Kitabı oku: «Симптом страха»

Корректор Софья Мулеева

© Антон Александрович Евтушенко, 2019

ISBN 978-5-0050-3424-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Эта книга вдохновлена реальными событиями. Некоторые сцены, персонажи и диалоги являются вымышленными и введены для усиления художественной образности. Любое совпадение вымышленных персонажей с реальными людьми случайно и непреднамеренно.

«Каждая судьба должна обрести право собственного голоса… Если я принадлежу обществу, если я его частица, то не может быть, чтобы выпавшее на мою долю было напрасным, никому не интересным. И почему я должен скрывать случившееся со мной?»

Л. В. Мочалов. In medias res

«Nullum crimen sine poena»¹

Глава 1. НЕУЛОВИМЫЙ ДЖО

Вытапливаемые пряными лучами солнца звёзды защербились и померкли. После раннего восхода небо мигом распахнулось, вытеснив прохладу ночи.

За двойными стёклами стояла непробиваемая затишь убаюканного дома, нарушаемая утробным мурлыканьем бойлерной. Обмотавшись длинным прогретым полотенцем и закусив зубную щётку, Игараси-сан, распаренный, прошёл сквозь дом и спустился по ступеням на террасу. Под ногами скрипела и пружинила кленовая доска, пахнущая лесом и сиропом. Под навесом на плите пел чайник, набирая высоту. Прикрыв вторую, остеклённую дверь, ведущую с террасы в спальню, Игараси-сан спешно вывернул конфорку до нуля. По ту сторону комнаты, над подоконником, показался сметанно-белый кулачок. Он деятельно погрозил супругу и обмяк, ускользнув обратно, под щёку спящей Мичико.

Фиолетовый сумрак, устав бороться с семафорами окон, с обидой отступил. Будто призрак проявлялась из темноты остроконечная коробка с решётчатым балконом господина Ватанабэ. Дом хранил молчание. Ватанабэ-сан с женою и детьми были в круизе где-то в Филиппинском море, и до середины следующей недели соседей ждать не приходилось. Пахло кисло хурмой – её недозрелые плоды, глянцевея бланжевым румянцем, поспевали на раскидистых деревьях с искривлёнными стволами и разорванными кронами. В этих местах кварталы жили короткой жизнью, их регулярно подсекал сосновый бор, наступавший с юга. Сосны, занятые бризом, качали ветвями слабо, будто в хвастливом обещании присматривать за человеческим жилищем. Привычных рядов коптившихся на солнце небоскрёбов Игараси не увидел. Мускулистые, имперские колоссы, напоминающие о величии Японии, были обезглавлены шесть недель назад внезапным, но ожидаемым переездом семейства к рисовым теплицам и цикадам. Первые привносили к запаху плодов хурмы тёплый аромат грибницы, а последние – аккомпанируя звуками гастрономии (оглушающее шипение масла на раскалённой сковородке), создавали вкусную иллюзию, что кто-то готовит мацутакэ, будто собранные тут же, через дорогу, под сенью красных сосен. Обильные грибные места перемежались с теплицами, прерываясь только для того, чтобы пропустить следующих в Мориоку гончих Ямабико².

В больших городах вроде Токио любителей наслаждаться пением древесных сверчков несравненно больше, чем в провинциях. Их пение более разнообразно, чем стрекотание кузнечиков. Игараси-сан припомнил, как до переезда он и сам отклонялся от своего привычного маршрута, заскакивая в гряду больших деревьев, чтобы послушать крошечных земи. Здесь можно было поесть прямо на газете, как кошка, и полюбоваться клумбами с ирисами или золотыми рыбками в пруду. Мелкие цикады с прозрачными зеленоватыми крыльями появлялись в начале июля, они мелодично цвиркали: ми-ми-зе-ми, как будто выговаривали собственное имя. Иногда рокот моторов и автомобильные клаксоны заглушали их перекличку. Представить такое здесь, на новом месте, казалось невозможным. Никакие стрекочущие формы насекомых по силе вытаскивания звуков из себя не могли сравниться с ними – крупными цикадами с непрозрачными надкрыльями, которых местные рисоводы-фермеры называли абра. Может, именно поэтому земи здесь не были в таком почёте: в народе говорят, что абра своим треском способна свести с ума. И всё же Игараси-сан считал, что в цикадном гвалте было больше гармонии, чем в звуках выхлопов четырёхтактных двигателей. А с ума можно сойти от чего угодно: от неудачи в личной жизни, долгого запоя или одиночества. И в этом смысле мегаполис, как думалось Хитоси, томившемся столицей, более располагает.

Терраса и шесть комнат большого дома в сто татами³ были справедливым воздаянием после крошечной квартиры токийского района Акихабара, откуда на протяжении последних четырёх лет ежедневно по будням в 7:02, строго по расписанию, Игараси добирался по синкансэну до Научно-образовательного округа Цукубы. Он и теперь ездил поездом, подсаживаясь на предпоследней остановке. Вместо часа дорога занимала шесть минут и ещё восемь – на рейсовом автобусе до студенческого кампуса.

Научный городок Цукуба, расположенный к северо-востоку от Токио, был синкретизирован из шести городских и нескольких сельских поселений как раз в том году, когда ректорат Цукубского университета предложил сорокалетнему доценту сравнительной культуры Хитоси Игараси вести на трёх студенческих потоках двухчасовой факультатив по исламской экоэтике. Лекции имели успех, не в последнюю очередь и потому, что не сползали в прикладную урбоэкологию, а вращались на орбитах экспериментальной теологии.

Стремительный прогресс молодого города совпадал по темпоритму с карьерным ростом Игараси-сана. Примерно в том же году университет получил от государства солидный грант на строительство и начал активно заниматься социальным девелопментом. Вскоре в маленьком городе выросли целые кварталы аккуратных домиков для сотрудников и их семей. По будням Игараси-сан продолжал вести факультатив, а большое количество свободного времени заполнял изысканиями в области богословско-догматического литературоведения. В выходные в рамках муниципальной программы адаптации мигрантов Среднего Востока он выступал с докладом в Токийской филармонии по приглашению столичной мэрии.

Строительная деятельность Общественного университета привела к тому, что уже через два года после слияния Цукуба административно раскололся надвое на условный центр – Научно-образовательный округ – и периферию – Пригородный район. Игараси-сан заканчивает и публикует монографию «Исламское возрождение». В научном обществе труд встречают тепло, и автор получает заманчивое предложение от ректората создать на их основе собственный спецкурс. Теперь вместо двухчасового факультатива для студентов он читает обязательный для аспирантов курс по арабской и персидской теологической литературе – тридцать пять достойных и воздействующих часов в неделю. Сразу несколько высших учебных заведений страны предлагают Игараси сотрудничать, пытаясь переманить к себе ценного докладчика, и ректорат университета Цукубы спешно пролонгирует контракт с доцентом Игараси ещё на десять лет, согласно которому берёт на себя повышенные обязательства по обеспечению сотрудника жильём.

Новоселье семейство Игараси справит через полтора года – в мае девяносто первого они получат ключи от новенького, только что отстроенного дома в слабозаселённом Пригородном районе. За это время Игараси-сан увлечётся медициной, напишет вторую монографию и даст жизнь двум англоязычным книгам в японском переводе.

На световом табло под самой крышей станции огромным списком выкатывалось расписание прибытия и отправления поездов. На обглоданный сумасшедшим приморским ветром синкансэн Хитоси прибывал с минутным опозданием. Он сам не знал, где потерял эту минуту: может, когда возился с ещё неразработанным замком двери или пропускал на переезде чёрный, осатаневший от внутренней мощи товарняк, а может, когда хрумкал мелким галечником, притормаживая под тенью треугольных листьев долгожителя гинкго билоба, размышляя о старости.

Перед самым выходом он упрятал подбородок в прохладные, пахнущие шампунем волосы жены, и поцеловал в темя. Её лицо, испорченное комедонами, лоснилось в лучах стремительного солнца. Жена старела, всё старилось вокруг и становилось бывшим. Старел и сам Хитоси. Иногда он ощущал себе не человеком, а высокоточным механизмом с запущенной программой-протоколом неизбежного распада. Он знал: этот механизм будет работать исправнее любых часов до тех пор, пока все коды не будут считаны, а программы – исполнены. Впрочем, это не мешало ему, как и раньше, ощущать всепоглощающие токи научного азарта. Токи горячили и крепчали, накатывая волнами, и это действовало, как успокоительное средство. В конце концов, у него ещё есть время, чтобы поизносить, поистереть шестерёнки творческих потенций.

Проскочив створки автоматического терминала, Хитоси выбежал на перрон как раз в тот момент, когда машинист перевёл рукоятку контроллера на первую позицию и почувствовал натяжение между автосцепками локомотива и первого вагона. Хитоси этого почувствовать не мог, но видел, как бесшумно схлопываются дверные створки. Двери уже были закрыты, но у опоздавшего было несколько секунд для срабатывания кнопки их принудительного открывания. За эти несколько секунд он ещё мог успеть заскочить в последний вагон. Машинист перевёл рукоятку на следующую позицию, увеличивая ток тяговых двигателей, и все восемь вагонов осторожно, медленно потянулись вслед за головным – поезд тронулся, и Хитоси побежал. Портфель, раздув кожаные бока, неприятно колотил по бёдрам. Кроме сандвича на перекус, в нём болтались пара книжек и начатая рукопись. От бега и тряски очки сползли по крыльям носа, как салазки по снежной горке. Семеня за составом, отходящим со скоростью бегущего трусцой легкоатлета, Хитоси то и дело поправлял очки в роговой оправе тыльной стороной ладони, подумывая, что не мешало бы позаботиться о собственном здоровье и начать бегать по утрам. Живот и второй подбородок предательски росли, каждое утро напоминая в зеркале, что он не уделяет своему дряхлеющему телу должного внимания.

Рука ухватила поручень, нога почувствовала крепкую подножку. Хитоси подтянулся и фалангой пальца пощёлкал по кнопке. Кнопка категорично загорелась красным. От напряжения пальцы рук дрожали. Не спрыгивать же, в самом деле, когда отвоёвана подножка и оставалось только и всего – попасть внутрь. Вцепившись зубами в портфель, чтобы освободить руки, нечеловеческим усилием он разъединил двери, втягивая тело в тамбур. Как раз вовремя, чтобы проскочить отбойник короткого перрона. Станционная платформа осталась позади, и синкансэн, уже скованный паутинкой города, неспешно повёл локомотив к конечной остановке.

Знакомый чесночный дух сурьмяного антисептика горчил. Пропитанные им шпалы и опоры контактной сети под растопленным июльским солнцем очень быстро начинали отзываться горечью, маркируя железную дорогу полосою отчуждения. Этот запах, успокаивая учащённое сердцебиение и сбившееся от бега дыхание, Хитоси вдыхал с мучительно-тоскливым наслаждением. Он напоминал ему о Ниигате. Жаркий летом, холодный зимой, он был прекрасен в любое время года, потому что Игараси в этом городе родился, там он мужал и рос. В один не самый лучший день родные края стали для семнадцатилетнего Хитоси такой же зоной отчуждения. До этого дня мальчику о доме напоминали мангры, они благоухали густо с июля по ноябрь. Зима неизменно разила птичьими гнездовьями и солью озера Хё, на которое отец с сыном выбирался раз в неделю посмотреть на токующих сибирских лебедей. Пик брачного сезона приходился на декабрь, и именно тогда брачующихся лебедей становилось так много, что озеро словно закутывалось в пуховую перину.

Январь и февраль традиционно щипали морозом и пахли, как и положено, снегом и зимой. Тогда семья выезжала на склоны горнолыжного курорта, предпочитая традиционным лыжам и конькам модный в американских штатах сноуборд, откуда частенько приезжали их навещать кузен с кузиной по линии отца. Весна и начало лета всегда пахли тюльпановыми фермами и магазинами цветов, хотя, конечно, на самом деле, всё было как раз наоборот. Каждый месяц имел свой неизбывный флористический мотив: тюльпана и форзиции – в конце марта, тюльпана и цветущей сакуры – в начале апреля, тюльпана и ириса – в середине мая, гортензии – весь июнь. Именно в том памятном месяце цветущих гортензий всё изменилось. Прежде изменился запах, он и стал предвестником большой беды.

По словам очевидцев, многие в тот день ощущали сероводородные выдохи Земли, но загадки обоняния были разгаданы слишком поздно, когда стрелки сейсмописцев чуть заволновались, фиксируя первый толчок магнитудой в два балла. Следующий – шестибалльный – следом, оборвал провода электрических коммуникаций где-то в окраинных кварталах города. Землетрясение не было столь разрушительным для Ниигаты, его эпицентр лежал севернее, где-то в море. Но пожары из-за многочисленных протечек нефтеналивных портовых терминалов обступили город плотным кольцом. Для тушения сырой нефти пожарные расчёты использовали химическую пену с крепким чесночным запахом сурьмы, волнительным по своей природе и специфике. Он пришёл на смену нефтяному чаду, копоти и удушающему смраду.

Морская волна накрыла северо-запад побережья острова Хонсю через несколько минут после первого подземного толчка, придавив прибрежные деревни, город двухметровым водяным столбом.

Дом семейства Игараси был смыт в Японское море третьей, самой сильной и разрушающей волной цунами. Она нанесла городской инфраструктуре ущерб на миллиарды иен и напоминала о себе ещё четыре недели, не сходя с суши. Потеряв работу, лишившись незастрахованного дома, семья Игараси, как и девять тысяч семей, потерявших кров, была вынуждена уехать из Ниигаты навсегда.

Хитоси тронул мыском ботинка свой портфель, стряхивая нахлынувшие воспоминания. Стальные колёса ворочались с глухим скрежетом неудовольствия от утягивающих их тормозных колодок. Поезд сильно замедлил бег, подкатывая к конечной станции. Холмы, обнесённые сухостойными пихтами, уже отбежали к хвосту состава, и глаза охватывали утекающие к горизонту малоэтажные постройки железнодорожного терминала, стеснённые со всех сторон подлесками литых колонн. Деревья обступали станцию так близко и плотно, что можно было считать иголки на ближних соснах, толстые стволы которых тяжело входили в землю частоколом. Лучащиеся отражённым солнцем колеи-гирлянды утягивали терминал и делали его стройнее. В долгой томительной паузе поезд скрипнул в последний раз и остановился.

В университетском автобусе Игараси окликнули. Исами Кобаяси из бекка-отделения⁴, с могучим голосом, но хрупкими плечами, хитровато поманил пальцем, указывая на свободное с ним место. Смущённый Хитоси пробился к Исами и неловко сел в угол мягкого кресла, уложил на колени портфель, а сверху руки, чтобы унять дрожь. Для Исами подобные манипуляции коллеги не осталась незамеченными.

– Кампай!⁵ – воскликнул он, по-своему поняв причину, и одобрительно поморщил лицо в улыбке: – Прекрасное личное время!

Кобаяси страдал серьёзной зависимостью от алкоголя, слишком увлекаясь питьевыми встречами, но, кажется, всё осталось в прошлом, и теперь он предпочитал напиткам словопрения, не уступавшие по крепости и силе действия. Иногда это выглядело со стороны немного экспансивно и назойливо, но Игараси уже привык к навязчивости Кобаяси, традиционно коротавшего и без того недолгую дорогу за беседой. Обсуждать на рабочем месте что-то кроме работы, согласно трудовому договору, Исами не имел права, однако до университетских ворот запретить делать это никто ему не мог. Он слыл известным болтуном и казуистом, и собеседников менял в поездке регулярно, усердно заботясь о чистоплотности и тщательности тем, не всегда, однако, соблюдая ровный тон и рамки этикета. Про него говорили: этому только дай ухватиться за сложную полемику, биться будет до последнего, обкатывая очередной диалектический приём и доказывая и себе, и оппоненту давний сократов тезис – истина рождается не где-нибудь, а в бурном и горячем споре.

– Ставлю, что Сатору Накадзима войдёт в тройку призёров Гран-при, – поделился он прогнозами с Хитоси, когда все расселись и автобус тронулся от остановки.

Исами преподавал приезжим иностранцам японский язык и культуру Японии и в каком-то смысле они с Хитоси были чуть больше, чем коллегами. По мнению Исами их объединяло миссионерство – оба были учителями, педагогами, цивилизаторами, делавшими немало для обогащения и проникновения ближневосточной и азиатской культур друг в друга. Наверно поэтому общение для мужчин выходило прочным и довольно безуронным. Брошенная, казалось бы, не к месту фраза была, по сути, продолжением вчерашней беседы о предстоящем чемпионате Мира по автогонкам в классе Формула-1, который должен будет пройти в октябре на трассе Судзука.

Хитоси немного увлекался автоспортом и понимал, что у Сатору немного шансов, но спорить с Исами не стал. Понимал: себе дороже.

– Время покажет, – примирительно сказал он, не желая растягивать лакомую для Исами тему больше, чем на две дорожные поездки.

– Помяни моё слово, так и будет! – Он откинул со лба сивые волосы, пытаясь уловить хоть тень сомнения в тоне приятеля. Не заподозрив за ним ничего сомнительного, он покивал головой в знак крепости суждения. Тонкие, опущенные вниз уголки губ придавали его узкому лицу брезгливое выражение.

– Забыл спросить, как прошёл сливовый нихон-го?⁶ – Хитоси решил перевести разговор в другое русло. – Хотел поприсутствовать, но Мичико потребовала закончить с кухней. Коробки с посудой до сих пор не разобраны. Говорит, питаться в ресторане на зарплату доцента накладно.

– Да уж, непозволительная роскошь! Но ты многого не потерял. – Последняя фраза была ответом на вопрос Хитоси.

– Ну, и сколько «улиток»?⁷ – усмехнулся он, прекрасно осведомлённый о прозвище, придуманном абитуриентами для Кобаяси-сана: «Тараси». – Ни одной?

– Будь моя воля, – проворчал Исами, – ни одной бы не поставил. Но семеро всё-таки прорвались!

– Ты слишком строг к ним, Исами! Вспомни, сколько времени потребовалось тебе на изучение родного языка? Шесть лет? Двенадцать?⁸ А ты хочешь за полгода сделать из этих мальчиков и девочек матёрых японистов.

– За полгода они и не смогли понять важнейшего: строгой языковой иерархической системы, которой нужно придерживаться. – Исами недовольно цокнул языком о зубы. – Для нас все эти уровни вежливости – обыденность, а для них – излишняя громоздкость языка. Отсюда все нелепости и… три четверти не поступивших. Был на потоке один гебр⁹ по имени Хасиб, приехал по обмену из Белуджистана. Скажу тебе, юноша с огромным самомнением. Способностей к японскому у него мало, но бил себя в грудь, утверждал, что пехлеви и сложнее, и душеполезнее японского. Каков наглец! Ты, кстати, не знаешь, что это за язык такой – пехлеви?

– Мертвый восточно-иранский язык, имеющий родственные связи с древнеперсидским и санскритом, – ответил Хитоси. – Когда-то очень давно он был языком аршакидов. Они говорили и писали на нём. Письменная разновидность называется пазанд – содержит четырнадцать букв, но…

– Ха! – возликовал Исами. – Четырнадцать! В японском 80 тысяч кандзи! И что пытался доказать этот мальчишка?

Хитоси неодобрительно покачал головой.

– Пехлеви – язык хоть и мёртвый, но великий. Священный текст «Авеста» яркий тому пример! Пусть этот Хасиб приходит на коллоквиум. Мы сегодня будем говорить про этот памятник древнепазандской письменности. Он, уверен, оживотворит наш диспут.

– Да, этот Хасиб порывался к тебе попасть неоднократно.

– Как? Ты мне ничего не говорил!

– Зачем? Абитуриенту бекка правилами университета запрещено посещать аспирантские триместры!

– Прежде всего, он носитель культуры, – воспротивился Хитоси. – Общение будет полезно и ему, и аудитории. Я поговорю с ректоратом. Они должны пойти навстречу.

– Слишком поздно! – теперь Исами говорил ровно, однообразно, будто потеряв всякий интерес к нити разговора. – Этот заносчивый мальчишка не набрал и сорока баллов – вполне ожидаемо. С треском вылетел из курса подготовки. В ближайшие дни его отправят на родину, доить коз, или чем они там занимаются.

– Ничего не поздно! – горячо возразил Хитоси, наоборот, заразившись идеей во что бы то ни стало вытащить гебра на занятия.

Автобус остановился у длинных ворот студенческого кампуса и чихнул пневмоприводом дверей. Водитель предложил пассажирам закончить поездку и пожелал всем хорошего рабочего настроения.

– Ещё поговорим, – засуетился Исами, поддавшись ажиотажу у дверей.

– Кобаяси-сан, приведи его!

Исами сделал неопределённый жест рукою и побежал к пешеходным турникетам.

Четвертью часа позднее Игараси вошёл в один из лекционных кабинетов шестого корпуса, где аудитория встретила преподавателя радостным гулом перемены. Чистовыбритый юноша в нейлоновой сорочке с бериллиевой запонкой на манжете в знак приветствия почтительно склонил голову при появлении в дверях Хитоси и обратился к группе:

– Прошу приветствовать учителя.

Как ни тихо проговорил это Акира Накамура в общем перегуде двух дюжин голосов, в кабинете воцарилась тишина. Голоса растерянно смолкли, кто-то оборвал на полуслове анекдот. Аспиранты дружно встали, приветствуя сэнсея.

– Акира, спасибо. – Хитоси щёлкнул замком портфеля, пошуровал в его тёмном брюхе и извлёк на свет пачку разграфлённых бланков. – Раздай, пожалуйста, формуляры для коллоквиума. Доброго дня всем. Сегодняшнее занятие будем готовить по обычному рецепту, заведённому мной: общетеоретический скелет темы разбираем до обеда, а после – до четырёх – насаждаем его дискуссионным «мясом».

– Учитель, если нет аппетита? – крикнул кто-то из рядов.

– Значит, это экзистенциальный кризис, – поддержал шутку Хитоси и похлопал себя по животу. – Советую произвести ротацию моего спецкурса на курс по философии господина Ватанабэ. Он поможет и с аппетитом, и с аттестатом.

Аудитория дружно рассмеялась.

– Возможно сегодня, – Хитоси дал время пиршеству веселья перебродить ещё одной-двумя шутками, чтобы установить в классе раскованную и ненатянутую обстановку, – у нас будет, как говорят в таком случае французы, clou de la saison – гвоздь программы.

– Учитель, прекратите интригу, – попросил с улыбкой Накамура, пуская бланки по рядам. – Мне по статусу положено знать обо всех «гвоздях». Что вы там задумали?

– Я рассчитываю увидеть на нашем занятии ещё одного участника коллоквиума. Впрочем, не могу этого обещать наверняка. – Он запнулся и оглядел присутствующих. – К слову об участниках: кого-то нет?

– Рюу Сакаи сегодня попросил отгул, – ответил Накамура.

– Уже четвёртый за последний триместр, – напомнил Игараси. – Надеюсь, что моего вмешательства здесь не потребуется, и Рюу наверстает к экзамену упущенное.

– Я об этом позабочусь.

– Ну, что ж, буду полагаться в этом вопросе на тебя, и надеяться, что всё так и выйдет, – Хитоси поблагодарил помощника глазами, упиравшимися в бифокальные стёкла. – Пока же начнём лекцию. Итак, в прошлый раз мы остановились на Заратуштре из рода Спитама.

Хитоси взял в руки мел, подошёл к коричневой доске, намереваясь начать со сложных для написания упоминаемых имён.

– Сегодня продолжим говорить о нём и его 22-парградной Видевдаде…

В первом блок-корпусе университетского кампуса, начиная с двенадцати, было оживлённо. В углу у никелированных столов раздачи очередь круто переламывалась, уходя тонкой струйкой к кассам мимо густого сытного пара, поднимающегося от горячей пищи. Размышляя над тем, что лучше взять на десерт – сладкие шарики данго или печально известное пирожное манжу, от которого каждый год, как известно, кто-то, подавившись, умирает, Игараси-сан всё же отдал предпочтение опасной рисово-гречишной жвачке, подхватил поднос и порыскал глазами в поисках болтуна «Тараси» – Кобаяси. Имея тёплые, почти дружеские отношения с ректоратом, Игараси-сан смог перед обедом не только договориться о возможности привлечения бывшего абитуриента к коллоквиуму на аспирантском курсе, но и упросил руководство университета оказать Хасибу персональную протекцию, и через три месяца отправить ему повторно приглашение на пересдачу зимнего экзамена. Но радостную новость сообщать оказалось некому: в общежитии Игараси узнал, что со вчерашнего дня Хасиб не появлялся. Более того, сосед по комнате – коротышка в пёстрой майке, улыбающийся в пол и мучительно подбирающий слова на ломаном английском – сказал, что пропал не только Хасиб, но и его немногочисленные вещи. Оставалось разыскать Исами и выспросить его о судьбе ученика, но, как назло, и тот пропал.

Столовым помещениям Кобаяси, как и большинство студентов, мог предпочесть эспланаду, и разумно было бы поискать его снаружи. После сезона дождей многие проводили обеденное время на свежем воздухе под тенью пушистых кохий, заботливо высаженных практикантами агрономического факультета на эспланаде перед третьим корпусом – внушительным семиэтажным зданием университетской библиотеки с собственной лабораторией микрофильмирования, подземным книгохранилищем и фонограмархивом. Признаться, Хитоси тоже не очень-то хотел обедать в блок-корпусе столовой, которую перестраивали в прошлом году из-за обнаруженной трещины в стене, возможно, как-то связанной с сейсмической активностью в соседней префектуре Ибараки. В нагретом электропечами увлажнённом воздухе ещё ощущался запах свежего бетона. Местами столовая хранила следы не до конца законченного ремонта.

Оставив поднос и прихватив контейнеры с едой, Хитоси направился к выходу. На каменном парапете у фонтана, словно малые галчата на жердях, гомонили и смеялись вездесущие мальчики и девочки, совсем не выглядевшие на свои семнадцать-двадцать лет. Они смачно тянули из бутылок ледяной чай или «рамуне»¹⁰, щурясь от нестерпимо яркого солнца. Хитоси ещё раз обсмотрел прохожих, стараясь выцепить знакомое лицо. Взгляд, помимо воли, задержался на другой фигуре, вырванной вниманием из общего потока. Сильным шатуном толкнулся кадык, лицо и плечи передёрнула судорога. Взгляд упал на мужчину, примерно одного возраста с Хитоси, японца в голубой тенниске с мокрыми следами подмышками. Опёршись на ортопедическую трость, седой как лунь, по-птичьи склонял он набок голову, нерешительно мял полнеющими пальцами пилотку с красными кантами, иногда обмахивался ею и дожидался, когда Игараси обратит на него внимание. Очевидно, он следил за Игараси с того самого момента, как преподаватель вышел из столовой. Высокий, слишком рано убелённый седовласостью, он крупно выделялся в ювенальных роях. Его было невозможно не заметить. Встретившись глазами, японец кивнул и, хромая, двинулся наперерез.

– Охира-сан! – Хитоси поклонился обильно потеющему мужчине и сел на парапет. – Неужели служебная необходимость вас снова привела ко мне?

Хромота придавала движениям мужчины неуклюжую резкость, и он едва не опрокинул пробитый мелкими отверстиями, похожий на решётце стул, стоящий у фонтана. Игараси любезно придвинул его поближе и в предвкушении сытой трапезы провёл языком по сухим блеклым губам.

– Да уж, – сказал Охира, – у НПА¹¹ достаточно сотрудников, чтобы тратить их служебное время на прихотливых клиентов вроде вас.

– Я не набивался к вам в клиенты, комиссар, – улыбнулся Хитоси, подвигая к себе пластмассовый судок с закрытой крышкой, украшенной орнаментом. – Вы обедали? Закажите суп в столовой, повар очень рекомендовал. По части приготовления мисо он непревзойдённый мастер!

– У меня от соевых бобов изжога, – скривился тот. – Впрочем, как от наших с вами препирательств тоже. Ваше бесстрашие меня не приводит в восхищение. Машина негодования запущена, и мы не в силах что-то противопоставить ей. Но! В нашей компетенции не допустить, чтобы в результате пострадали граждане Японии. Для этого я здесь!

– Как только, комиссар, вы осознаете те фундаментальные ценности, за которые ведётся бой, то поймёте, что эту машину остановить можно. Когда у каждого будет возможность ознакомиться с содержанием книги и высказать свою точку зрения, нетерпимость её ненавистников сойдёт на нет, просто потому, что многие из них поймут: получив исключительное право судить, они не имели для этого элементарных возможностей. Я считаю, что люди, в частности, японские читатели, должны иметь возможность судить сами, а не чтобы за них это делал Рухолла Мусави Хомейни или любой другой представитель власти с признаками тирании.

– Это всего лишь книга! – воскликнул комиссар. – И вы должны понимать, что дело, в конечном счёте, не в ней. Это неизбежно касается политики. Но даже не об этом речь. Ваше поведение, в первую очередь, недальновидно и безобразно по отношению к близким людям. Вы думаете, я переживаю за вас… или Мамору?

– Уж точно не он! Надеюсь, вы не притащили его с собой? – усмехнулся Игараси и шутливо оглядел себя со всех сторон, словно кто-то, в самом деле, мог прятаться в фонтане за его спиной.

– Японские налогоплательщики всё так же платят триста иен в час за вашу безопасность, которой вы пренебрегаете и упорно…

Хитоси набросился на суп и потому невнимательно, не глядя в сторону Охиры, отозвался:

– Это Мичико позвонила вам и велела провести со мной очередную воспитательную беседу?

– Что? – запнулся Охира. – Нет! Я действительно виделся сегодня утром с вашей женой, когда заехал за вами домой. Мы разминулись.

– Город Токио – большой город. Не всегда получается добраться до нужного места вовремя. Но вы могли бы позвонить!

– Это не телефонный разговор, – отмахнулся Охира. – Я добивался личной встречи, чтобы…

– … чтобы, – нетерпеливо, но мягко перебил Хитоси, – в очередной раз напомнить мне о деньгах японских налогоплательщиков, которые из-за моей недальновидности и безобразности, говоря вашими словами, уходят в никуда. Но я не вижу большой разницы между тем, ходит Мамору Канагава за мной по пятам или сидит в кобане¹², играя в го с напарником. Так или иначе, он получит свои триста иен, и польза для общества в обоих случаях будет одинаково сомнительна. Так?

– Играл с напарником? – переспросил Охира. – Если это подтвердится, Канагава получит выговор.

– Господин комиссар! – Хитоси отправил последнюю ложку мисо в рот и удовлетворённо отставил пустой судок. – Простите, но вы акцентируете своё внимание вовсе не на том. Я пытаюсь объяснить вам, что не нуждаюсь в опеке выпускника полицейской академии. Это смешно!

– Всё дело в том, что Канагава – выпускник академии? Вас это смущает?

– Будь он хоть трижды Пелсией!¹³ – воскликнул Хитоси, выставив перед собою палочки с гункан-маки и отправив рис с ломтиком лосося в рот. – Конечно, дело не в вашем подчинённом. Если мы хотим жить в открытом обществе – нам не следует бояться.

– Я не стал говорить вашей жене, но кое-что случилось. На прошлой неделе, в среду.