лишь однажды остается дома и сам не понимает, как вдруг оказывается в мастерской.

На стене над столом два ее рисунка. Робкая попытка скрыться от его взгляда, первый шаг в познании тела. И второй рисунок, дерзкий ответ на то, что он с ней делает. Сочетание акварели и угля, нежное и страстное. Этот рисунок особенный. Она вряд ли понимает, но он видит намного больше. Заводится от мимолетного взгляда. Возбуждение болезненное, беспокойное. Даже если кончить, если закрыть глаза и вместо секретутки представить Кисточку, оно не утихнет.

Можно закрыть глаза, восстановить в памяти образ, которым он одержим. Представить, как полных губ касается улыбка, как девушка выгибается в его руках, разводит для него ножки и протяжно стонет.

Можно даже сжать член в руке и представить, как ее губы обхватывают головку, язык порхает по напряженному органу. Как Кисточка двигается, а ее губы скользят по его шее, кусают губы.

Только знание, что это лишь фантазии, все равно сидит внутри. И даже не глубоко, а у самой поверхности, шепчет и насмехается.

Тогда Серебров во вспышке иррациональной ярости переворачивает стол. На полу валяются осколки стекла, куски дерева, какие-то инструменты. Идеальный порядок, прежде царивший в мастерской, больше его не интересует. Все равно не помогает приводить в такой же порядок мысли.

Сил включать свет нет. На дом опускается темнота.

Заснуть не выходит. Едва он закрывает глаза, проваливается в отвратительное состояние, между сном и явью, где живут воспоминания. Мрачные, тяжелые. Под утро Серебров ощущает знакомое желание выплеснуть злость, чтобы хоть как-то постараться не сорваться на домашних. Уезжает в клуб и до сбитых костяшек лупасит грушу, а потом больше часа плавает.

Отвратительный день. Отвратительная неделя. Похоже, сопротивляться бесполезно и стоит просто расслабиться и позволить себе делать то, что отчаянно хочется. Он едет в парк, там берет большой кофе и сидит на лавочке до самого вечера. Гипнотизирует место, где впервые увидел Кисточку спустя десять месяцев после того вечера.

Но ее нет. Художник, занявший ее место, уходит. Поток людей рассеивается. Она не работает здесь и не приходит в ожидании его. Сбежала, ушла, уволилась, больше для него не рисует. Но наверняка чувствует его приближение, боится, что Серебров ее найдет.

И он найдет, это совсем несложно. Начнет, пожалуй, с адреса, а дальше будет видно.

Она живет в каком-то до ужаса унылом и задрипанном доме. Порой Сереброву кажется, он совершенно не видит никакого мира, кроме двухметрового забора загородного дома и отрезка дороги, виднеющегося из окна машины. Даже в парке он побывал, лишь познакомившись с Евгенией.

Или вот недавно был в Риме. Из воспоминаний: ВИП-зал аэропорта, салон машины, переговорная в отеле, пентхаус. Ну и секретутка, да, пока драл ее, в окно посматривал, достопримечательности, наверное, какие-то видел. Аж самому смешно.

И вот она, жизнь. В серых, изрисованных стенах подъезда. В отполированных за несколько десятков лет бетонных ступенях. В одинаковых хиленьких дверях.

Он звонит долго, минут пять. Наверное, этот звон способен разбудить даже мертвого, но за дверью гнетущая тишина. Колеблется, но все же подходит к двери напротив и звонит соседке.

Открывает миловидная, но уж очень «серенькая» девица. Лет тридцати, может. С мышиного цвета волосами, темными кругами под глазами. А еще она его узнает.

Это Серебров понимает по выражению лица, по глазам, по изменившейся атмосфере. Вот так интересно. Подруга? Неужели Кисточка что-то о нем рассказала?

– Я ищу Евгению. Не подскажете, где она?

Вздергивает подбородок. Бросает вызов.

– Не подскажу.

– Зря.

Он делает шаг вперед, девица инстинктивно отступает.

– Мне очень нужна Евгения.

– Ей сейчас не до вас. Оставьте ее в покое.

– Я сам буду решать, что делать, в твоих советах я не нуждаюсь. Где она? По-хорошему скажи, и попрощаемся.

– А если не скажу?

Он осматривает прихожую, ищет зацепки. Действовать надо быстро, давить на нужную точку. Почти ничего не говорит ему о том, кто есть хозяйка, но все же он замечает на полке ее сумку, из которой торчит тонкая «Тетрадь для нот».

– Марина Витальевна, – из комнаты появляется рыжий мальчуган, – я закончил задание.

– Сейчас подойду, Вова, подожди меня.

– Учительница, значит, – усмехается Сергей. – Ну вот тебе и ответ на вопрос. Если не скажешь, волшебным образом все может получиться так, что переквалифицируешься в уборщицы. У меня уже традиция такая, всех убогих нанимаю. Обвинят тебя в каком-нибудь домогательстве, мамашки на кол посадят и разбираться не станут. Так что? Стоит подружка похеренной жизни?

Она молчит, стиснув зубы. Интересно, это такая особенность тех, кто вырос в нищете, геройствовать на ровном месте? В противовес вон, Савельев, всю жизнь на тепленьком, а лапки поджал и сбежал.

– В больнице. Ребенок заболел неделю назад, увезли в больницу, она с ней.

– В какой больнице?

– Во второй, в инфекционном отделении.

– Ну можешь ведь, когда хочешь. Давай топай работать.

Он выходит из подъезда и снова курит, смотрит на пошарканные детские турники и даже не пытается о чем-то думать. Ну да, о том, что Кисточка просто-напросто может заболеть, он не подумал. О ребенке тем более. Думал, сбежала, самый простой вариант предположил.

И что теперь? Оставить ее в покое? Не тащиться же в больницу, право слово.

Серебров только думает об этом, а ноги сами несут к машине. Если дать волю желаниям, то можно обнаружить себя подъезжающим к стоянке больницы. И даже спрашивать себя, на кой хрен это делать, бесполезно, потому что подобные действия не поддаются разумному объяснению. Они продиктованы эмоциями. Инстинктами.

Ему просто хочется увидеть Кисточку, услышать ее усталые оправдания, убедить себя, что она не сбежала.

Медсестра соглашается пропустить его в отделение лишь после того, как он сует ей пару купюр в карман халата.

Все время, пока он поднимается на нужный этаж, в голове прокручиваются сцены из прошлого, когда он точно так же поднимался, только по другой лестнице. В той больнице все сверкало и сияло, даже пациенты разной степени тяжести, казалось, улыбались, как на рекламном плакате.

«Забери меня», – услышал он в телефоне голос жены.

Дрянь. Циничная шлюха. От одного взгляда на больничные стены его может начать трясти. А кривоватые потускневшие рисунки на стенах детского отделения и вовсе ввергают в депрессию.

Кисточка с ребенком в девятой палате, но он не доходит до нее: сразу же, как только ступает с лестницы в коридор, видит Евгению. И понимает: что-то не так. Она бродит туда-сюда по коридору, низко опустив голову. Растрепанная, взъерошенная, какая-то потерянная. На ней джинсы и бесформенная белая рубашка, а ноги босые. Пол грязный и ледяной, но девушка не видит ничего вокруг себя.