Kitabı oku: «Последние из Валуа», sayfa 3

Ропот негодования ответил на предложение дез Адре.

Нет сомнения, что все скорее согласились бы умереть, чем подвергнуться бесчестью, тем более что оно и не гарантировало им жизнь; но у них еще теплилась надежда на то, что, согласившись на постыдное требование врага, они спасут своих жен, сестер и дочерей.

Они покидали шпаги.

– Сдаемся! – крикнули они.

– Но я не сдаюсь, – сказал граф де Гастин и обратился к Этьену и Полю, указывая пальцем на дез Адре.

– Этот подлец хочет не только нашей крови, но и чести, а вы слушаетесь его, покоряетесь ему?.. Вперед! Он просил меня подать пример – я и подаю! Вперед, друзья!

– Вперед! – повторили братья, воодушевленные словами зятя.

И, не глядя, следует ли кто за ними, трое мужчин ринулись вперед.

Тут уже не десять, но сорок аркебуз опустились, но Бланш и баронесса де Ла Мюр повисли на шее – первая – мужа, вторая – сыновей, – воскликнув:

– Вы хотите, чтобы мы все погибли?

«Какая разница – минутой позже, минутой раньше?» – могли бы ответить им, но кто же не послушает любимого человека.

Наклонившись к супруге, Филипп шепнул ей несколько слов, которые сперва заставили ее вздрогнуть, а затем твердо ответить:

– Клянусь!

– Будь тогда по-твоему! – произнес Филипп и, тяжело вздохнув, переломил шпату надвое.

Несколько минут спустя все, не исключая и прислуги, стояли со связанными руками перед дез Адре, ожидая его приговора.

Он сел посреди зала в кресло; Ла Кош и Сент-Эгрев стали по обе его стороны.

– А теперь, господа, когда все успокоились, мы можем и поговорить, – сказал дез Адре медленно, с дьявольской улыбкой обводя взглядом женщин, рыдавших возле трупов. – Нельзя ли потише выражать вашу печаль, сударыни? Поверьте, я очень сожалею о случившемся несчастии и рад бы поправить беду, но что же делать, если воскрешение мертвых – не в моей власти? Потише, пожалуйста!.. Позвольте теперь объяснить причину моего столь внезапного здесь появления: четырнадцать месяцев назад, я был жестоко оскорблен бароном де Ла Мюром и некоторыми из вас, господа; я тогда поклялся отомстить вам при первом же удобном случае! Ну вот, этот случай представился! Между тем я не так черен, каким кажусь с первого взгляда, и хочу доказать это, предложив вам такие условия, которые не будут слишком обременительны для вас. К тому же мне следует быть предельно осторожным: госпожа Екатерина Медичи уже не благоволит ко мне по-прежнему, а совершенно лишиться ее милости я не считаю выгодным… Однако я вижу, что моя длинная речь истощает ваше терпение, и потому постараюсь объясниться в двух словах: я заплатил за вход сюда тысячу экю, назначаю выкуп в такую же сумму за каждого из вас. Вам эта цифра кажется слишком большой, господа?

– Нет! Нет! – в едином порыве воскликнули пленники, в сердцах которых вновь затеплилась надежда на спасение.

Промолчали лишь барон де Ла Мюр и граф де Гастин, которые поняли, что под этим предложением скрывается нечто иное.

– Так вы согласны на это условие? – продолжал господин де Бомон. – Что ж, тысяча экю с каждого из вас составят двадцать четыре тысячи, которые барон де Ла Мюр потрудится выдать мне сполна немедленно; вы можете рассчитаться с ним позже.

Барон де Ла Мюр горько улыбнулся; они с Филиппом не ошиблись, решив, что дез Адре просто насмехается.

– Вам отлично известно, – промолвил он, – что я не имею наличными такой суммы.

Дез Адре сердито топнул ногой, изобразив разочарование.

– Полноте! Как же так? – воскликнул он. – Думаешь, что дело уж кончено, а между тем ошибаешься… Неужели, дорогой барон, вы не имеете…

– Один лишь король в состоянии, быть может, распоряжаться такой суммой.

– Быть может? Да, вы правы. Говорят, финансы его величества пребывают не в самом цветущем состоянии… Дьявол!.. Но так как, господа, я никогда не кредитую, то вынужден предложить вам нечто другое. Мы сильно скучаем в последнее время, а потому было бы совсем не дурно поразвлечься обществом ваших прелестных жен и дочерей, пока вы не внесете мне всей назначенной суммы… вам и не нужно будет спешить… Ну-ка, Ла Кош и Сент-Эгрев, выбирайте. Я, со своей стороны, беру себе эту прехорошенькую малышку, графиню де Гастин. Похоже, я удачно выбрал; она – лакомый кусочек, которым не пренебрег бы и сам король!

Женщины обмерли со страху; мужчины заскрежетали зубами в бессильной злобе.

Солдаты хохотали; Ла Кош сморкался; Сент-Эгрев теребил усы.

Дез Адре подошел к Бланш; госпожа де Ла Мюр кинулась между ним и дочерью.

– Пощадите! Пощадите! – взмолилась она.

– Давай, Ла Кош! – промолвил дез Адре.

Ла Кош подошел и, словно соломинку, подхватил баронессу.

– Матушка! – вскрикнула Бланш.

– Дитя мое… доченька… я…

Госпожа де Ла Мюр не закончила, не смогла закончить. Когда Ла Кош передал ее в руки солдат, она уже не дышала.

– Что такое, голубушка? – обратился дез Адре к Бланш. – Неужто мы предпочитаем нашего красавца Филиппа де Гастина этому ужасному барону дез Адре? Впрочем, я сознаю, что слишком стар для вас… Сент-Эгрев, уступаю тебе дочь барона де Ла Мюра, мой мальчик: бери ее!

– Премного благодарен, господин барон! – ответил Сент-Эгрев, теребя усы, и обвил рукой гибкую, стройную талию Бланш.

Но она оттолкнула его с силой, которой нельзя было подозревать в таком воздушном существе.

– Я поклялась тебе, Филипп, – крикнула она мужу, – умереть, если нельзя быть твоей… И я сдержу слово!.. Прощай!

Она быстро вынула из складок своего подвенечного платья кинжал, поразила им себя в грудь и безжизненно упала на паркет.

Мы не станем описывать, что было дальше.

Есть такие преступления, о которых рассказывать не следует.

Пока одна часть солдат дез Адре подталкивала к двери зала гостей Ла Мюра, пьяных от ярости и отчаяния, и вынуждала их подняться на платформу донжона, другие солдаты – или, скорее, другие разбойники, – словно гнусная свора, вырвавшаяся из рук столь же гнусного охотника, набросились на честных женщин, невинных девушек, начав срывать с них драгоценности и украшения.

Затем, забросив их – полумертвых, а то и вовсе уж мертвых – себе на плечи, эти бандиты направились со своими жертвами к темным глубинам лестницы.

Дез Адре, а вместе с ним и Ла Кош и Сент-Эгревом досмотрел эту ужасную охоту до самого последнего ее эпизода.

Наконец, когда последний солдат исчез за дверью, барон промолвил:

– Хе-хе! Попортили мы им немного свадьбу, а, господа?

– Бедняжка! – произнес Сент-Эгрев, склонившись над неподвижным телом Бланш.

– Тебе жаль ее, шевалье?

– Она была так хороша!

– Да, хороша, но какая дура!.. Ладно еще, я ей не понравился, но уж тебе-то ее Филипп и в подметки не годится! Теперь, Ла Кош, друг мой, дело за тобой.

– Сию минуту, барон.

Задача капитана Ла Коша в подобного рода походах состояла в том, чтобы разыскать место, где хранились сокровища завоеванного замка и, естественно, эти сокровища умыкнуть.

Еще ни разу не возвращался он из подобных поисков не солоно хлебавши, этот славный Ла Кош! Золото он чуял сквозь стены!

– Присоединишься к нам на платформе? – продолжал дез Адре.

– Да, барон.

– Стало быть, без тебя пляску не начинать?

– О, да, барон, не лишайте меня этого удовольствия!

– Хорошо, хорошо, мы подождем тебя, гурман! Ну что, пойдем, шевалье?

Глава IV. Как именно барон дез Адре представлял себе пляску. – Паж. – Которая доказывает, что быть остроумным весьма выгодно. – Проклят! Проклят!

Не будь барон дез Адре реальной исторической персоной, он вряд ли бы появился в нашем романе. Таких чудовищ придумать невозможно. Дез Адре убивал потому, что любил убивать, и в этом виде развлечения – который он смаковал, стремился довести до совершенства – предпочитал сбрасывать своих пленников с вершины какой-нибудь башни.

«Какая это радость, – говорил он, – видеть, как человека легонько подталкивают к краю платформы, все дальше и дальше, до тех пор, пока его ноги, колени, голова и бездна не превращаются в одну прямую линию. Со взъерошенными волосами, побелевшим лицом, скрюченными от страха пальцами и готовым вот-вот вырваться из груди сердцем, человек этот наконец летит вниз, несколько раз переворачивается в воздухе и, ударяясь о скалы, расплющенной безжизненной массой падает на землю.

Следующего, скорее, скорее!.. Следующего!.. Я буду смотреть, как они прыгают вниз, пока мне это не надоест, и лишь тогда крикну: довольно!»

Дез Адре, несомненно, был безумцем, кровожадным маньяком… Самым же ужасным было то, что для удовлетворения пожиравшей его жажды убийства этот человек задействовал лучшие качества воина: неустрашимость, прозорливость, проницательность, мудрость, энергичность, пренебрежение опасностью.

Разумом эти странные аномалии не понять.

Откуда эта храбрость, соединенная с трусостью? Почему, наряду с блестящим умом, в нем жила такая порочность?

Девиз его был таков: «Impavidum ferient ruinae». – «Тишина посреди руин».

Он забывал, по словам Гозлана, что Гораций рекомендовал эту твердость человеку справедливому, который хочет уподобиться героям, а не человеку жестокому, для которого отвага становится лишь очередным пороком.

Да, предложив пленникам выкупить свои жизни за золото, барон дез Адре разыгрывал комедию.

То была всего лишь грубая насмешка, игра, но Филипп де Гастин и барон де Ла Мюр, разгадав ее, не пожелали в ней участвовать.

Когда у дез Адре появлялась возможность пролить кровь, ему становилось уже не до золота.

И потом, не он ли являлся теперь хозяином замка, а следовательно – и хозяином всех имевшихся в замке богатств.

Вельмож на платформу донжона провели во вторую очередь. Сначала туда поднялись под конвоем первые жертвы предательства – тридцать солдат, составлявших гарнизон Ла Мюра.

«Чем больше будет прыжков, тем больше посмеемся!» – думал дез Адре.

Все еще пребывавших под воздействием снотворного, которое им подсыпали в вино, связанных попарно, полусонных, этих бедняг бросили на каменные плиты. Не хватало лишь одного – их командира, Гийома Барре.

То ли выпил он меньше других, то ли мозг его еще не успел затуманиться, но, когда враги прошли на охранный пост, Гийом Барре проснулся и пытался защищаться.

Его задушили. Ничего не поделаешь! Одним прыгуном меньше! И почему только этот глупец, капитан стражников, не позволил связать себя, как другие? Теперь же солдат и вельмож, которых ждала одинаковая судьба, собрали в одном месте.

Тем временем Ла Кош и четыре солдата, с огромными мешками, производили быструю инспекцию различных частей владения, собирая все, что казалось им достойным внимания.

Под угрозой немедленной смерти один из слуг сопроводил этих господ к золоту, которое хранилось в одной из небольших башенок, и хотя восьмидесяти тысяч экю там не набралось – барон был прав, то была огромная сумма! – обнаруженное богатство все же заслуживало того, чтобы быть переправленным из Ла Мюра в Ла Фретт.

Из башенки Ла Кош спустился в часовню, где наложил руки на все более или мене ценные предметы, в том числе и несколько знамен с фамильным гербом Ла Мюра – своего рода военные трофеи.

Оттуда Ла Кош повел солдат в столовую, где он надеялся поживиться еще какой-нибудь серебряной посудой вдобавок к той, что была собрана в зале для приемов, или парадном зале.

Мешки были уже полны, но Ла Кош, ненасытный, искал чего бы в них доложить, когда с платформы главной башни донесся звук фанфар.

Барон дез Адре выжидал около получаса – этого, по его мнению, было достаточно. Теперь он звал друга Ла Коша и всех тех, что разбрелись по замку, предаваясь, во мраке ночи, самому гнусному из преступлений – насилию.

Через пять минут после этого призыва каждый солдат должен был занять свое место в строю. Дез Адре шутить не любил.

И не прошло и пяти минут, как вся шайка – шестьдесят человек, и те, кого мы видели рядом с бароном, и те, что держались в резерве, – выстроилась на платформе донжона под командованием капитана Ла Коша.

Перед тем как подняться, в свою очередь, на платформу, дабы присутствовать при пляске, задержимся ненадолго в зале для приемов. В зале, где еще два часа тому можно было слышать лишь радостные возгласы, лицезреть радостные лица. И где теперь… Какая ужасная метаморфоза! Боже мой, какое бедствие обрушилось на эту комнату? Самое неумолимое из бедствий – злобный и мстительный барон дез Адре. Паркет был усыпан мужскими и женскими трупами, причем женских было куда больше, нежели мужских.

Мужчин пощадили ради любимого развлечения дез Адре; с дюжину женщин закололи, или скорее они успели заколоть себя сами, предпочтя немедленно умереть от собственных кинжалов, нежели позднее от стыда. Столы, стулья были выброшены в окна – они мешали. Что видите вы, читатель, при голубоватом свете луны, единственном, что освещает сейчас этот зал? Никого, кто бы дышал, никого, кто был бы еще жив, не так ли?

Хотя нет – одно окоченелое, ледяное тело еще дергается, издавая время от времени все более и более слабые стоны. Это бьется в агонии Миро, одна из борзых баронессы де Ла Мюр, которой вспороли живот, когда она бросилась защищать хозяйку. Но это достойное животное было не единственным, на кого пал гнев разбойников – других собак постигла та же участь. Вот и Миро умолкла; ее последний вздох угас вместе с последним стоном.

Но не ошибаемся ли мы? Слышите, в глубине зала кто-то еще стонет? О чудо! Альбер Брион, маленький паж Бланш, Альбер Брион, которого мы считали мертвым, всего лишь ранен! Вот он встает и обводит зал испуганным взором. Бедное дитя! Ему есть от чего прийти в ужас! Ему кажется, что он видит страшный сон, но нет, он не спит! Эти трупы вокруг… эти вопли вверху… этот смех!.. Это солдаты дез Адре оставили за собой столько трупов!.. Это солдаты дез Адре смеются!..

Пошатываясь, паж подходит к окну: легкий ночной бриз освежает его пробитую пулей голову; легкий ночной бриз вновь наполняет его помутившийся разум мыслями, воспоминаниями.

Как прекрасно усеянное звездами небо!.. Воздух наполнен ароматами роз и жасминов парка!..

Но что это? Перед окном, снаружи, проносится тень. Еще одна! Еще! Альбер в ужасе подается назад. За окном стремительно пролетают люди… люди, которых сбрасывают с платформы донжона в овраг.

«Нужно бежать! Где-нибудь укрыться!» Инстинкт самосохранения первым просыпается в пареньке. «Но как бежать? Где укрыться?»

Ах!.. Грудь его сотрясают рыдания… Госпожа Бланш, его дорогая хозяйка – где она? Что с ней стало? Он хотел защитить ее. «Спаслась ли она?»

Снова за окном мелькают тени, прорезая лазурь неба своими мимолетными силуэтами! Вновь смех – смех демонов – на платформе.

Но Альберу уже не страшно, он больше не думает о себе. Он ищет среди трупов… О Боже, нет!.. О, он не кричит! Его могут услышать, а он хочет жить, жить ради нее, живой или мертвой… Вот и она! Он видит ее, прекрасную мадемуазель Бланш, невесту на Земле, жену на небесах Филиппа де Гастина! Она здесь – лежит на полу, безжизненная, вся в крови! Ее убили, как, должно быть, убили и мужа ее, отца, мать, братьев!.. Ее мать… госпожа де Ла Мюр… да!.. Альбер замечает и ее тело – всего в нескольких шагах от дочери.

Он этого не перенесет! Охваченный конвульсивным спазмом, кусая кулак, чтобы сдержать новые рыдания, паж падает на паркетный пол зала.

Но нет, нет! Боженька даровал ему жизнь ненапрасно, его рана несерьезна. Он должен превозмочь, сбросить с себя это гибельное оцепенение! Жива она или мертва, но он принадлежит своей дорогой и горячо любимой госпоже! Жива она или мертва, он ее здесь не оставит!

Мы уже говорили, что барон дез Адре всегда доводил свои развлечения до совершенства. Этой ночью он решил, что будет забавно, если солдаты попрыгают с башни прежде вельмож. То был способ продлить мучения одних, укоротив муки других. Впрочем, вряд ли он мог достичь своей цели. Боль, как и радость, имеет свои границы, которой душе никогда не перешагнуть.

Став свидетелями оскорблений, истязаний, убийства самых дорогих их сердцу существ, могли эти угодившие в плен к дез Адре вельможи, в большинстве своем, расценить смерть иначе, нежели услугу?

Поэтому, если отсрочка казни и могла вызвать у них хоть какую-то эмоцию, то эмоцией этой – вопреки желанию дез Адре – было скорее сожаление, но сожалели они не столько о жизни, как о том, что приходится ждать смерти. Впрочем, некоторые наряду с сожалением испытывали и невыразимый страх.

Во главе этой группы несчастных мы вынуждены поставить до дна испившего чашу горечи барона де Ла Мюра, которому предстояло перенести смерть сыновей, зятя, друзей, как он уже перенес смерть жены и дочери, и лишь затем умереть самому.

Ужасная ситуация! Чтобы не дать сердцу разбиться, чтобы сдержать слезы, барону де Ла Мюру приходилось отводить взор от друзей, от сыновей!

К слову, сыновья барона были совершенно спокойны. Дети, которые могли бы стать мужчинами! Они и готовились умереть как мужчины.

Что до Филиппа, то в тот самый миг, когда, предпочтя умереть, нежели позволить себя обесчестить, Бланш, крикнув ему: «Прощай!», вонзила себе в грудь кинжал, он, казалось, лишился рассудка. Взгляд его воспылал еще большим огнем, щеки покрылись еще большим румянцем. Могло сложиться впечатление, что, покинув этот мир, душа Бланш соединилась с душой ее мужа. То был уже не человек, то была статуя, всецело отдавшаяся во власть дез Адре.

«Когда прыгает один баран, за ним следует все стадо», – говорил Рабле.

Люди во многом похожи на баранов; для них тоже пример зачастую бывает заразительным. Тем лучше, если пример хорош! И потом, зачем говорить: «нет», когда ты уверен, что следует сказать: «да»? Потеря времени, да и только! К тому же у всех есть самолюбие. Странная штука: жертва нередко стремится вызвать восхищение у своих палачей.

Дез Адре буквально млел от удовольствия. Никогда еще он так не развлекался!

– Как идут! Как идут! – повторял он.

И, перегибаясь через зубцы башни, он кричал вслед каждому, кто падал:

– Скатертью дорога! Не забывай меня, мой друг!

Шутить подобным образом ему уже доводилось – 24 июня 1563 года, в День святого Иоанна Крестителя, когда, захватив город и крепость Сен-Марселен, что около Гренобля, барон напутствовал каждого из католиков, которых толкали в пропасть его солдаты, почти такими же словами:

– Передавай привет господину святому Иоанну Крестителю! Не забывай меня, когда окажешься у него! Святой Иоанн Креститель тебе в помощь!²

Веселый был человек этот дорогой барон!

И экономный на свои жестокие проделки – пользовался ими дважды, трижды, а иногда и четырежды.

Когда приходила очередь исчезнуть в ночи того или иного солдата, ему развязывали, предоставляя тем самым возможность – и честь! – самостоятельно встать между зубцами или бойницами башни и спрыгнуть вниз. Двадцать солдат – двадцать баранов – уже прыгнули.

Освободили от пут двадцать первого. То был некий гасконец, состоявший на службе у барона де Ла Мюра около восьми месяцев, невысокого роста паренек с вечно улыбающейся физиономией. Улыбался он и теперь. После того как ему развязали руки, он растер запястья, чтобы восстановить кровообращение, но остался стоять среди товарищей.

– Давай! – крикнул ему капитан Ла Кош. – Отправляйся, малыш!

– Отправляйся! – повторил дез Адре.

– Отправляйся! – повторил Сент-Эгрев.

– Сейчас, господа, сию минуту! – ответил гасконец весело. – До чего ж вы нетерпеливые!.. Вот!.. Раз… два… три…

И он побежал к бойнице. Но, оказавшись у края пропасти, вдруг остановился. Неодобрительный гул пробежал по шеренгам солдат дез Адре. Последний нахмурился.

– В чем дело, скотина! Ты уж дважды никак решиться не можешь? – произнес он грозно.

– Дважды!.. Черт возьми, монсеньор, если вы такой смелый, могу дать вам хоть четыре попытки! – ответил гасконец все с той же веселостью.

Дез Адре расхохотался, Сент-Эгрев и Ла Кош последовали его примеру.

Определенно, он был большой любитель шуток, этот сеньор дез Адре! Потоки слез, целый океан мольбы никак его не проняли, а вот острое словцо заставило его смеяться до упаду.

Менее восприимчивый к шуткам, нежели его хозяин, оруженосец Грендорж направился к гасконцу, чтобы столкнуть того в бездну.

– Нет! – крикнул дез Адре. – Нет! Отставить, Грендорж!

И он спросил у гасконца:

– Твое имя?

– Тартаро, монсеньор.

– Хорошо, Тартаро, во имя твоего остроумия дарую тебе жизнь. Можешь идти. Ты свободен.

– Спасибо, монсеньор!

И, не ожидая продолжения, Тартаро поспешил удалиться.

Свободен! Он был свободен! Гм! Легко сказать, но из укрепленного замка, да еще находящегося во власти врага, выйти не так просто, как из хижины. Подъемный мост, должно быть, поднят, потерна, через которую прошли дез Адре и его солдаты, закрыта и охраняется. Ну и что ж! Поискав, он что-нибудь да найдет. Должен же быть здесь еще какой-то выход. Проявив остроумие, он остался в живых; этот же ум принесет ему и свободу!

Так рассуждал Тартаро, стремительно спускаясь по лестнице башни.

Он пересек мост, соединяющий донжон с двумя небольшими башенками. Слева – винтовая лестница, что ведет к часовне; справа – другая, дающая выход к парку.

Парк!.. Воздух, пространство!.. Да, но воздух и пространство между четырьмя стенами!

Часовня Ла Мюра, находившаяся между подсобными строениями замка, стояла у оврагов, противоположных тем, в которые сейчас сбрасывали людей.

Не далее как в воскресенье, слушая мессу, Тартаро указал одному из своих товарищей на то, что решетка подвального окна едва держится в гнездах, на что его друг – его звали Лербур – ответил:

– Хе-хе! Вот как-нибудь ночью, когда будет желание вылететь из этой клетки, мы и посмотрим, держится она или нет!

Бедняга Лербур! Из клетки-то он вылетел, вот только самым досадным образом! «Надо бы на нее взглянуть поближе, на эту решетку», – сказал себе Тартаро. И он направился к часовне.

Внутри стояла такая темень, что гасконцу, который к тому же ориентировался в этом святом месте не так хорошо, как в помещениях охраны, приходилось передвигаться практически на ощупь. Внезапно он остановился…

Тоненькая полоска лунного света осветила кафедру, у подножия которой он вдруг заметил некую белую фигуру, загораживающую ему проход. «Должно быть, призрак убитого кастеляна», – подумал Тартаро и перекрестился.

Но белая фигура не двигалась, и солдат – в этот час живых он боялся куда больше, чем мертвых – решил подойти ближе.

– Если вы не совсем бездушны, то не убьете меня! – произнес умоляющий голос.

Душа у Тартаро была, и душа прекрасная, да и желания убивать гасконец не испытывал, он вообще ненавидел убивать. К тому же и голос показался ему знакомым.

– Кто вы? – спросил он.

– А! – ответило невидимое существо громче и с оттенком радости. – Так это ты, Тартаро?

– Да, это я, Тартаро… а вы… вы…

– Альбер Брион.

– Мой маленький друг, господин Альбер Брион, паж мадемуазель!.. Так вам тоже удалось спастись? О, как я рад! А я весь вечер страшно беспокоился о вас, и если б только мог, то… Однако что это у вас на руках?

В окно часовни пробился свет взошедшей луны, и Тартаро разобрал наконец, что было тем белым предметом, которым бросился ему в глаза минуту назад.

– О, небо! – воскликнул гасконец. – Да это женщина!

– Да, – ответил Альбер, – и посмотри, кто она.

Тартаро наклонился.

– Мадемуазель Бланш! – пробормотал он. – Боже милосердный! Мадемуазель Бланш! Мертвая!

– Нет, нет, она еще не умерла! Я слышал биение ее сердца… И, раз уж ты здесь, мой славный Тартаро, ты ведь мне поможешь? Если бы ты знал, скольких трудов мне стоило спуститься сюда с нашей дорогой госпожой! Как я проклинал себя за бессилие! Ведь я тоже ранен, и едва могу идти. Но ты, Тартаро, ты ведь такой сильный… ты ведь понесешь мадемуазель Бланш, не так ли?

– Конечно, но куда?

– Прочь из замка, и как можно скорее!

– Да-да, охотно… но знаете ли вы безопасный выход, господин Альбер?

– Знаю, знаю! О, какое счастье, что ты пришел сюда! Без твоей помощи я, вероятно, ничего не смог бы сделать! Вот, держи, неси ее… осторожнее, ради бога!.. Она еще жива… а если и умрет, то хоть будет погребена как следует… Но она не умрет, не должна умереть… Там, в зале, лежат трупы баронессы и многих других, погибших у меня на глазах от рук солдат… Но что с господином бароном? Господином Филиппом? Господином Этьеном? Господином Полем? Их тоже убили?

Тартаро печально покачал головой.

– Нет еще, – сказал он, – но им не избежать смерти.

– О, мои бедные господа! Все мертвы! Все! Но поговорим о них позднее, сейчас мы должны думать только о ней! Пойдем!

Прижав тело Бланш к груди, солдат, ведомый пажом, через небольшую потайную дверь, находившуюся за алтарем, прошел в коридор, ведущий в оружейную комнату.

На что надеялся Альбер Брион? Предположим, что с помощью Тартаро ему все-таки удастся выбраться из замка, но не слишком ли самоуверен был паж, когда заявлял, что госпожа Бланш непременно выживет? Запасшись терпением, читатель обязательно получит ответы на эти вопросы.

Теперь же вернемся на платформу донжона, где продолжалась пляска.

Ах! В то время как, поддавшись счастливому вдохновению, гасконец Тартаро направился искать спасения в прибежище Бога, смертельный промысел барона дез Адре медленно, но верно подходил к концу.

На тот момент, когда мы возвращаемся на платформу башни, из многочисленного прежде стада баранов, в живых оставался лишь один – Филипп де Гастин.

После солдат, и не менее отважно – что само собой разумеется! – вниз прыгали вельможи. Сперва – гости и друзья Ла Мюра. Затем – сам барон и его сыновья, или скорее так – барон вместе с сыновьями.

Развязали Поля.

– Позвольте мне умереть вместе с братом, сударь! – воскликнул Этьен, обращаясь к дез Адре.

– Можно! – ответил тот.

– Благодарим вас! – сказали отважные братья и кинулись обнимать отца и Филиппа.

Как мы помним, последний с той минуты, как увидел Бланш павшей под ударом кинжала, направленного ее собственной рукой, был совершенно равнодушен ко всему происходившему.

Барон де Ла Мюр не мог оставаться молчаливым зрителем смерти сыновей – его надежды, его счастья, его гордости!

Он забыл, что у дез Адре вместо сердца – кусок железа, который ничем не смягчишь; забыл, что дез Адре, мстя ему, старается сделать эту месть как можно более ужасной и ни за что от нее не откажется.

– Дез Адре! – крикнул он. – Дез Адре, пощади! Не меня, но моих сыновей! Ты убил мою жену, дочь, я прощу тебе их смерть… слышишь – прощу, если пощадишь моих сыновей! Мой замок, все, что имею, отдаю тебе беспрекословно… отдаю и мою честь, только не убивай моих сыновей!.. Я буду твоим лакеем, твоим рабом, твоей собакой… Ты будешь толкать меня ногой – и я ее облобызаю; ты плюнешь мне в лицо – я улыбнусь!.. Не приятнее ли тебе будет мучить меня в течение нескольких лет, чем убить сразу?.. О, пощади моих сыновей… ради всего, что тебе дорого на земле, и ради того, что ожидает тебя на небесах!

Старик опустился на колени.

– Хе-хе! – рассмеялся дез Адре. – Надменный барон де Ла Мюр хочет быть моим рабом!

– Отец! – сказал Этьен. – Горе лишило вас рассудка: вы же знаете, что мы не станем откупиться от смерти такой ценой!

– Встаньте, отец! – воскликнул Поль. – Разве вы не видите, что только усиливаете торжество этого зверя?

– Молчите, молчите! – бормотал несчастный Ла Мюр.

– Да, барон, – начал дез Адре. – Они правы, прося вас не унижаться даром! Я не столь глуп, чтобы верить таким комедиям… Да если б вы и действительно были моей собакой, то весьма дурной… Обнимитесь еще раз и покажите ваше искусство в кувыркании!

Господин де Ла Мюр встал со стоном, раздирающим душу.

Руки его соединились с руками сыновей.

– Ну что, тогда вместе? – спросил он.

– Вместе! – воскликнули молодые люди.

– Будь ты проклят, дез Адре! – прокричал старик. – Проклят навеки! Проклят до тех пор, пока будет существовать этот мир! Проклят и после конца его! Проклят людьми, проклят Богом!

– Проклят!

– Проклят!

Эхо повторяло еще это проклятие отца и сыновей, когда голоса их уж смолкли навсегда.

Солдатам дез Адре подобные развлечения барона были, конечно же, не в новинку, но и их эта сцена повергла в ужас. Даже Ла Кош не подумал высморкаться. Лица дез Адре и Сент-Эгрева, напротив, расплылись в еще более широких улыбках.

– Ну, кто еще скажет, – заметил первый, – что я невеликодушен? Эти господа пожелали отправиться в путь вместе – из опасения воришек, по всей видимости, – так разве ж я был против?

– Вы слишком великодушны, господин барон, и этим уже начинают злоупотреблять, – промолвил Сент-Эгрев.

– Похоже, ты прав, малыш. Трое разом – растраченное удовольствие. К счастью, у нас остался еще один напоследок… Красавец граф де Гастин! Гм!.. Хотя сегодня он выглядит каким-то угрюмым, этот граф де Гастин!.. Сердечные муки!.. Вот увидите: он покинет нас, даже не сказав «прощайте».

– Ошибаетесь, барон, вы услышите от меня даже нечто лучшее, чем «прощайте» – я скажу вам «до свидания».

Филипп де Гастин заговорил! Филипп де Гастин был еще жив!

Еще минуту назад бледный и мрачный, он выпрямился, лицо его просветлело, а во взгляде запылал огонь.

Дело в том, что, пока он пребывал в оцепенении, безучастно глядя на происходившие вокруг преступления, внезапно некий тайный голос раздался где-то внутри него, разбудив все его чувства: «Бог – он за тех, кто к нему взывает! Обратись к нему, и Бог, который может все, оставит тебя в живых, чтобы ты смог наказать этих мерзавцев и негодяев! Наказать и отомстить!»

– Боже, – прошептал Филипп, – Боже, сделай так, чтобы я выжил и мог отомстить!

– Вот как! В добрый час! – весело воскликнул барон дез Адре. – А я-то уж грешным делом подумал, что вы вовсе не способны рассмешить нас. Ха-ха-ха! Где же вы рассчитываете встретиться со мной, любезный граф? Ха-ха-ха!

– В аду, дорогой барон.

– В аду!.. Неужели? Вы слышали, господа? Граф де Гастин прямиком отправляется в ад, чтобы засвидетельствовать свое почтение сатане и заблаговременно отрекомендовать нас! Ха-ха-ха! Счастливого же вам пути, господин граф! Грендорж, мой друг, развяжи графу руки, чтобы он мог отправиться в путешествие!

Грендорж исполнил приказание.

Филипп, как и чуть раньше гасконец Тартаро, принялся растирать себе руки, но еще медленнее, еще тщательнее, словно хотел вернуть силу в онемевшие члены.

– Когда же вы закончите, господин граф? – спросил Ла Кош, с нетерпением наблюдавший за этой пантомимой. – Вас ведь ждут… и вверху… и внизу.

– Да, мой дорогой, – подхватил Сент-Эгрев, – вы слишком медлительны. А ведь сегодня здесь прошло много достойных вельмож, с которых вы могли бы взять пример!

– Оставьте, оставьте, господа! – сказал дез Адре. – Чтобы предстать перед его дьяволом – а господин граф уже изволил сообщить нам, куда направляется, – нужно хорошенько приготовиться.

Филипп обвел врагов взглядом, полным презрения и непримиримой ненависти и, неспешно подошел к зубцам башни.