Kitabı oku: «Последние из Валуа», sayfa 8
Глава IX. Где мы видим, что королеве Елизавете отнюдь не весело жилось во Франции. – О необычном занятии, в коем использовали пажей, состоявших при дворе Карла IX
Пробило три часа пополудни. Госпожа Елизавета, супруга короля Карла IX, находилась в одной из комнат Лувра в обществе двух своих любимых фрейлин, мадемуазелей Шарлотты де Солерн и Жанны де Бомон.
Сидя в большом кресле, украшенном французским гербом, королева рассеянно смотрела в книгу в темно-красном бархатном переплете с железной окантовкой, которая лежала у нее на коленях.
Разместившись в нескольких шагах от ее величества, на табуретках, Шарлотта де Солерн и Жанна де Бомон вышивали, время от времени прерывая свою работу для того, чтобы взглянуть на королеву, которая, очевидно, была более занята собственными мыслями, нежели чтением, так как за двадцать минут перевернула лишь две страницы.
– Уверяют, что этот «Роман о Розе» восхитителен, – сказала королева наконец, закрыв книгу и бросив ее на столик, – но я принимаюсь за него уж в шестой раз, а никак не могу им заинтересоваться… Шарлотта, Жанна, оставьте, пожалуйста, ваше шитье и поболтайте со мной!.. Мне сегодня так скучно! Мне кажется, что за те восемь месяцев, что я нахожусь в этом дворце, никогда еще я не была такой покинутой, забытой, как сегодня!..
– Забытой?! – повторили фрейлины тоном нежного упрека, осыпая поцелуями руки королевы.
Она улыбнулась.
– Да, я нехорошо выразилась. Я не совсем покинута, потому что вы со мной… вы, которые любите меня!.. Но…
Крупная слеза скатилась по щекам несчастной королевы.
– Но, – продолжала она немного спустя, как будто говоря сама с собою, – зачем, кроме вас, никто не любит меня? Зачем король Франции женился на мне, если любит другую? Лучше он оставил бы меня в нашей стране, нашей милой Германии, не так ли, Шарлотта? Я ведь не гналась за честью быть королевой!
– Увы, госпожа, – ответила Шарлотта, – но принцессы, похоже, не имеют права на чувства в этом мире. Их выдают замуж за того или иного принца… за того или иного короля сообразно интересам политики.
– И если они от этого умрут… тем хуже для них! – произнесла Елизавета глухо. – Ах, – продолжала она после небольшой паузы. – Когда я приехала в Париж в ноябре прошлого года, то полагала, что буду здесь счастлива! Помнишь, Шарлотта, как хорошо принял меня король? Как он был нежен и предупредителен тогда! Каким гордым и радостным казался, когда ехал верхом рядом с моей каретой посреди приветствовавшей нас толпы. А королева-мать, разве не приняла она меня, как родную дочь? Она ежеминутно целовала меня, обнимала… А теперь? Что такого плохого сделала я госпоже Екатерине, что она так меня ненавидит? Она хочет и дальше властвовать, быть настоящей королевой, но разве я ей мешаю? Я желаю только одного: быть любимой моим супругом! Зачем она отдаляет его от меня, чтобы подтолкнуть… к той женщине… которая никогда не сможет быть для него никем другим, как только… любовницей… Какой интерес заставляет ее разъединять то, что соединено Богом? Ах, Шарлотта, Жанна, когда я думаю обо всех этих загадках, то дрожу и сердцем и душой! Так и вижу, как вокруг меня открываются бездны… темные пропасти, и боюсь, что вот-вот упаду в них!
– Госпожа!
Жанна де Бомон и Шарлотта де Солерн опустились на колени перед молодой королевой, бледной и дрожащей, и снова принялись покрывать ее руки поцелуями.
Казалось, эти ласки немного ее успокоили.
Елизавета вытерла слезы и, взяв юных фрейлин за руки, помогла им встать.
– О, я сумасшедшая! – она грустно улыбнулась. – Оставим все эти глупости и, раз уж я вас позвала, давайте поболтаем… Госпожа Маргарита Валуа не удостоила меня сегодня визитом. Вы не знаете, почему?
– Потому, вероятно, что все ее мысли заняты заботами о вечернем туалете, – ответила Жанна.
– Вечернем туалете? Что же сегодня вечером будет при дворе особенного?
– Ваше величество забыли, – сказала Шарлотта, – что сегодня король дает бал в Лувре, где маршал де Таванн представит тех двух иностранцев, о которых уже неделю говорит весь Париж. Уверяют, что они привезли из Америки столько золота, что им можно было бы украсить целый собор.
– А! Действительно! Моя сестра Маргарита говорила мне об этих сеньорах… Это ведь они раздарили на обеде, где присутствовали с дюжину вельмож, на десять тысяч экю золотого песку?
– Они, ваше величество.
– Их имена?
– Маркиз Альбрицци и шевалье Базаччо.
– Итальянцы?
– Да, госпожа, – продолжала Шарлотта. – Первый из них – шурин графа Лоренцано, одного из самых преданных друзей королевы-матери… О, она может ликовать! Если так и продолжится, вскоре при французском дворе будут служить одни итальянцы. А так как эти итальянцы сказочно богаты, то госпожа Екатерина, видимо, лелеет надежду, что они помогут ей отстроить Тюильри, который она вот уже два года как не может закончить – из-за отсутствия собственных средств, как поговаривают.
– Тише, тише, болтунья! – шепнула Елизавета, грозя пальцем. – Если госпожа Екатерина тебя услышит…
– Но она-то меня не слышит! – весело возразила мадемуазель де Солерн. – А если и услышит, чем я рискую? Едва ли она может возненавидеть меня и моего брата больше, чем ненавидит сейчас.
– Ах, так ты думаешь?
– Не думаю, но убеждена в этом. Все очень просто: если вы, госпожа, нас любите, то она питает к нам глубочайшее отвращение.
Елизавета покачала головой.
– Тебе это кажется простым, – сказала она, – я же нахожу это печальным… Но, если память меня не подводит, твой брат, Шарлотта, господин де Солерн, и ваши братья, Жанна, г-да Рэймон де Бомон и Людовик Ла Фретт, присутствовали на том обеде, который закончился таким замечательным и роскошным десертом?
– Да, госпожа, – ответила Шарлотта, – и я должна это подтвердить: Рудольф утверждал, что эти господа весьма симпатичны во всех отношениях. А маркиз Альбрицци, говорят, настоящий красавец.
– О, шевалье Базаччо гораздо красивее маркиза! – воскликнула Жанна.
– Так вы их видели? – спросили королева и мадемуазель де Солерн в один голос.
Дочь барона дез Адре покраснела.
– Да, случайно, – пробормотала она. – Позавчера… когда я ехала в Сен-Жермен-л'Оксерруа… мне их указали… мне сказали…
– К чему так волноваться, дорогая Жанна! – ласковым голосом промолвила Елизавета. – Если шевалье Базаччо вам нравится, то что же в том предосудительного? К тому же вы так хороши, что его можно только поздравить с подобным счастьем! Вы ведь не принцесса; вы можете выйти замуж за того, кого любите… и кто любит вас.
Едва она произнесла последние слова, как тяжелую бархатная портьера отодвинула маленькая, хорошенькая ручка, и один из новых пажей Елизаветы, Паоло, объявил:
– Главный оруженосец госпожи королевы, Рудольф де Солерн.
То был час, когда главный оруженосец являлся, чтобы принять приказания королевы на вечернюю службу. Он вошел, почтительно поклонился ее величеству, приветствовал мадемуазель де Бомон и дружески кивнул Шарлотте, своей сестре, – последние тотчас же отошли к окну.
Королева, вздрогнувшая при докладе о приходе Солерна, теперь смотрела куда-то вдаль и будто не замечала присутствия графа; тот же стоял тихо, неподвижно и благоговейно созерцал ее, молодую и прекрасную.
Наконец Елизавета обратила взор на вошедшего и произнесла с легким замешательством:
– Извините, господин де Солерн… я задумалась…
– Ваше величество не должны извиняться перед их покорнейшим слугой, – сказал Рудольф. – Я готов ждать ваших приказаний столь долго, сколь вам будет угодно.
– Моих приказаний… – обеспокоенно проговорила королева. – Но у меня нет никаких приказаний для вас на сегодня. Хотя… сегодня бал при дворе; я пойду туда, и вы будете меня сопровождать, господин граф.
– Хорошо, госпожа. Это все?
– Все.
Рудольф вознамерился удалиться.
– И еще одно, сударь, – сказала Елизавета. – Это касается нескольких слов, которые только что вырвались у вашей сестры и которые больно меня задели.
– Что же это за слова, госпожа? Что могла сказать мадемуазель де Солерн такого…
– О, не обвиняйте ее. Если она меня и встревожила… огорчила… это не специально! Садитесь, граф; выслушайте меня… и ответьте откровенно.
Рудольф повиновался и сел.
Королева продолжала вполголоса:
– По словам Шарлотты, она уверена в том, что госпожа Екатерина Медичи за что-то вами с ней недовольна. Вы тоже так полагаете, господин де Солерн?
Тот не решался ответить.
– Ах! – воскликнула Елизавета. – Вспомните, я просила вас быть откровенным… Мне действительно нужно это знать!
– Если уж на то пошло, госпожа, – ответил граф, – то скажу прямо: да, я тоже так считаю. Госпожа Екатерина Медичи не может простить нам, мне и Шарлотте, того, что мы признаем и любим лишь одну королеву во Франции, королеву, которую она предает… она, ее мать… которая должна защищать ее и служить ей! Что до меня самого, то ее отвращение ко мне лишь увеличилось вследствие моего отказа перейти к ней на службу, – такое предложение поступало мне от нее три месяца тому назад.
– А! Так госпожа Екатерина предлагала вам…
– Ваше величество приказали мне быть откровенным – я и был искренен.
– И я вам за это очень признательна, господин граф. Но… это… как вы назвали… отвращение, которое вы внушили госпоже Екатерине, отказавшись поступить к ней на службу, не подвергает ли оно вас опасностям… большим опасностям?
Рудольф пренебрежительно пожал плечами.
– О, это меня мало беспокоит, – ответил он. – Девиз Солернов таков: «Делай, что должно – и будь, что будет». Я иду своей прямой дорогой; если кто-то встанет у меня на пути, моя совесть подскажет мне, как быть, а шпага защитит меня.
– Шпага! Что значит шпага против двадцати кинжалов!
– О, я не думаю, что дело дойдет до кинжалов, – возразил Рудольф, улыбнувшись. – Полагаю, госпожа Екатерина дважды подумает, прежде чем избавиться… таким образом… от человека, который является не ее подданным, а слугой его величества императора Германии Максимилиана II!
– Кто знает… – прошептала Елизавета. – Говорят, королева-мать не останавливается ни перед чем, когда хочет утолить свою ненависть! Вместо железа она вполне может употребить и яд.
Рудольф не ответил.
– Знаете что, господин де Солерн, – продолжала молодая королева. – Мне кажется, с вашей стороны будет благоразумно… если вы… последуете совету, который я хочу вам предложить… Возможно, за себя вы и не опасаетесь, но ведь Шарлотта, наша дорогая Шарлотта может… пострадать совершенно невинно!
– И какой же совет изволят предложить нам, мне и моей сестре, ваше величество во избежание последствий ненависти королевы-матери? – спросил граф.
– Что ж… Боже мой! Пребывание в Париже не может быть особенно приятным ни для вас, ни для Шарлотты, а император Максимилиан чрезвычайно ценит вас, господин де Солерн… он мне часто говорил это… Вы только выиграете, вернувшись к нему, а Шарлотта и без того скоро меня покинет; она уже в тех летах, когда самое время выйти замуж за кого-нибудь любезного сеньора.
– Если я правильно понял, госпожа, то вы приказываете мне и моей сестре оставить вашу службу?
– Приказываю!.. Нет!.. Я вам не приказываю… абсолютно… я…
– Вы предлагаете нам оставить вас совершенно одну при этом французском дворе, который своим смрадным дыханием погубит вашу молодость, вашу добродетель, если с вами не будет ни одного верного друга? Ах, госпожа! Что бы вы подумали о нас, если б мы согласились последовать вашему великодушному, бескорыстному совету?
– Господин де Солерн!
– Оставить вас! Отдать вас на растерзание вашим врагам! Это было бы трусостью с нашей стороны, госпожа, ужасной подлостью…
– Господин де Солерн!
– О, простите, ваше величество, простите… Эмоции переполняют меня… я, быть может, слишком увлекаюсь! Но я не могу иначе… мой разум покидает меня, когда я слышу, как вы говорите двум сердцам, которые бьются единственно ради вас: «Оставьте меня!» Да могу ли я жить вдали от вас! Пусть убьют меня здесь, во Франции; по крайней мере, я умру… у ваших ног! А умереть у ваших ног, моя королева, я почту за счастье!
– Рудольф!
Граф, словно безумный, упал к ногам Елизаветы, и та, молча, не будучи в состоянии говорить от волнения, протянула ему дрожащую руку, которую он почтительно поднес к своим губам.
Эта нежность заставила сердце королевы забиться чаще, но в то же время и привела ее в чувство.
Не зря, видимо, один из историков того времени называл Елизавету, супругу Карла IX, святой… Она действительно была святой, эта женщина, и в самом широком смысле этого слова: святой до того, что терпеливо сносила все страдания, позор, всегда держа свои переживания при себе.
Она отняла руку, встала и, улыбнувшись, жестом дала Рудольфу де Солерну понять, что он может быть свободен.
– Хорошо, господин мой главный оруженосец, – сказала она, – раз уж вы не желаете возвращаться в Германию, оставайтесь на нашей службе здесь, во Франции. Ступайте!
Между тем как Жанна де Бомон и Шарлотта де Солерн скромно удалились в другой конец просторной комнаты, чтобы не стеснять королеву во время ее разговора с главным оруженосцем, третья персона, напротив, изо всех сил старалась не пропустить ни единого слова, ни единого жеста беседующих.
Что это была за персона? Один из пажей королевы Елизаветы; один из сыновей Тофаны – так как мы уже знаем, что это были ее сыновья. Тот самый, кто несколькими минутами ранее объявил о приходе графа де Солерна – Паоло, брат Марио.
О, Маргарита Валуа не напрасно советовала невестке быть осторожнее, когда королева-мать великодушно предложила той двух пажей, учтивость которых так пленила Елизавету. Не могла же Екатерина Медичи совсем без причины стать вдруг такой любезной! Эти прелестные, очаровательные мальчики должны были, по задумке госпожи Екатерины, шпионить за молодой королевой.
Но как Марио и Паоло согласились опуститься до столь гнусной роли? Почему не покраснели, не возмутились – какими бы юными они ни были, – когда им предложили стать теми, кого в народе обычно называют предателями?
Мы еще вернемся к этой теме и покажем, что они были отнюдь не «ангелами», как называла их Тофана в порыве материнской нежности, а ее достойными сыновьями, то есть самыми настоящими демонами, пусть их мать об этом даже и не догадывалась. Яблоко от яблони недалеко падает, утверждает пословица, и в данном случае нам остается с ней лишь согласиться. Теперь же – так как события нас подгоняют – мы ограничимся лишь тем, что покажем двух пажей за исполнением их постыдных функций.
Итак, в то время Паоло подслушивал и подглядывал за портьерой будуара королевы Елизаветы, Марио, не менее внимательный, стоял на карауле, следя за тем, чтобы брата не захватил врасплох какой-нибудь нежелательный посетитель. Так, поочередно выступая в качестве то наблюдателя, то часового, близнецы делили меж собой работу. Это было исключительно удобно!
Когда Рудольф вышел от королевы, оба уже неподвижно, словно статуи, сидели на банкетках.
Немного спустя, сопровождаемая Шарлоттой и Жанной, мимо них в свою молельню прошла Елизавета.
– Бедные крошки! – сказала она, посмотрев на замерших в почтительных позах пажей. – Вам здесь, наверное, скучно? Вы мне не будете нужны еще часа два, так что можете сходить поиграть в сад.
И, поцеловав одного и другого в лоб, она удалилась.
Они обменялись улыбками. Насмешливыми улыбками. О, то были не по годам развившиеся дети! Они уже умели насмехаться над тем, кто относился к ним с любовью и нежностью.
– Иди, – сказал Паоло Марио. – Я присоединюсь к тебе в саду. Если спросят, где я, скажи, что пошел за Бриссаком.
Бриссак был пажом королевы-матери, с которым близнецы уже успели сдружиться.
Марио пошел направо, в сад, Паоло же – налево, в коридор, ведущий к залу пажей госпожи Екатерины.
Но вместо того чтобы пройти в этот зал, он дважды постучал условным стуком в небольшую дверцу, скрытую в стене. Тотчас же ему открыл старый лакей и провел его в рабочий кабинет королевы-матери.
Та сидела за столом, разбирая бумаги; когда мальчик вошел, она живо обернулась.
– Что такое? Есть новости?
– Да, госпожа королева.
– Говори. Я слушаю.
Паоло передал ей, практически слово в слово, весь разговор госпожи Елизаветы с Рудольфом де Солерном. Он не опустил ни единой детали. Ни единой! У этого паренька была феноменальная память!
Когда он закончил, упомянув, что главный оруженосец поцеловал руку молодой королевы, Екатерина вздрогнула и резким голосом спросила:
– А что сказала, что сделала в ту минуту госпожа Елизавета? Ты же видел, слышал… Вспомни, вспомни хорошенько! Казалась ли она взволнованной?
– Очень взволнованной, ваше величество! «Рудольф!», воскликнула она…
– А! Она воскликнула: «Рудольф!» Только «Рудольф»? А он долго целовал ее руку?
– Довольно долго.
– Затем?
– Затем она сказала: «Хорошо, господин мой главный оруженосец! Рез уж вы не желаете возвращаться в Германию, оставайтесь на нашей службе здесь, во Франции!»
– А потом?
– Это все, ваше величество; граф де Солерн удалился с самым веселым видом, а госпожа Елизавета, в сопровождении мадемуазелей де Солерн и де Бомон, прошла в свою молельню, позволив нам с братом пойти поиграть в сад. Брат в саду, я… здесь.
– Прекрасно! Я очень, очень довольна тобой, Паоло! Продолжайте и дальше служить мне столь же ревностно… Ступай.
Паж поклонился и вышел, после чего старый лакей проводил его к потайной дверце.
Тяжелый вздох вырвался из груди королевы-матери.
– Он ее любит! – пробормотала она. – Он любит ее… и любим ею!.. И он еще храбрится! Сказал, что не опасается моей ненависти… Моей ненависти!
Едва Екатерина Медичи произнесла последние два слова, уголков губ ее коснулась горестная улыбка.
– Впрочем, ведь это вполне естественно!.. Она молода, прекрасна!.. А я… О, если бы кто знал, что я, не любившая никого… никого!.. до пятидесяти двух лет… Тут что-то явно не так! Должно быть, я нахожусь под влиянием какого-то колдовства. Тофана не верит в магию. Если бы я могла объяснить все Руджери, то он дал бы мне средство… Но я не осмелюсь!.. Чтобы Екатерина Медичи, в ее-то годы, призналась в том, что она… влюблена? Нет, этого допустить нельзя! Я не хочу быть посмешищем!.. О, я должна затушить это ужасное пламя, охватившее все мое естество… Затушу же его кровью! Раз уж он не может быть моим, то и другой принадлежать не будет! Довольно колебаться! Погублю сначала его сестру… эту девочку, которая тоже презирает меня… Сначала его сестру, чтобы он страдал и плакал… Эй, Пациано!
Старый слуга – Пациано – явился.
Служа Екатерине тридцать с лишним лет с самой раболепной покорностью, флорентиец вполне вошел к ней доверие, так что она ничего от него не скрывала. Он жил в Лувре, не подчиняясь никому другому, кроме королевы-матери, которая в последнее время возложила на него задачу принимать и провожать к ней многочисленных шпионов, которых Екатерину заставляли держать при дворе ее политические и личные интересы. Пациано никогда никуда не ходил и сторонился других слуг, которые, в силу малой общительности его характера, называли его нелюдимом. Единственной его страстью было золото, которого, по слухам, Екатерина для него не жалела; он прятал его в железный кофр, запираемый на три замка, и проводил долгие часы за созерцанием своего сокровища, – других радостей для него не существовало.
– Пациано! – сказала королева. – Сегодня же вечером сходишь к Рене и передашь графине Гвидичелли, что завтра утром я буду у нее.
– Хорошо.
Он никогда не разорялся на долгие разговоры, этот Пациано! Иногда даже могло показаться, что лаконичность его речи – в его обычных отношениях с королевой-матерью – граничит с резкостью… грубостью.
То был человек неотесанный, который оставался грубияном даже в общении со своей госпожой.
– Значит, вы наконец решились покончить с графом де Солерном? – спросил он.
– И его сестрой, – глухо ответила Екатерина. – Да, я решилась. А что? Думаешь, не стоит?
Пациано пожал плечами.
– Что мне за дело до того, пошлете вы или не пошлете этого немца и его сестру к дьяволу? С кого вы начнете?
– Если это тебя не интересует, зачем же ты спрашиваешь, кто из них умрет первым?
– Из любопытства. Не хотите говорить – я просто уйду, вот и все.
– Первой отведает яд Тофаны Шарлотта де Солерн.
– В добрый час! Будем лишь надеяться, что они окажутся лучшего качества, чем те, что изготовлял доселе ваш Рене. Бедный мальчик уж слишком страдал от них… перед тем как его тело предали земле.
Королева-мать нахмурилась: бедным мальчиком, на которого намекал нелюдим, был Франсуа II, один из сыновей госпожи Екатерины.
– Ты сегодня что-то уж слишком любопытен и болтлив, Пациано! – сказала она.
– Вам это не нравится? Больше не скажу ни слова.
– И правильно сделаешь!
Она поднялась.
– Я иду к королю. Вечером работать не буду; в Лувре сегодня бал. Не забудь моих приказаний.
– Не забуду.
Госпожа Екатерина вот уже пять минут как удалилась; шум ее медленной и тяжелой поступи давно уже затерялся в глубинах коридоров, а Пациано все не двигался с места.
Наконец, убедившись в том, что королева-мать ушла, он сел к только что оставленному ей столу, быстро написал несколько слов на клочке пергамента, после чего вложил записку в конверт, запечатал его и вышел из кабинета через ту же маленькую дверцу, в которую входил Паоло.
На лестнице в это время находился один из пажей госпожи Екатерины – Урбан, кузен графа д'Аджасета, друга Луиджи Альбрицци, которого мы видели на обеде у Ле Мора. Урбан, при виде старого лакея, начал спускаться, беззаботно напевая что-то себе под нос; Пациано же, напротив, стал подниматься.
Естественно, что, двигаясь в противоположные стороны, паренек и старик в какой-то момент сблизились. Они не обменялись ни словом, даже не посмотрели друг на друга, так и продолжали: первый – спускаться, второй – подниматься.
Вот только когда один из них оказался внизу, под перистилем, а второй вверху, у двери своей спальни, паж и слуга тотчас же вытащили, каждый из своего кармана, то, чем они обменялись при мимолетном сближении. Урбан получил записку, написанную несколькими минутами ранее Пациано, старик-флорентиец – полный золотых экю кошель.
Что это означало? Боже мой! Да просто то, что если госпожа Екатерина имела шпионов для того, чтобы узнавать, что происходит у госпожи Елизаветы, то и некто другой из числа тех, кого мы уже знаем, имел своих шпионов, дабы узнавать, что предпринимает госпожа Екатерина.
Тому же, что Пациано, казавшийся таким беспримерно верным слугой, изменял своей госпоже, тоже не следует удивляться: он любил золото так страстно, что готов был за него пойти на все!
