Kitabı oku: «Ярославль. Сорок тысяч слов о любви», sayfa 2

– «Равноденствие».

– Неужели? И будь я проклят, если это мираж!

– Тебе тоже нравится?

– У меня есть все альбомы. Один мой одноклассник – музыкант, играет в группе. И сегодня у них концерт. В «Казармах». Есть две контрамарки. Не хочешь послушать?

– Не знала, что в Ярославле есть музыканты. Это рок?

– Ещё какой! Может, даже и покруче «Аквариума».

– Сегодня вечером я свободна. И ты расскажешь мне про ярославскую музыку?

Годунов понял, как ему, наконец, повезло.

– Конечно! Я почти всех знаю. Это угол Свободы и Победы. Казармы рядом с трамвайным депо. Там, где башня со звездой. Давай у башни, в семь часов.

– Хорошо. Мне, кстати, нужно на пару.

– А мне надо доделать работу.

– Как себя чувствуешь?

– Благодаря тебе – отлично. Придёшь?

– Приду, – Лиза встала, подхватила рюкзак и пошла в сторону Знаменской башни.

Годунов заворожённо смотрел на колышущиеся волосы, а когда девушка свернула у гастронома, вскочил с подоконника и принялся отчаянно крутить в воздухе метлой.

– Ша-олинь, Шаолинь! – разнёсся протяжный крик над улицей Кирова.

Выжженная земля

Чтобы найти дом, Годунову не нужно было сидеть над картами, разглядывать старые фотографии или бродить по улицам. Он делал это тысячи раз, изучил город так, что мог мысленно летать над ним, приближаясь или удаляясь. Он видел Ярославль двойным зрением – и то, что есть, и то, что было раньше.

Очевидно: дом, о котором говорила Вера, построен в начале двадцатого века. Названные детали указывали на модерн. Изразцовая плитка и решётки с травяным узором на крышах были самой верной его приметой. Таких домов в городе осталось немного. Найти несложно, труднее проникнуть на чердак и обнаружить тайник. Не говоря о том, что это мог уже сделать кто-то другой.

Под описание подходили два здания. Одно – особняк купца Вахрамеева на улице Собинова. До недавнего времени там располагалась туберкулёзная больница. Второе – дом купца Романова на нынешней улице Пушкина, тот всё ещё оставался жилым.

Вера и Годунов встретились на Мукомольном, повернули на Собинова и остановились перед вахрамеевским домом – самым странным среди уцелевших современников. Построенный буквой «Г», короткой частью фасада он загибался вглубь квартала. На углу башенка с крышей, похожей на шляпу магистра. Верх башни украшало панно из цветной плитки. По краю крыши шла чугунная решётка.

– Знаешь, что за узор на решётке? – спросил Годунов.

– Нет. Похоже на взбесившиеся макароны.

Годунов скривился.

– А вот тут ирония неуместна.

– Да ладно тебе. Расскажи, ну пожалуйста, – заюлила Вера.

– Это греческие буквы. Альфа и Омега. Начало и конец.

Двор был завален строительным мусором. Изнутри сквозь приоткрытую дверь доносилось пение дрели. Годунов вошёл, Вера последовала за ним в коридор со сбитой штукатуркой. На стенах обнажился старинный красный кирпич, а пол скрывал слой грязи. Из коридора они попали в холл, где в тумане из пыли и дыма курили трое усталых ремонтников. На пару они взглянули равнодушно.

– Мужики, на чердак ход где? – спросил Годунов.

– Направо дверь, потом по лестнице, там налево и ещё раз вверх, – отозвался один.

– Спасибо.

– Не булькает!

– Булькнет! – Годунов подмигнул, а рабочие заржали.

Они вышли из холла, свернули на лестницу и поднялись на второй этаж.

– Так просто? – шепнула Вера.

– Повезло, – пожал плечами Годунов. – Дверь ещё может быть закрыта.

Замка не было, дверь поддалась, с чердака повеяло холодом. Годунов достал фонарик и посветил вперёд. Это был обычный чердак, только очень большой. Мощные брёвна-стропила, брёвна-стяжки на полу, сам пол покрыт слоем пыли, завален всякой рухлядью – тряпками, бидонами, старыми рамами.

– Не хватает только пулемета «Максим», – пробормотал Годунов.

Они принялись искать, оглядывая и ощупывая нижние части стропил и другие укромные места. Вера светила, Годунов шарил, посадив пару заноз, потом они поменялись. Но нет, ничего не было. Пройдя чердак по периметру, они приблизились к двери, и там под одной из балок Годунов нащупал прямоугольный предмет, завёрнутый в кусок ткани. Он был плотно загнан между сочленением двух стропил, и достать получилось не сразу. Годунов нашел ржавую скобу, подсунул её и вырвал находку из паза.

– Есть!

Плоский предмет размером с книжку был обтянут пыльным-пыльным холстом. Годунов нетерпеливо развернул его.

– Чёрт.

– М-да.

– Нашли, да не то.

Годунов держал небольшую иконку с неведомым святым. Они быстро обшарили оставшуюся, совсем небольшую часть и ничего не обнаружили.

– Надо уходить.

– А что с иконой?

– Заберём.

– Это не воровство? – засомневалась Вера.

– У кого? Хозяина сто лет нет в живых. Здесь была больница, а сейчас кто-то выкупил здание. Хватит с него и стен.

Они спустились по лестнице, прошмыгнули мимо рабочих и вышли в полутёмный ярославский вечер. Была оттепель, снег на улицах стаял, мокрый асфальт отражал свет фонарей и дальних светофоров. Они пошли по Собинова. На углу с улицей Свободы обнималась парочка. Годунов остановился, им горел красный, Вера хитро щурилась.

– Что-то случилось? – спросил Годунов.

– Смотри, как они целуются.

– Ну и что?

– В Юрьевце так не принято.

– Чем больше город, тем меньше людям дела друг до друга.

– Но я и в Москве такого не видела. А здесь почти каждый день. Даже свои типы есть.

– Типы чего?

– Ярославских уличных поцелуев. Смотри: это тип номер один: «Кролик и удав». Он её обхватил всем, чем только можно, того и гляди съест.

Годунов посмеивался.

– Знаешь, так удивительно, что бабушка рассказала всё это сейчас. Она никогда ничего такого не говорила. И мама тоже. Такая история, и столько лет молчать.

– Ничего удивительного. Во-первых, в их времена не принято было рассказывать всем подряд, как ты забеременела без штампа в паспорте. Странно как раз то, что всё же рассказала. А, во-вторых, скорее всего, никто и не спрашивал. Для того, чтобы знать, нужно интересоваться. А люди обычно заняты только собой, другие им по барабану.

– А знаешь, я бы хотела, чтобы ты показал мне город.

– Ты точно этого хочешь?

Вера кивнула.

– Но я не экскурсовод.

– Ты же столько знаешь.

– Хорошо. Но это будет не совсем экскурсия.

– А что?

– Тебе придётся довериться. Готова?

– Да, – беспечно сказала Вера. – Я готова.

Они вышли на улицу Свободы и зашли в бар. Тотчас же перед ними вырос молодой высокий бармен: «Что будете?»

– Плесни нам чего-нибудь покрепче.

– Виски, коньяк, ром, водка, текила?

– На твой выбор. Что-нибудь, чтобы не очень дорого и согреться. Мы выпьем по рюмашке и пойдем дальше. Холодает.

– Понял, – бармен исчез и тут же вернулся с двумя стаканами, на дне которых плескалась мутноватая жидкость. Рядом со стаканами бармен поставил блюдце с лимоном и горочкой соли.

– Что это? – спросила Вера, принюхиваясь.

– Вероятно, текила. Но это неважно.

– Почему?

– Такие правила, – Годунов поднял свой стакан.

Вера сделала то же самое. Они выпили. Годунов сразу расплатился, и они вновь вышли на улицу Свободы. Впереди виднелась башня – белый кирпичный куб с зубцами наверху и аркой у основания.

– А вот теперь слушай. Это Власьевская башня. Когда-то здесь была граница города – земляной вал со стенами и башнями. Под Власьевской был главный въезд в город, ворота. Видишь арку? Через неё и попадали в Ярославль, и мы сейчас попадём.

Годунов рассказывал, что башню назвали по соседней церкви святого Власия. В советское время церковь снесли, на её месте построили гостиницу.

Годунов говорил ровно, без эмоций, не подбирая слова, Вера внимательно слушала. Они прошли по пешеходному переходу и приблизились к арке в башне.

– Но, может, такой закон истории, – продолжил Годунов, пока они проходили под аркой. Под сводом голос звучал гулко. – Валы ведь тоже срыли, когда посчитали, что в них нет необходимости.

– А башню почему оставили?

– Хороший вопрос.

Они остановились, и Годунов рассказал, что над воротами башни была написана икона Знамения – в Ярославле вообще любили иконы на стенах. Эту икону считали чудотворной. В конце восемнадцатого века генерал-губернатор Мельгунов, ученый и масон, решил разобрать башню на кирпич для постройки сиротского дома. Но ярославцы взбунтовались. Губернатор сначала раздражался: картинка на стене для этих упрямцев важнее, чем дом для детей! Но, поразмыслив, Мельгунов решил, что так даже лучше. Он предложил выкупить чудотворную фреску. Вернее, не фреску, а то, на чём она была написана. И богатейшим купцам пришлось оплатить новый кирпич для Дома призрения ближнего.

Ещё через сто лет сторожевая башня стала водонапорной. Для бака городского водопровода возвели новый ярус. Это с внешней стороны. А с внутренней сначала пристроили часовню для той иконы, а потом и церковь Знамения. От неё и пошло второе название башни – Знаменская. Для военных целей укрепление использовалось лишь один раз, в 1918-м, в Гражданскую. Тогда, во время белогвардейского мятежа под башней стояла пушка, отбивавшая атаки красных со стороны Всполья, а на самой башне – пулемёт.

– Иначе говоря, эта башня – сумасшедшая смесь ярославской практичности и ярославского же мракобесия. О чём всё это говорит?

– Без понятия.

– Во-первых, это говорит о том, что нужно меняться, чтобы выжить. Что вчера было ценным, завтра может оказаться бесполезным и даже вредным. А во-вторых, это говорит о том, что нужно выпить.

Они уже перешли оживлённую Первомайскую и попали на пешеходную улицу Кирова. Два ряда старинных домов, и ни один из них не выделялся, не бросался в глаза, вся улица выглядела уютной, обжитой и ухоженной. Первые этажи зданий занимали магазины и кафе с броскими вывесками. Только людей почти не было.

– А вот как раз и место, где мы это сделаем.

Перед ними была дверь, а рядом с ней вывеска «Коктейль-бар». В свете фонарей Вера увидела снежинки. Они висели в воздухе, как пух, будто побаиваясь пока ложиться на серую плитку улицы Кирова. Достигая уровня мостовой, снежинки не закрывали её, а выстилали тончайший серебристый искрящийся слой.

– Объясни уже, что происходит, – потребовала Вера, когда они зашли в бар и подсели к стойке.

– Тактика «выжженная земля» – лучший способ знакомства с новым городом. Ты идёшь от заведения к заведению и в каждом выпиваешь что-то по желанию бармена. Превращает банальную экскурсию в увлекательное алкопутешествие. Яркие впечатления, исчезающие воспоминания. Сказка с непредсказуемым концом. Изобретено в Ярославле.

Бармен принес глинтвейн. Внутри и у Веры, и у Годунова потеплело, заведение выглядело уютным, а люди вокруг – милыми и доброжелательными.

Они покинули бар и вышли на Советскую площадь. Перед ними поднимался подсвеченный Илья Пророк – белый, подтянутый, важный, словно старый капитан в парадном мундире.

– Город начинается отсюда, – сказал Годунов.

Два с лишним века назад Ярославль, как и десятки других городов, решено было перестроить по новым планам – с прямыми улицами и просторными площадями. Всё тот же генерал-губернатор Мельгунов провёл линии новых улиц от церкви Ильи Пророка к башням старинных укреплений и другим церквям. Центральная точка могла показаться случайной, но Годунов не верил в случайности. Мысль, положенная в основу города, не могла быть мелкой.

Очевидно: главное место было выбрано по имени. Предсказатель и громовержец, отнимающий время повелитель медвежьих лап, Илья соответствовал ярославскому нраву.

На улице снег уже шёл в полную силу. Площадь побелела. Вера остановилась и смотрела то на церковь, то на башню, сверяя реальность с рассказом.

– То есть улицы идут от церкви как лучи от солнца, так?

– Именно.

– Он это всё придумал, а мы теперь живём в его мечте – чужой мечте далекого нам человека.

Годунову мысль понравилась. Они вернулись на Кирова и зашли в новый бар. Сразу за дверью была стойка, но Годунов повёл Веру куда-то вглубь, и они вышли в ресторан, оформленный в японском стиле. Расположились у огромного окна, прямо под искусственной сакурой с пластмассовыми цветами. За окном сыпал снег, снаружи их японский садик казался чем-то вроде аквариума. И наоборот, заоконная картинка напоминала посетителям прямую трансляцию из далёкой страны.

Официант подошёл, Годунов заказал саке, затем повернулся к Вере.

– Думаешь, мы в Японии?

– Похоже на то.

– Нет, мы в жопе. И не просто жопе, а жопе с большой буквы. Большой ярославской Жопе. Ещё её называли «Бристоль», а также кафе «Мороженое». По факту тут продавали кофе и портвейн. Здесь собиралась ярославская тусовка. Или богема. Поэты, музыканты, художники разных мастей, гении, бездари и просто психи. Главным был ресторан, вход туда был с Кирова, а в кафе заходили как бы с заднего хода, поэтому его и назвали Жопой. В общем, запомни, для ярославцев постарше это не ругательство. Это – ностальгия.

Тогда не было никаких кресел, были столики, здесь, где мы сидим, шёл длинный столик у стены вдоль всего окна. Тут стояли, выпивали и говорили о поэзии и смысле жизни.

Официант принес заказ. Вера подняла рюмку, улыбнулась и поднесла свою стопку к Годуновской.

– И что, в Ярославле много поэтов?

– Да их тут тьма. Тогда можно было, стоя у окна, плюнуть через плечо и быть уверенным, что попадёшь в поэта. Иногда даже в великого.

Вера улыбнулась.

– Кто-то стал знаменит?

– Представь, никто. Большинство, конечно, уже спились и умерли. Я бы сказал, что Ярославль – город поэтов-неудачников. Город бывших поэтов.

– Почему?

Годунов пожал плечами.

– Наверное, потому что город слишком большой, чтобы гордиться каждым. И потому, что город слишком маленький, чтобы прокормить хотя бы пару-тройку великих поэтов… Тут, в принципе, всем на этих поэтов глубоко наплевать.

– Я и гляжу, что это у вас любимое занятие.

– Здесь театр любят больше поэзии. Даже Бальмонт тут выпрыгнул из окна.

– Прямо с первого этажа?

– Нет, со второго. Тогда ресторан был там. Потолки метров пять, лепнина, высокие окна.

– Правда выпрыгнул?

– Конечно, нет.

– Жалко.

– Здесь бывали поэты и поинтереснее. Например, Беляков.

– А это кто ещё такой?

Годунов встал.

– Пойдём. Про Белякова я расскажу тебе в другом месте.

– Где?

– На Подбелке. – Годунов нарочито откашлялся и произнес голосом вагоновожатого, объявляющего остановку. – Следующая часть экскурсии – Поэтическая.

Они покинули японский ресторан и пошли по краю площади в сторону большой часовни в русском стиле. Около неё свернули в винный магазин, где Годунов прикупил две крохотные бутылочки какого-то бальзама.

Выйдя из магазина, пара дошла до круглого здания с колоннами, а оттуда вышла на Богоявленскую площадь.

– Видишь – в центре памятник?

– Ага.

– Князь Ярослав. Но ярославцы называют его «мужик с тортом».

– А что у него на самом деле в руке?

– Башня. Символ города, который он якобы основал. Сразу тебе скажу, что факт основания города именно этим товарищем – байка, основанная только на совпадении имени князя и названия города. Некоторые особенно эстетствующие ярославцы, ты заметила, что их у нас немало?

– Я заметила.

– …до сих пор возмущаются, почему мужик с тортом стоит лицом к Москве и спиной к Ярославлю. Они считают, что надо наоборот, повернуться к Москве задом, а к Городу передом. Хотя кто же показывает спину врагу?

Вон там – Главпочтамт, бывшая гостиница Пастухова. В ней в 1918-м году был штаб мятежников-белогвардейцев, правда, недолго. Потому что красные начали поливать из пушек как раз со стороны Москвы, и штаб перенесли вглубь города. Но поливали хорошо, и полностью разрушили южное крыло Гостиного двора, которое выходило раньше на площадь. В честь Гостиного двора назвали вот эту забегаловку, – Годунов показал на небольшую конструкцию из стали и стекла с вывеской «Гостиный дворик», – которую, как говорят, скоро снесут, но она останется в веках.

– Ничего не поняла. Почему снесут? Почему останется?

– Да потому, что всё тлен, кроме искусства. И трамвая. Давай за это выпьем.

– Нельзя же, – Вера покосилась на милицейскую будку рядом с «Гостиным двориком».

– Чужим нельзя, а своим можно.

Годунов открыл бальзам и протянул Вере.

– Зажми её в кулачок. А теперь зевни и прикрой рот кулачком, как приличная цивилизованная девочка.

И Годунов показал пример, поглотив половину содержимого бутылочки. Получилось не очень натурально, но издалека, вероятно, должно было казаться, что интеллигентный мужчина воспитанно зевнул.

– А теперь смотри и слушай. Стихи Белякова – они как ребусы. Ярославцам я бы сначала рассказал, а потом потребовал угадать, о чём речь. Но тебе скажу сразу, это зарисовка одного праздника в середине девяностых.

Стеклянные мальчики вышли смотреть салют

Глаза протирают и город не узнают

На зыбком крыльце перелетного кабака

Годунов показал на «Гостиный дворик».

Фарфоровых девочек трогают за бока

Фригидная площадь, фаллический пьедестал

Годунов махнул рукой в сторону площади.

Где каменный ГОСТ инструменты держать устал

Рука указала на памятник, Вера улыбнулась.

Плацкарта почтамта и флаги-нетопыри

Годунов сделал широкий взмах рукой в сторону почтамта, словно демонстрируя его протяжённость и, одновременно, колыхание флагов. Милиционер у будки повернул голову в их сторону, но сразу отвернулся.

Всё дышит снаружи и светится изнутри

Нечаянный праздник летит на семи ветрах

Усы распустил, беспородным вином пропах

Сиятельный ноль, надувной голубой налим

Давайте ловить его и любоваться им

– Ловить. И любоваться. Как здорово!

Вера подмигнула.

– Зевнём по глоточку?

– Зевнём.

И они допили бальзам.

– Это, собственно, и есть Беляков.

– А где он сейчас? Там же где и был?

– Фигурально говоря, да. В стране его знают, да и за рубежом кое-где. Но ярославцам всё равно. Страшные снобы.

Текила, глинтвейн, саке и бальзам сделали свое дело – Годунова слегка покачивало, а походка Веры стала легкой.

Они, конечно, зашли в «Гостиный дворик» и сели на втором этаже у окна. Отсюда была видна вся площадь. Здесь на просьбу налить «чего-нибудь» официант, не моргнув глазом, налил водки. Вера смотрела на водку с сомнением.

– Боишься? – участливо спросил Годунов.

– Есть немножко. Со школы не пила водку без закуски. Но ведь это правила?

– Правила для того и существуют, чтобы их нарушать. Что будешь?

Из того, что побыстрее, в меню нашлись только пельмени. Они выпили и закусили.

– Главное, конечно, это церковь.

– Какая? – спросила Вера с набитым ртом.

– Вон та, – Годунов показал в окно. За памятником стояла Богоявленская церковь, припорошенная, словно обсыпанный сахарной пудрой торт-бизе.

– Что с ней не так? В смысле, чем она необычна. Ты ведь рассказываешь про всё необычное.

– Её необычность заключается в её обычности. Нет никакой легенды. Никто никого не убил. Никто ничего не украл.

– Уже довольно необычно.

– Это просто. Невероятно. Красивая. Церковь. Она никогда не бывает одинаковой.

– Погоди. Она сейчас точно такая же, как когда ты рассказывал стихотворение. И твой поэт ничего про неё не написал. Про почту написал. Про мужика с тортом написал. А про церковь нет. Ничего невероятного. Такая же церковь, как и все.

– Нет, ты ничего не понимаешь, она совсем другая.

– Обыкновенная, – упрямилась Вера.

– Сама ты обыкновенная.

– Женщинам такое не говорят, чурбан ты неотёсанный.

– Я это не имел в виду. Нет, ну ты должна понимать.

Годунов чувствовал, что несёт пьяную чушь, но останавливаться не хотелось.

– Доводы без аргументов.

– Просто надо выпить, и ты всё поймёшь.

– Уверен? А правила?

– Да чёрт с ними.

Они заказали ещё и выпили.

– Я понял! Конечно, не та точка! Надо же смотреть с моста. Пойдём.

Они вышли на площадь. Подмораживало, снег перестал. Из-за колокольни выглядывал месяц. Обогнув площадь, Вера с Годуновым вышли на мост. Слева темнела река.

Мимо проносились троллейбусы и машины, а Годунов рассказывал, что раньше здесь ходили только трамваи. Первая ветка в городе, проложенная от вокзала до волжских пристаней. Мост назывался Американским, первоначально он и был таким, как в вестернах – с сетчатыми металлическими конструкциями по бокам. Именно по нему и шла бабушка Веры в гости к Коле.

В конце моста, прижавшись к перилам, целовалась юная парочка. Девушка стояла к парню спиной, он обнимал её. Целоваться так было неудобно: юноша вытягивал шею, словно гусь, а его подружка повернула голову назад до предела.

– А это что за тип? – спросил Годунов Веру.

– Это? Тип номер два, «Вывих шейных позвонков». Опасная штука.

– У воды всегда так.

– Точно. Там ведь набережная? – Годунов кивнул. – Я там с мужем познакомилась. Только не зимой, а летом.

– Ты же из Юрьевца.

– А встретились здесь. Я тогда окончила школу и не поступила в институт. Хотела в Иваново на бухгалтера, тогда все мечтали быть бухгалтерами и юристами. Мне никто не сказал, что просто так, без взяток и знакомств, ничего не выйдет. И я приехала, такая наивная девочка. Страшно расстроилась. Как провалила экзамены, так и сбежала к бабушке в Ярославль. Она тогда мне сказала: «Не поступила – иди работай». Я и пошла по объявлению – сувениры продавать. На набережной, где две реки соединяются.

– На Стрелке.

– Точно. Там ещё беседка и фонтаны. Меня тогда они удивили.

Годунов захотел подробностей, и Вера рассказала, как хозяин выдал зонтик от солнца, складной стол и стул, как раскладывала на столе глиняные свистульки, значки, открытки и календарики с видами города. Торговля шла кое-как, платили копейки, но Вере все это страшно нравилось – можно было читать книжки, глазеть на нарядно одетых прохожих или вглядываться в названия теплоходов, спешащих к пристани Речного вокзала.

Однажды собралась гроза. Небо за Которослью, над Иоанном Златоустом набухло тьмой. Вера спешно собрала сувениры и едва успела побросать всё в полосатую сумку, как липы над головой захрустели от внезапного шквала. Зонт, под которым Вера пряталась от солнца, опрокинуло и швырнуло через ограду набережной в обрыв. Хлынул ливень, Вера бросилась к лестнице. Она пробежала два пролета, не выпуская из виду зонта, который катился по крутому откосу, подпрыгивая и переворачиваясь. Внезапно ударил гром, от неожиданности она поскользнулась, пролетела несколько ступенек, упала и заревела. Зонт несло в реку, но вдруг к Вере подскочили невесть откуда взявшиеся двое парней. Один помог встать, а второй побежал за зонтом.

Гроза избавила от условностей. Зонт был пойман, сувениры спасены, они пошли в кафе отогреваться чаем. Молодые люди ехали в Москву из Иванова и почему-то позвали с собой и её.

Она и сама не поняла, что произошло тогда, почему она бросила всё: сувениры, бабушку, планы, страхи, стыд и поехала. Бабушке Вера позвонила уже из Москвы. А через пять месяцев Вера вышла замуж. Ей было тогда восемнадцать.

– Неразумное решение… И обычное для такого возраста, – сказал Годунов.

– Столько лет прошло, а всё как вчера. И опять я в Ярославле, и опять с бабушкой.

– И работа по объявлению. Жизнь состоит из повторов.

– Как трамвайный круг?

– Типа того.

– Как ты любишь обобщать. В такой жизни ничего хорошего. Ошибся раз – и будешь ошибаться всю жизнь. Нет, я верю, что есть и прекрасный случай.

– Кто ж тебе запрещает. Верь. Пока не убедишься в обратном.

– Я замёрзла, – Вера облокотилась о перила моста, её глаза были влажноваты. – И есть хочу. Пельмени были отвратительные, если честно.

– Ты знаешь, кто делает лучшие пельмени в этом городе?

– Неужели вожатый Годунов?

– Он самый. И у меня в морозилке прямо сейчас лежат пельмени из свежайшей баранины. Хочешь, угощу?

Что было дальше, Годунов помнил плохо. Помнил, как дошли до остановки и сели в шестнадцатый автобус, что по дороге он зашёл в магазин и купил ещё выпить. Помнил, как от надкусанных пельменин валил ароматный пар. Помнил, хоть и довольно условно, что Вера в итоге признала красоту той церкви. А потом всё, финальные титры. Тёмный экран.

Дом Романова

Годунов проснулся в своей комнате в коммунальной квартире в переулке Минина. Было ещё темно. Он лежал, боясь пошевелиться и увидеть рядом с собой Веру. Он не собирался с ней спать, не собирался даже приближаться к этой черте. Но смесь пяти напитков могла сотворить неожиданное.

Годунов пошевелился и понял, что диван разложен. Он никогда его не раскладывал, если спал один. Более того, диван был застелен простынёй. Он прислушался, чтобы услышать дыхание Веры, но услышал только своё. Это ни о чём не говорило, многие женщины спят очень тихо. Осторожно он стал двигать рукой по направлению к стене.

Рука наткнулась на препятствие. Чёрт, чёрт! Может убежать, а там всё как-нибудь само рассосётся? Он ощупал препятствие и понял, что это скомканное одеяло. Сейчас это одеяло казалось горной цепью, за которой лежит неизведанное. Надо было собраться и преодолеть её. Годунов собрался и преодолел. Пустота. Ещё пустота. Стена! На кровати никого не было!

Годунов добрался до выключателя и нажал на тумблер. Комната была пуста. Он огляделся. Ничьей одежды, кроме его собственной. Уф. Но где же Вера? И кто и зачем разложил диван?

***

Мукомольный переулок, где сходятся маршруты первого, второго, третьего и семёрки, Годунов любил с детства. Отсюда начинались путешествия: к бабушке, родственникам, в шахматную секцию, на рынок. Переулок был связан и с историей его семьи. Здесь, в бывшем купеческом доме, украшенном по фасаду лепниной в стиле рококо, некогда располагался ЗАГС. В старом семейном альбоме, обшитом красным бархатом, хранилась фотография – отец и мать стоят у двери особняка, а сзади идёт к Подбелке старый трамвай, тогда они ещё были «горбатыми». Мама в свадебном платье, фата сбилась на сторону, на губах застыло неведомое полуслово, рука будто подаёт кому-то сигнал. Папа, похожий на барабанщика «Битлз», наоборот, уверен и спокоен. Вокруг суетятся какие-то люди. Фотограф, видно, случайно нажал на кнопку, не успев выставить кадр.

Эту фотографию Годунов помнил очень хорошо. В альбоме она была одна, где оставался отец. Все остальные мама изъяла, когда папа ушёл из семьи. Места с белыми уголками выглядели провалами в семейной истории, но не в памяти. Когда маленький Годунов оставался дома один, он часто вытаскивал альбом из серванта и подолгу разглядывал фото родителей. Мукомольный переулок стал символом потаённого счастья, местом соединения, а не расставания. Трамвайный перезвон, где бы он ни слышал его, звучал музыкой детства.

Внутри трамвайного кольца росли старые тополя. Каждую осень, оголяясь, они расстилали на Мукомольном жёлто-коричневый плед. Хорошо было петлять по тропинке между деревьев, зарывая ботинки в шуршащую листву! Когда Годунов был школьником, его класс выводили сюда сгребать листья. Одноклассники дурачась фехтовали граблями, а Годунов представлял себя внутри магического круга, который нужно защищать от враждебных сил. Он подходил к рельсам и крутил грабли, нанося смертельные удары невидимым врагам.

Трамвай останавливался у паперти двух храмов – низенькой Похвалы Богородицы и статного Дмитрия Солунского. В девяностых годах Похвалу открыли, на паперти толклись нищие и голуби. Мукомольный завод тогда ещё работал, и голуби всегда были раскормленные, в отличие от худых и оборванных нищих. Затем завод закрылся и начал разрушаться, массивное здание с пустыми окнами и высокой башней напоминало брошенный замок. Голубей продолжали кормить окрестные старушки, а нищих вскоре выгнали.

Годунов заметил трамвай Веры первым, выезжая с кольца Мукомольного. После экскурсии они не виделись несколько дней. Непонятно отчего Годунову вдруг захотелось вжаться в сиденье, спрятаться, проскочить мимо. Но Вера быстро отыскала его взглядом. Несколько секунд трамваи ехали навстречу, Вера улыбалась, в последний момент и он заглянул ей в лицо. Вера улыбнулась шире, Годунов не выдержал, улыбнулся в ответ. Да нет, ничего не было. Она просто рада его видеть.

С Верой нужно было встретиться и поговорить. Он не имел ничего против дружбы с женщиной. Годунов знал, что люди нужны друг другу, волей-неволей приходится вступать в отношения. Честнее всего отношения обмена, когда люди прямо говорят, в чём они нуждаются и что готовы предложить сами. Идеальным примером был трамвай: вагоновожатый отдавал пассажирам свое время, преобразованное для них в расстояние. А пассажиры отдавали ему еду, одежду, кофе и книги, превращённые для простоты в рубли.

В дружбе люди меняли время на время просто так. В любви к времени добавлялся секс, часто подмешивались жажда благополучия и бессмертия. Самым неприятным в отношениях обмена был обман. Когда человек предлагал одно, а давал другое, или вообще ничего не давал. Для Годунова тут дело было не в потерях, а в том, что обман покушался на порядок, ломал мелодию жизни.

Единица ушла, а сомнения вернулись. Он поделился ими с гипсовым Пушкиным, сидящим у входа в сорок третью школу. Белый романтик со взбитыми сливками на голове не очень желал их развеивать. «Ничего ведь не было?» – спросил он у Николы Мокрого. Строгий Никола был скорее согласен, но можно ли полагаться на мнение храма с падающей колокольней и сомнительным прозвищем?

Проехав круг, он снова захотел увидеть Веру и ещё раз заглянуть ей в глаза. Надеяться на такую встречу из-за разной длины маршрутов было, впрочем, наивно.

Он обязательно с ней поговорит завтра. Или послезавтра. Или на следующей неделе, так даже будет лучше. Этот разговор надо обдумать за чашкой кофе. Годунов направился в «Арс». Сегодня там спектакль, кафе работает допоздна, можно спокойно посидеть в дальнем углу.

С мороза очки сразу запотели, Годунов сел на любимое место, ожидая, когда стёкла отойдут. В этом была своя прелесть – мир скрылся за пеленой тумана или же он сам спрятался за водяной кожицей окуляров. Что ему за дело до мира? И куда спешить? Он даже зажмурился, усиливая эффект.

Пришло время сходить за кофе. Годунов открыл глаза. Стёкла очков прояснились. За соседним столом сидела Вера с чашкой чая и надкусанным пирожным. Поняв, что замечена, она встала и подсела к Годунову.

– Привет. Извини, что вторглась. Не думала, что ты будешь здесь. А я же не знаю других мест. Зашла посидеть и подумать. Я хотела тебя найти, но не знала как.

– Зачем?

– Продолжить то, что начали. Мы ведь в прошлый раз не договорились. Извини, я тогда перебрала с алкоголем.

– Я должен тебя извинять? – удивился Годунов. – Ведь я же тебя напоил.

– У меня должна быть своя голова на плечах.

– И ты, по-моему, оказалась покрепче.

Вера чуть улыбнулась, собрав морщинки около глаз.

– Да что ты.

Оба замолчали.

– Да, я помогла тебе лечь, если ты это имеешь в виду… Если тебе интересно, я тебя и раздела. Не в одежде же тебе было спать. Привыкла так делать с мужем.

– А потом?

– Вызвала такси и уехала. У тебя чего-то пропало? Я не знала, как закрыть комнату.

– Ничего, конечно, не пропало, – произнёс он раздраженно. – Спасибо, что уложила.