Kitabı oku: «Асимметрия», sayfa 3
Глава 3
Пустая часовня, жилище ветра.
Окна зияют, дверь скрипит на ветру.
Мертвые кости чар не таят.
Элиот
Вот если бы у каждой истории, берущей начало с гениальных и страшных недосказанностей, не было фигуры умолчания, того о чём не говорят, но что незримо присутствует за всеми помыслами и поступками, думаю, в сумме сюжета и интриги это выглядело примерно так – оскорбительно досадно.
Иногда я думаю, что перспектива знака многоточия – это лучшее, что могут дать сюжеты грядущих судеб. Ведь наши жизни – те же ненаписанные или недописанные повести. Насколько было лучше взращивать слова, выплёскивая на бумагу, тут же забывать. Тогда бы повесть моей жизни непременно напоминала чемодан, на котором сверху лежал бы взмокший автор, в тщетной попытке утрамбовать всё важные мысли и слова. Но совершенной жизни, как и совершенной книги, увы, не существует.
Упоминая об историях с недоговорённостями, прежде всего, я имею в виду историю отца. Для меня он был и остаётся самой великолепной фигурой умолчания, самым почётным знаком многоточия в нашей семье. Именно поэтому рассказывать о нём особо нечего, но не упомянуть его нельзя.
Его звали, зовут Карим. Он родом из междуречья Вятки, исконно этнического региона луговых марийцев. Мама из Чабакура, это севернее тех мест, где родился и рос отец. Но свёл их вместе Кирово-Чепецк. Мама сразу после школы уехала туда получать строительную специальность. Быть в этой теме тогда казалось жутко модным. Социализм строили, и всё такое. После учёбы мама осталась в городе, устроилась на работу, встала в очередь на квартиру. Чем занимался отец до судьбоносной встречи с мамой, я не знаю. Его мать, моя бабушка, которую я тоже совсем не знал, тянула в Кирово-Чепецке бизнес. Влиятельная дамочка была, скажу. Мама рассказывала, в девяностых местная братва ей забивала стрелки, а та будучи не робкого десятка, подвязывала дружбу с ворами в законе, набирала в штат головорезов-уголовников и устраивала лютую войну. Вроде взрывали её однажды, безуспешно, но за достоверность истории я не ручаюсь. А вот то, что она сама любого, с кем не могла договориться, «заказывала» – было страшной, но чистой правдой. А что хотите – девяностые, тогда подобное хоть и считалось беспределом, но удивляло кого-то мало. Обычная делёжка пирога с захватом или, как сейчас сказали, с освоением. К 91-му подошла мамина очередь на квартиру, ключи должны были выдать не то в октябре, не то в декабре. Но после августа стало ясно: квартиры не будет, новоселья тоже. Квадратные метры очередников благополучно отошли строительному кооперативу будущей свекрови. Бизнес у неё был строительный, мама тогда работала инженером-проектировщиком в Кирово-Чепецком КБ, которое дышало на ладан, готовясь испустить последний дух. Маховик строительного бума, раскрученный в начале девяностых, помог бюро выжить, он же познакомил маму и отцом. Тот часто в сопровождении личного водителя наведывался в бюро с мелкими поручениями матери. Это уже после, в нулевых, в обиход вошло устойчивое выражение «мажор». Но сами мажоры, конечно, появились гораздо раньше.
Маменькин сынок – так за глаза называли Карима в КБ – подкупил интеллигентную, но бедную сотрудницу бюро не только роскошью ресторанов и букетами голландских роз, стоимостью в половину маминой зарплаты, но и, как ни странно, умением красиво ухаживать, где не последнюю роль сыграла великолепная декламация стихов по памяти. Карим боготворил две вещи: античную поэзию и крепкие напитки. Случалось, совмещал одно с другим. И всё же, если первое способствовало сближению родителей, то второе вело к их неизбежному разрыву. Мама любила Серебряный век русской поэзии и не столь ценных, не столь мужественных, но не менее крупных поэтов-семидесятников. Она называла их поколением без иллюзий, потому что сама была оттуда родом. Она не была из тех, кто сопротивлялся внутренне режиму, хотя, по собственным признаниям, распространяла большое количество машинописных копий самиздата сборника Цветаевой – официально не запрещённой в СССР, но практически ненаходимой в книжных магазинах. Она испытывала наслаждение при чтении этих романтичных, полнозвучных стихов. Её интересовало всё, что было так или иначе связано с Мариной. Даже я в награду за эту преданность планировался появиться на свет с вымышленным именем Мур – этим именем поэтесса ласково называла единственного сына. Карим хотел назвать меня в свою честь, вернее, этого хотела бабушка. Она считала, что имя ребёнка имеет сильное влияние на его судьбу, поэтому к выбору надо подходит ответственно. Разумеется, лучшим именем для мальчика она считала имя собственного сына. Бабуля не дожила до моего рождения, так что обошлись компромисснополовинчатым решением. В этой схватке Карим и Мур спаялись в инертно-беспристрастный нейминг англо-ирландского истока с едва уловимым перевесом в сторону отца. Надежда Никитична, директор школы, утверждала, что Ким – имя советского происхождения, составленное из заглавных букв Коммунистического Интернационала молодежи. Ну, не знаю, чтобы я ответил на это бы сейчас? Просто пожал плечами. Тогда – конечно, сильно злился и тихо ненавидел за нелепое и гнусное предположение. Что я тогда знал о Коминтерне? Понятно, что я раздражался на собственную неосведомлённость.
Мои родители сошлись стремительно, как вихрь, проедая семимильными шагами отношения. Стихи, случай, шёпот, музыка – их сплавили, а выпивка, дружки, долги и круглолицая буфетчица – раскололи раз и навсегда. Отец был и остаётся табуированной темой. Говорить о нём в нашей семье до сих пор не принято.
Кооперативную «трёшку» с изящным круговым балконом, оставленную им, пришлось менять на квартиру-«полуторку» с перегородкой и смежным санузлом. На эту разницу в деньгах мама рассчитывала поднимать меня на ноги. Мы перебрались на юг области, в город по меркам Кирово-Чепецка, крупный. Чабакур славился оцилиндрованными брёвнами, эмалированными вёдрами, трамвайным парком, троллейбусным депо и древними позвоночными ископаемыми, чьи найденные то тут, то там останки время от времени разбавляли жиденькой сенсацией местную газету «Магистраль». Одним словом, здесь можно было жить. Город лежал на крутом берегу Вятки на полпути к нашей бывшей даче, где Карим хлопотливо вил новое гнездо со стебанутой на всю голову дамой. Ближе к лету и каникулам, он умудрялся оседлать свой прыткий, но вдрызг разбитый москвичок, чтобы с двумя-тремя мелкими ремонтами в дороге добраться до Чабакура. После долго рядился с мамой, словно выторговывал залежалый товар, а когда – не с первой попытки – получалось, мы по южному шоссе, минуя магазины автозапчастей, пилили обратно с поломками двести километров на историческую родину отца.
Это был фанерный домик с удобствами наружу, вроде колонки и сортира под забором с вкопанным ведром. Двор, правда, был огромный: пятнадцать соток, засеянных полусъедобными растениями и корнеплодами. Эта буфетчица-разлучница была помешана на натуральном хозяйстве и феодальной экономике. Сахарная свекла, ячмень, картофель, редька, лук-шалот, щавель и даже лебеда были предметами её повышенного интереса. Всё шло в дело, всё, что появлялось на столе, было с огорода: ячменный хлеб, свекольник, лебедянь и жутчайший луковый салат. Оставив повсюду следы своей аграрной деятельности, она старалась не попасться на глаза, всё время пока я гостил, пропадая от зари и до заката на свекольных грядках или в ячменных посадках.
Дача стояла аккурат возле бобровой запруды. Хатки, похожие на перевёрнутые церемониальные чаши, Карим нарочно не трогал. Жалел их, что ли, не знаю, но летом запруда дико цвела, превращаясь в узаконенный бобрами рассадник комаров. Эти мелкие кровопийцы набивались зудящим облаком в комнаты, делая совершенно невозможным пребывание внутри. Впрочем, снаружи было ненамного лучше. Костёр из еловых веток их отпугивал, но только пока источал смоляные клубы дыма, от которого одинаково плохо было и комарам, и людям. Я находил спасение в полутёмном забарахлённом пространстве чердака. Можно вообразить, что комаров отпугивал неимоверный хаос, царивший всюду, хотя, возможно, причина крылась в колонизации плесневых грибов, атаковавших стопки книг, оставшихся от прежних хозяев. В этих разноцветных бархатистых налётах и мучнистых пятнах была не только букинистика, но и саманная штукатурка, и вечно не просыхающие от дождей палубные доски перекрытий. Отец порывался книги сжечь, но, страдая от бронхиальной астмы, боялся чердака не меньше комариных гарпий.
Лет до десяти Карим навещал нас с мамой, пока, в одну прекрасную весну сильнейший паводок не оставил его вовсе без жилья. Затопило ко всем чертям и дом, и огород, и ракушку с «москвичом». Всё, что я знаю о нём сейчас: он бросил свою буфетчицу (или она его), стал пилигримом, странствует по свету. Иногда до матери долетают его скупые открытки из разных уголков планеты. Я думаю, это он специально, чтобы она завидовала, хотя завидовать-то нечему. Мужику, на секунду, больше полтоса: ни дома, ни угла, бродяжничает где-то. Разве так нормально?
Кстати говоря, моё первое знакомство с шахматной доской случилось ровно как в набоковском романе – на чердаке отцовской дачи. Она отыскалась там же, среди лабиринтов неописуемого бардака, неплохо сохранившейся, но без ладьи и пешки. От скуки спасали книги. Хотя Карим и запрещал к ним прикасаться, я с удовольствием (исключительно из вредности) ослушивался всякий раз, и листал книги в поисках картинок. Иллюстрации стояли в остром дефиците, зато текста всегда было в избытке. Первая книга, осиленная при свете налобного фонарика, изъеденная паразитическими спорами ровно на столько, чтобы не терять тончайшей нити повествования, стала набоковская «Защита Лужина». Мне было девять: меньше, чем герою книги. Единственное, что можно было требовать от автора, и что я получил сполна – редкое чувство присутствия в книге – той самой магии, которой ждёшь от писателя больше всего. В книге писатель обращался к жизни русской эмиграции. Но что тогда я знал об этом? Ровно столько, сколько знал о Коминтерне. Я был уверен: книга о гроссмейстере. Мне нравилось это сложносочинённое, трудновыговариваемое слово. Непременно хотелось, во что бы то ни стало иметь звание шахматного мастера. Гроссмейстер – это даже звучало умно. Как профессор, или магистр.
Болезненная страсть к шахматам пришла позже. В школьной библиотеке на меня упала книга наставлений гроссмейстера Блоха. В прямом смысле: свалилась на голову. Конечно, я не увидел в этом вселенского проведения, меня нельзя обвинить в избытке сентиментальности. Взял почитать и всё. Но учебник не зашёл, сдал через день обратно. Конечно, шахматного поля и тридцати фигур недостаточно для претворения мечты в реальность, и я почти угас, как это бывает, когда тебе нравится какой-то человек, и вдруг он говорит или что-то делает такое, ну не знаю, козявки прилюдно достаёт из носа и оставляет на ножке стула. И всё: с этим ты не можешь мириться, это ниже любых самых заниженных твоих ожиданий симпатии. Вот так и с мечтой. Книжные нравоучения учебного толка мне показались такой большой козявкой, что я подумал: нет, точно не моё.
Если вёдрами и брёвнами Чабакур гордился по праву (хозпосуда, покрытая эмалью, шла на экспорт в Венгрию, а брёвна в виде каркасных срубов уезжали в подмосковные посёлки), то шахматными клубами город похвастать не мог. Даже самая захудалая секция или кружок там как-то не прижились. В глубоких синих до черноты дворах я иногда встречал поклонников игры с впалыми грудями и картофельными лицами. От дворовых шахмат всегда пахло спиртным, энтузиазма любителей хватало разве что на второй заход в винно-водочный, не больше. Шахматы перетекали в шашки, шашки в карты, карты в домино, во что угодно, способное окоротить хозбытовое пребывание цепных мужепсов на страже раздолбанных ячеек общества. На их лицах (мордах?) я читал бессилие полностью зависимых от внешних обстоятельств существ. К этим обстоятельствам – семье, городу, стране, эпохе – они хотели предъявить определённый счёт, но к своим немолодым годам (мне они казались жутким старичьём) понимали, что выбора нет, выбор – иллюзия для дураков. Это было так заразительно, что даже я начинал чувствовать себя таким же обречённым мухомором, не требующим от жизни ничего: ни любящего отца, ни заботливой матери, ни стремления, ни чуда, ни надежды.
А между тем, чудо случилось в лице попавшего к нам из столицы Данила Артёмовича Переверзева. Новый школьный методист сразу как-то приглянулся всем, но не директрисе. Уж не знаю, за что она его невзлюбила, но злые языки завучей «шептали» на всю школу, что когда-то кому-то обещали директорское кресло в одном московском лицее. За какие заслуги неизвестно, но обещать-то обещали, только не дали. С тех самых пор у директора предвзятое отношение к москвичам. Данил Артёмович заочно поставил ей диагноз – москвофобия. Глухая провинция, сказал он, таким категорически показана, она их лечит, поддерживая на плаву. У Переверзева были, кстати говоря, те же симптомы. Вырос себе в рабочем районе Ижевска, переехал учиться в столицу, прожил двенадцать лет и съехал оттуда в нашу дичь, искренне жалея москвичей, страдающих от выхлопных газов и перенаселённости. Себя он тоже жалел, но задним числом, как бы в прошедшем времени. В нашей школе ему, похоже, нравилось, во всяком случае, до тех самых пор, пока директриса не нашла способа избавиться от допекавшего её коллеги. Для меня Переверзев стал тем самым человеком, сильно раздвинувшем границы шахмат. Шахматы он не любил, он их боготворил. Когда рассказывал о гамбитах, миттельшпилях и эндшпилях, его руки легонько потряхивало от возбуждения. «Это, брат, такая гимнастика для мозгов, – приговаривал он, раскладывая фигуры на доске, – которая отнюдь не предполагает душевного здоровья».
Начиналось интересное: чувство неурочной взрослости требовало от меня сверхжертв самоутверждения. Вообще, подростковый кризис характеризует много скреп с приставкой «само»: самоутверждение, самовыражение, самосознание. Любое из этих слов легко анатомирует образ моих тогдашних действий и их причины. Слушая раздёрганный, ритмичный голос методиста, глотающего знаки препинания, я понимал, что он единственный, кто верит в мой талант. Он считал, что меня это кое к чему обязывает. Помню его лайфхаки на все возможные замесы жизни, все до единого, особенно те, что касались перспективы переезда в Москву. Он постоянно твердил про вуз, в котором смог получить достойное образование и предрекал мою судьбу в похожем русле. Но помни, наставлял меня Данил Артёмович, будто он был сказочной феей, а я простодушной горемычной Золушкой, выбивая лакомые места с шашкой наголо по жизни, не стоит лезть в категорию покорителей с горящими глазами, идущих по головам к заветной московской «однушке».
Это, конечно, были странные советы – не по возрасту. «Попытай удачи, – продолжал он наставлять в своей манере, – только не вздумай терять больше, чем приобретёшь. Столица умеет сбивать с намеченных путей». Но у меня тогда пути не только не наметились, но даже не проклюнулись. Переверзев достоверно знал, что мы не выбираем дороги, дороги сами выбирают нас.
Весомые причины ехать учиться в Москву возникли где-то за неделю до выпускного. Примерно в это время долбанула мысль в голову, что, сбросив оковы среднего образования, я останусь на пугающем распутье. Тогда я ошибочно решил, что подростковые мечты можно (и нужно) уложить в формулу «пришёл-увидел-победил», а если это так – их надо немедля воплощать. Треморной рукой я полез в мобильный телефон выискивать тот самый вуз, про который когда-то слышал.
Как только посещает мысль о поступлении в Москву, нужно хорошенько подумать и взвесить все «за» и «против». Думал я? Конечно нет. Кто об этом думает в семнадцать лет. Просто что-то заклубилось, переклацнуло внутри, как бывает при решении логической задачи. А дальше – дальше вручение аттестата, вино из-под стола, медляки и поцелуи, встреча зорьки – и в кассу, за билетом. Попросил в один конец. Самоуверенность – ещё одно слово с приставкой «само» в лексиконе трудного подростка.
Мать отговаривала. Я как мог аргументами лупил: сперва, говорил, кафедра организации шахматной работы, после международный центр шахматного образования, тренерская практика в Греции, турниры, титулы, победы. А там и до гроссмейстера недалеко. В конце концов, она смирилась. Нет, не поверила в меня, а покорилась обстоятельствам. Дала немного денег, обещала приехать на вступительные, и на вокзале разревелась. Для меня это, как запрещённый приём, неумышленный, конечно, но всё же недозволенный. Это было похоже на присуждение технической ничьей. Никогда я не мог выносить женских слёз, маминых – особенно.
Приехал на Ярославский вокзал в каком-то тумане неадеквата. Сто тысяч раз передумал, но решение принято, назад дороги нет. Порыкивающие на вокзале гости столицы добавили мне угнетённости. Я ведь всё-таки провинциальный мальчик, а Москва – город суеты, скорости и нервов. А ещё это город денег: все разговоры крутятся только вокруг них. Ну, ничего, сказал себе, прорвёмся. С июня по июль занятия на подготовительных курсах. Узнал, чтобы пройти с хорошим результатом надо снимать квартиру у репетитора, пока репетитор уезжает на море и сдаёт квартиру, которую сам же и снимает. Учебная муштровка может показаться странной, но только поначалу. Москва – столица, причем не самая дешевая, все крутятся, как могут.
Знаете, какие самые зловещие слова для абитуры? «Завтра экзамен!» Вот тут-то и накроет депрессуха. Она непременно настигает, и надо быть солнечным дебилом, чтобы не загрустить от этих слов. Завтра экзамен! Но на меня они уже не действуют. Каким-то непостижимым образом я должен за вечер решить задачу, которой нет в учебнике: как на полкопейки закупиться дюжиной бутылок элитного бухла? В моих дрожащих пальцах заветный список предпочтений приёмной комиссии: Макаллан Файн Оак, Ольмека Альтос Репосадо, Гленкинчи, Лагавулин. Мой преподаватель, вернувшись с морей в красных лабутенах, подобострастно интересуется, что я думаю о платном образовании. На всякий случай. Смотришь расписание вступительных экзаменов, а следом правила оказания платных образовательных услуг. У коммерческих проходной балл, говорит он, меньше, и конкурс не семь человек на место, а всего два.
Вот этот «на всякий случай» меня смутил, но мама утрясла вопрос. Просто и элегантно: оплатила обучение первых двух семестров. Сказала, что деньги переслал отец, когда узнал, что сын едет покорять Москву. В эту версию уже тогда я слабо верил: откуда такая сумма могла набраться у Карима? Да и не общались они с матерью последние два года. Почему-то был уверен, что помогла тётка из Кирово-Чепецка, мамина сестра. Её муж, дядя Вова, работал на вахтах в Японском море, на нефтеналивных терминалах спецморнефтепорта Козьмино. Деньги в семье водились.
А экзамены всё равно пришлось сдавать. Когда смотрел на своё имя в списке поступивших на коммерческое отделение, голова кружилась до тошноты, так, будто накачался алкоголем. Думал, теперь можно вечно смотреть на него в списках зачисленных и прыгать от радости до небес. Таким запомнился момент триумфа.
Чем ещё запомнилось то лето? Конечно, открыточными видами столицы и приездом мамы. Обилие иностранной речи, метро, светодиодная реклама: всё непривычно. Сезон веранд в самом разгаре. Атмосфера белых брюк и летних шляп. Помню, бродили вдвоём по набережной, отыскали людную веранду с чудесным видом на Храм Христа Спасителя и Москву-реку. Мама заказала нам по бокалу хванчкары. С непривычки захмелел, а потом взахлёб рассказывал про гениального Лужина, который живёт в чудесном мире древней божественной игры.
А потом, что было потом… кажется Набоков что-то похожее описывал в «Трёх шахматных сонетах»: и вот толкнул ногтями цвета йода фигуру. Так! Он жертвует слоном: волшебный шах и мат в четыре хода.
Дверь натужно скрипнула, и в кабинет, живо общаясь с кем-то по телефону, ввалился седовласый толстяк, похожий на медный кипящий самовар.
– … вот бы поплавать в таком! – закончил он фразу, начатую в коридоре, и мельком взглянув на нас, быстро свернул беседу: – Кошурка, всё, перезвоню, у меня клиент.
Кошурка что-то недовольно пискнул в трубку телефона и отключился, а «самовар» вытряхнул платок и утёр нависающие над рыжими бровями бусины.
– Прошу прощения за опоздание! – извиняющим тоном прошелестел он, умаслив фразу «фирменной» улыбочкой чеширского кота. – Вопросы наследства в Москве не всегда решаются быстро.
Он опустился в кресло и, кряхтя, выхватил из портфеля, принесённого с собой, визитницу, отщелкнул крышку и припечатал пальцем к столешнице два тисненых прямоугольника.
– Вот визиточки, пожалуйста. Меня зовут Ефим Иннокентьевич. Я буду заниматься вашим вопросом.
– Евгения Аркадьевна, – представилась сидящая напротив женщина и угрюмо посмотрела на меня: – Это мой сын! Его зовут Ким.
– Да-да, благодушно рассмеялся юрист, – в папочке у меня тут всё записано. Вы же заполняли форму на сайте.
Он порылся в портфеле и водрузил на стол тяжёлый ноутбук.
– Нам нужна ваша помощь, Ефим Иннокентьевич… – начала Евгения Аркадьевна, но «самовар» её нежно перебил.
– Конечно, конечно, для этого мы здесь и собрались! Но перед тем как начнём наш разговор, хочу напомнить, что все онлайн-советы, которыми вы пользовались на нашем сайте, бесплатны, однако приватные консультации со специалистом оказываются на возмездной основе.
– Да, нас предупредили в регистратуре, – сказала моя мама как-то особенно печально.
– Где-где? – не понял Ефим Иннокентьевич, но быстро сориентировался: – А-аа, на ресепшене. Вот и славно! Ну, тогда приступим.
Он придвинул кресло к столу и распахнул крышку ноутбука. Пощёлкал мышью, пробежал глазами по монитору.
– Отчисление из университета за неуплату – неприятный эксцесс, – сказал он, не отрывая глаз от экрана.
– Это, в самом деле, уважительная причина, которая не ставит вас в один ряд с теми лоботрясами, которым просто лень учиться. Согласно договору оказания платных услуг на обучение, заключённый между вашим сыном, Евгения Аркадьевна, и ректоратом, вы обязаны вносить фиксированную плату за каждый последующий год. Ваш сын успел благополучно отучиться весь первый курс и даже сдать сессию, однако оплату за второй год обучения вы так и не произвели.
– Ефим Иннокентьевич, да мы разве спорим?
– жалобно заголосила Евгения Аркадьевна. – Я писала вашим коллегам на сайте, что я живу на пособие по безработице. Судьба моего мягкотелого инфантильного мужа, ушедшего к другой в пьяном угаре под видом серьёзных отношений, мне неизвестна. Я – мать-разведёнка. Знаете, что это такое, когда благородные мужчины называют тебя «б/у с прицепом» и искренне считают паразитирующим на их чувствах монстром? Это совершенно невыносимо и оскорбительно слышать!
– Ма! – раздражённо прикрикнул я на неё. – Речь же не об этом!
– Ну, почему? – «самовар» снова включил фирменную улыбочку, ласково, как на идиотов, посмотрел на нас. – Я понимаю. Нет, правда, всё понимаю. Умышленно замалчиваемая в обществе тема разведённых женщин с ребёнком на руках не идёт на пользу оздоровлению отношений в семьях. В обществе уже давно идет самая настоящая война полов, о которой мало кто стремится говорить вслух. Что касается вашего мужа, то, безусловно, вы правы. Если ваш бывший супруг исполнял свою алиментную повинность не слишком усердно или честно, то взыскать с него за прошедший период, возможно, будет решением вашей проблемы. Просто нужен грамотный юрист, чтобы обстряпать доказательную базу для суда быстро и красиво. Искать его не надо, я сам организую…
– Послушайте, – сказал я жёстко, – отец оставил нам квартиру, и он помог деньгами на первый год учёбы. Так ведь, мама?
– Ефим Иннокентьевич, – уклонилась от ответа мама, – в самом деле, необходимости в такого рода мерах нет. Я не претендую на алименты.
– Хорошо, – понимающе кивнул юрист. – Всё, этого вопроса не касаемся. Тогда по существу вашего дела, молодой человек. Ситуация неприятная, но решаемая. Если погасить свой долг перед университетом вы не в состоянии, можно восстановиться через год. Устроитесь на работу курьером или грузчиком, за год деньжат поднакопите, а собрать документы заново будет не проблема, я помогу.
– Дело в том, что ректорат подал списки отчисленных в военкомат и моему сыну уже успели вручить вот это!
Мама достала сложенную вдвое повестку.
– Экая досада! – недовольно крякнул Ефим Иннокентьевич, изучая бумагу. – Как вас нашли?
– Комендант принёс в общагу и заставил расписаться, – буркнул я. – Сказал, иначе выставит с манатками на улицу, а мне ночевать негде, я в Москве один.
– Зря это ты, пацан, – сочувственно произнёс «самовар». – Год можно было бы побегать, а потом… ну, да ладно, сделанного не воротишь. Тогда, мамаша, расклад такой: сознательное уклонение от службы вашим сыном карается законом. За это предусмотрена ответственность, так что лучше год отслужить, чем потом перечеркнуть себе всю биографию и будущую карьеру.
– Сейчас такая неблагоприятная политическая обстановка! – зашмыгала носом мама. Я с удивлением повернул голову в её сторону: она едва сдерживала слёзы. – Что творится в мире – посмотрите телевизор! Страшные вещи происходят!
– Евгения Аркадьевна, я бы на вашем месте меньше смотрел телевизор! – Ефим Иннокентьевич придвинул коробочку с бумажными платочками, а сам снова углубился в ноутбук. – Впрочем, что вы предлагаете?
– Нельзя ли, – она понизила голос до тихого шёпота, – как-нибудь отмазать мальчика от армии?
– Ну, во-первых, – сказал недовольно, через губу Ефим Иннокентьевич, – вы безнадёжно застряли в девяностых, Евгения Аркадьевна: косить уже не надо, есть вполне законные способы не проходить службу. А во-вторых, как вы выразились, «отмазать» за бесплатно не получится, вы же понимаете? Откуда денежку возьмёте?
– Да, это правда: нет, – снова расстроилась мама, будто не могла свыкнуться с подобной мыслью. – Но ведь должен быть какой-то выход!
– А вы, простите, какой помощи ожидаете от меня? – неожиданно прозрел «самовар» и заёрзал в кресле.
– Ну, какой-какой? – заломила она руки и всё-таки не выдержала, расплакалась. – Такой, которая не покалечила бы сына и помогла ему вернуться на эту свою кафедру шахмат.
– О-о-о! – «самовар» почтительно глянул на меня и подмигнул. – Будешь бороться за шахматную корону?
– Сначала хочу стать гроссмейстером очень серьёзного уровня.
– Достойно уважения.
– Глупости это всё, – сквозь слёзы завела старую пластинку мама. – Пустое! Куда с такой профессией пробиться в наше время?
– В Кубок мира! – сказал юрист и снова подмигнул мне. – Вы зря не верите в будущее сына, Евгения Аркадьевна. – Думаю, всё реально на этом свете. Ким, чего молчишь? Что скажешь в свою защиту?
– Я скажу только, что шахматы – самая умная и гениальная игра!
Я запнулся, не зная, что ещё добавить к сказанному.
– Метко сказано! – охотно закивал мне «самовар». – В онлайн есть сервер Плейчес, в нём можно получать дукаты. Я пробовал эту игрушку, но продул, что как бы подтверждает твои слова. Она слишком умная, слишком гениальная, Ким. Для меня, во всяком случае! – Он рассмеялся, но тут же посерьёзнел, его голос сделался сверкающим и змейчатым, как извилистая Вятка. – Дарить надежду вообще нельзя, потому что надежда есть величина эвентуальная, то есть возможная при особых обстоятельствах. Но я рискну. Я хочу подарить надежду твоей маме и тебе, Ким.
Невероятно, но всего после четырёх ходов каждого из игроков, фигуры на шахматной доске могут занять 288 миллиардов различных комбинаций. Мы выросли в метрической Вселенной, где всё ясно и логично, но как вообразить количество возможностей, как объять разумом фантастическое множество этих комбинаций, из которых к победе игрока ведут только следы миллиардных долей.
Без шуток, понимал ли это «самовар», пробавляющийся от случая к случаю партейками в Playchess? Говоря языком шахмат, моя позиция была наихудшей, но сто раз прав тот, кто утверждал: нет такой позиции, которую нельзя сделать ещё хуже. Не знаю почему, но почему-то не нашлось такого человека, который мог бы мне задать тогда прямой вопрос: «Ким, что ты сам-то думаешь о службе в армии?». Конечно, вся эта фигня про школу жизни и армейскую закалку на меня вряд ли подействовала, зато прекрасно работала история соседа, контуженного во второй чеченской. Он поднимался на третий лифтом, а до пятого крался пешком, прижимаясь к стене: всё ждал засады. Что я после такого мог думать о службе в армии? Человек делает место, а потом место делает человека. Но ведь не у всех же так, и шансов заполучить проблем от чабакурского гопника было, наверняка, не меньше, чем в вооружённых силах. Однако мать впадала в крайность, а юрист имел нормальное желание заработать, и в его обязанности не входило проводить со мной ликбез на тему «Надо отдавать долг Родине или ещё немного взять взаймы?»
Не знаю, как в шахматах, но в своей работе «самовар» был просто бог. Конечно, он не отговаривал, наоборот, предлагал прекрасный вариант с рассрочкой, прямо как в магазине мебели.
– На начальном этапе, конечно, надо будет дяде-военкому дать мзду, – поучал Ефим Иннокентьевич, выдергивая из коробочки платочек и рисуя на нём карандашом пятизначную сумму. – Но это, в общем, вполне посильная подмазка. Остальные барашки в бумажке растяните на весь срок службы и будете перечислять на карту равными долями в виде половины месячной зарплаты сына. Вам это понятно, Евгения Аркадьевна?
– Совершенно непонятно! – Она отрицательно качала головой. – Он будет всё-таки служить?
– Да, два года, – отвечал «самовар». – Слышали, наверно, про альтернативную службу? Это ваш единственный вариант «эконом», мои хорошие. По-другому никак.
– А вот чтобы «эконом», но не служить? – наивно вопрошала мама.
– А вот, чтобы «эконом» и не служить, – передразнивал «самовар», – это в русском фольклоре называется «и рыбку съесть, и на ёлку залезть». Дорогая моя, хорошая Евгения Аркадьевна, ну что вы, как маленькая, в самом деле?
– То есть вообще никак? – Мама не сдавалась.
– Есть дешёвый вариантик, – задумчиво пожевав губу, говорил юрист. – Цена вопроса всего двести баксов, но он вам не понравится! В общем, находите специалиста по мануальной терапии, платите ему, и он вашему сыну позвонки смещает. Сына на комиссию и в запас, а вы обратно к мануальщику, он позвонки обратно вправляет. Тут всё, конечно, зависит от специалиста…
