Kitabı oku: «М.Ю.Л.», sayfa 2

Впрочем, это я сейчас так скептически о том времени говорю, а тогда, помнится, здорово я во все эти бизнес-дела втянулся. Хватка у меня была отцовская, да и голова соображала. Знаете, есть свое извращенное удовольствие в том, чтобы следить, как увеличиваются циферки на счете. Вроде как действительно что-то важное происходит. Да и вообще – азарт, адреналин, даже романтика своего рода: утром – деловые переговоры в Париже, вечером – в Риме; женщины роскошные вокруг порхают – эти самые мадамы глянцевые, крокодилы силиконовые. В общем, отец уже почти восторжествовал – я уже почти превратился в самого что ни на есть настоящего мужчину. Еще бы немного и…

Но потом я случайно наткнулся на один текст. В инете. Он назывался «Сон смешного читателя» – стилизация под рассказ Достоевского «Сон смешного человека». Надеюсь, вы читали «Сон смешного человека»?

– Думаю, в нашем купе все и всё читали, – предположил Вася Глупов, Михаил же задумчиво промолчал.

– И я так думаю. А рассказ из инета я вам сейчас тоже прочту, он совсем короткий, а без него и мой рассказ дальше не пойдет. Так что я посчитаю вас как бы Шерлоком Холмсом и доктором Ватсоном, а сам превращусь в доктора Мортимера, читающего им древнюю рукопись¹⁹.

Томский достал планшет, несколько секунд ушло у него на поиски требуемого текста, после чего он начал читать:

Сон смешного читателя

Я смешной читатель. Они называют меня еще сумасшедшим, что ж, они правы, наверное, хотя мне-то так не кажется. Их смешит, что я принимаю всё прочитанное в книгах за чистую монету, им кажется, что это ненормально, ну а я не пойму другого – разве, когда они читают книги, то не думают, что всё это взаправду? Когда-то мне довелось читать Декарта, а он говорит, что сомневаться можно во всем, кроме сомневающегося во всем «я». Но я не согласен. Сомневаться можно во всем, кроме того, что написано в книгах, причем в книгах художественных. Раскольников, Константин Левин, Джейн Эйр, Шерлок Холмс – разве можно хоть на миг допустить, что их не существует? Нет, это никак невозможно. Декарт просто не дожил до их появления, а то, верно, согласился бы со мной. С кино та же история, и с мультфильмами, естественно, тоже. Причем, например, диснеевского мульти Винни-Пуха, конечно, не существует, а вот советский мульти-Винни-Пух, тот самый, созданный Хитруком, Заходером и Леоновым, конечно же, бессмертен, ну или, как я подозреваю, переживет даже и Винни-Пуха Милна. Но это я немного уклонился в сторону, хотя и не совсем, потому как всё сейчас увяжется в одно: и книги, и фильмы.

А тогда я читал «Властелина колец» Толкиена, кстати, одна из моих любимых книг – пусть бы кто-нибудь попробовал сказать, что Гэндальфа и Арагорна не существует! Смешно ведь, правда? И вот чтение подходит к концу, а я в сотый юбилейный раз подхожу к Ширу, где, как оказывается, в отсутствие спасающих Среднеземье хоббитов начали твориться всякие темные дела… Тут-то меня и накрыла весть: «Властелина колец» экранизировали! Некто Питер Джексон экранизировал. Ну и шума же было вокруг этой экранизации! – я, понятное дело, не мог пропустить ее. Собрался я, значит, и пошел в кино. Темные дела, творящиеся в Шире, оказались ничем по сравнению с темными делами, творящимися на экране. Я смотрел на гламурный Шир, на опереточных черных всадников, на свеже-нашампуненного Арагорна, и на сердце у меня становилось все тяжелее. Как я досидел до конца не помню, так же плохо я помню, что со мной творилось долгое время после просмотра. Друзья смеялись надо мной, они говорили мне, что это ведь только кино, да и кино неплохое, – я говорил им, что смертельно ранен, подобно Фродо, пронзенному кинжалом короля-призрака. Они смеялись и над этим, им всё казалось смешным. А я ждал продолжения. Не знаю почему, но я должен был досмотреть этот фильм до конца. Испить чашу, так сказать. Так я прожил целый год, или сколько там прошло до того, как на экраны вышла вторая часть экранизации. Чего же все-таки я ждал? Что вторая часть будет лучше? Что по мановению волшебной палочки злые чары рассеются, и мы увидим мир Среднеземья не только мысленным взором читателя, но и физическим взором зрителя? Конечно, ничего такого я не дождался, хотя вторая часть вроде как и оказалась чуть лучше первой, если можно говорить о чем-то лучшем в отношении чего-то настолько плохого. Но, если даже вторая часть и была чуть лучше, то мне, после ее просмотра, стало только хуже. Друзья же смеялись надо мной пуще прежнего, кто-то даже сказал, что «он, пожалуй, еще помрет от горя – вот смеху-то будет», – я тогда запомнил эти слова. А что в них смешного? – чистая логика. Приобщаясь к реальности, живешь; приобщаясь к небытию, перестаешь и существовать. Я всегда подлинно жил лишь когда читал «настоящие» книги и смотрел «настоящие» фильмы – ничего не будет странного и в том, если я умру, погрузившись в пространство фильма небытийного. Вооружившись такого рода логичными, хотя и неконструктивными мыслями, я стал ждать выхода третьей, заключительной части экранизации. Дождался кое-как, хотя жизнь, кажется, и вправду уже еле-еле теплилась во мне. Третья часть, как я смутно и предвосхищал, добила меня. Чем ближе Фродо подбирался к Ородруину, тем и я всё ближе приближался к царству теней. Я буквально чувствовал, как жизнь покидает мое тело, и когда по экрану лениво поползли титры, мне показалось, что я умер, а на самом-то деле я заснул. Да, прямо в кинотеатре, при всей суматохе, которая всегда сопровождает поползновение титров, – когда включается свет, все поднимаются и продвигаются к выходу.

И снится мне, что я страшно разбогател, – что у меня в кармане лежит 100 миллионов не то долларов, не то евро. А ведь у меня в руках до этого никогда не было больше 10 тысяч рублей. Ну ясно, голова у меня пошла немного кругом, я бросился в книжный магазин и скупил все книги, какие мне только приглянулись, – а 100 миллионов как были, так и остались почти нетронутыми²⁰. Тогда, подобно Остапу Бендеру в схожей ситуации, я стал тратить деньги на всякие глупости – а на что их еще и тратить? – ходил по каким-то ресторанам, покупал какие-то ненужные мне вещи, подумывал даже о том, чтобы отправиться в кругосветное путешествие на собственной яхте, – но, честно говоря, я просто не знал, что мне делать с деньгами и всё больше воспринимал их как некую обузу, которую надо поскорее сбросить со своих плеч. В самом деле, когда у тебя миллион, это еще куда ни шло, но 100 миллионов – это явный перебор. И вот иду я как-то (во сне) мимо кинотеатра и вижу афишу: «Властелин Колец». Меня прямо как громом поразило. Вся боль, которую я пережил в реальности, обрушилась на меня и во сне. «Вот бы, – подумал я, – нашелся человек, который бы экранизировал „Властелина колец“ по-настоящему, чтобы перечеркнуть впечатление от увиденной фальшивки. Да где же найдешь такого человека, а главное, где взять деньги на экранизацию?» Тут-то меня и озарило: ведь деньги-то у меня есть!

Тут, как это и бывает во сне и в кино, произошел скачок во времени, и вот уже оказывается, что я режиссер и снимаю «Властелина колец». Дело, как водится, идет трудно. Просмотр кандидатов на роли, поиск натуры для съемок, десятки крупных, сотни средних и тысячи мелких проблем. А еще надо в бюджет уложиться. 100 миллионов евро-долларов, еще вчера бывшие грандиозной суммой, теперь вдруг оказались суммой едва-едва достаточной. Впрочем, и во сне я понял, почему я оказался обладателем именно 100 миллионов, а не, скажем, миллиарда. Миллиард оказался бы для меня тем же самым, чем были для меня сто миллионов в начале сна – чем-то излишним, что пришлось бы растрачивать на всякие глупости. А 100 миллионов приходилось экономить и тратить лишь на то, что необходимо, а не на компьютерное моделирование всяких троллей, которые всё равно выглядят до ужаса ненастоящими, или крепостей, которые всё равно выглядят крепостями из компьютерной игры. Много я ломал голову над тем, как решить проблему спецэффектов, а ведь без них всё равно не обойтись – или обойтись? Во всяком случае, я быстро определился с общей кино-эстетикой моего «Властелина» – он будет похож на «Дерсу Узала» Куросавы. Сам Дерсу – просто идеальный хоббит, жаль, нет ему подходящего хоббита-прототипа из книги – он как бы и Бильбо, и Арагорн, и Том Бомбадил в одном образе. И то, как они (Дерсу сотоварищи) идут по тайге – именно так мне и хотелось бы, чтобы хоббиты вышагивали по Среднеземью. Чтобы всё было по-настоящему, чтобы поменьше было всякого открыточного. Конечно, без чудес всё равно не обойтись. Как воссоздать сказочный Лотлориен, как снять вскипевшее смрадом мрачное озеро возле Мории, как изобразить черных всадников, чтобы они не выглядели просто дядями в черных капюшонах? Думать приходилось о многом, но я не унывал, я верил, что все проблемы решаемы. И вот, когда я очутился возле одного мрачного горного озера, которое привело меня в полный восторг, настолько оно совпадало с моим представлением о том, каким должно быть озеро из книги, я… проснулся.

Титры подходили к концу – оказывается, я и проспал-то всего несколько минут! Но если засыпал я уже почти развоплотившимся в призрак, то проснулся бодрым, как будто бы я и вправду режиссер, летающий с одного конца страны в другую в поисках натуры для съемок. Жизнь вернулась ко мне, и я теперь точно знал, что делать. Мне нужны деньги – 100 миллионов евро, ну или хоть долларов. И вот уже три месяца как я работаю не за страх, а за совесть – и уже отложил на свой кино-счет 30 долларов (по 10 в месяц). Друзья смеются надо мной, но я-то верю – начало съемок не за горами. 100 миллионов – не миллиард все-таки, добыть можно, лишь бы вера была.

Смешной читатель. (М.Ю.Л.)

– Вот такой рассказ… Что скажете?

– Концовка забавная, – сказал Вася Глупов, в то время как Михаил Юрьевич сосредоточенно-задумчиво смотрел на Александра Сергеевича.

– Концовка-то забавная, но мне по прочтении было вовсе не до смеха. Я же как будто про самого себя читал. Вплоть до того, что и «Властелин колец» – одна из моих любимых книг, и экранизацию Джексона я терпеть не могу, и о том, чтобы экранизировать «Властелина» «по-настоящему» – и об этом я, помню, думал. Да только вот есть между мною и героем этого рассказа одно существенное отличие.

– У вас есть деньги.

– В том-то и дело, что и есть, и как бы и нет, то есть тогда ведь не было. Деньги были у отца. А я вдруг понял, зачем мне нужны деньги, понял, в чем состоит мое предназначение. Я должен поддерживать Культуру. Финансово и организационно. Так я обрел смысл жизни – благодаря рассказу, случайно найденному в инете. Впрочем, это мои сегодняшние мысли, а тогда я еще не мыслил так глобально, как теперь. Тогда я просто подумал, что хорошо бы было запустить свое издательство. Просто для начала. А первым изданным мною автором должен был стать этот самый смешной читатель – М. Ю. Л. Я поклялся отыскать его и напечатать. Искал я его, искал, но так и не нашел. Что это вы на меня так странно смотрите? – спросил Томский у Михаила.

– Да вот думаю – признаваться или нет, но лучше уж, видно, сейчас признаться, а то потом смешнее выйдет.

– В чем признаться-то?

– Мой это рассказ.

– Что-что?

– Мой рассказ, говорю. М. Ю. Л. Михаил. Юрьевич.

– Лев!

– Да.

– Черт! Вы не шутите?

– Не шучу. Вот, смотрите – эта рукопись точно так же подписана.

Томский посмотрел, обратившись к последней странице рукописи. Действительно, там красовалась каллиграфически выведенная подпись: М.Ю.Л.

– А я-то был уверен, что всё это стер, уничтожил, – продолжал Михаил, он же М. Ю. Л. – Вот уж не думал, что кто-то вообще читал всю эту чепуху.

– Чепуху?

– Конечно, чепуху. Это ведь так, юношеские опыты. Я тогда много такого рода пустяковых рассказов-шуток насочинял – по самым разным поводам.

– В интересном направлении работали.

– В самом что ни на есть тупиковом. Мерзко все это.

– Что именно мерзко?

– Всякое там цитирование, оммажи и прочий плагиат. Есть что сказать – говори; нечего сказать – цитируй тех, кому сказать было что. А лучше так и вовсе помалкивай.

– Сурово. Но тут вы не правы. С цитированием и интертекстуальностью всё посложнее будет.

– Ничего сложного. Есть что сказать – говори сам, нечего сказать – цитируй других. Вот тут (Михаил снова указал на свою рукопись) – тут нет ни одной так называемой цитаты. Тут есть только…

– Самое важное? – всё еще насмешливо, но уже без всякого издевательства спросил Томский.

– Да, самое важное, – по-прежнему величаво-спокойно ответил Лев.

– Ладно, огорошили вы меня, конечно. М.Ю.Л.! Я даже сбился как-то. Про что я говорил-то?

– Про издательство.

– Да, так вот я и решил, что пойду к отцу и попрошу его выделить мне капитал, – чтобы начать свое издательское дело. Решил и пошел…

– Хе-хе, представляю себе реакцию вашего папаши… – опять присоединился к разговору Василий Глупов.

– Представляет он… Вообще, конечно, его реакция была предсказуемой, но люди иногда самым удивительным образом самообольщаются. К тому же в последние годы – с того времени, как отец всерьез «взялся за меня» – он стал куда более выносимым в общении, почти никогда на меня не орал; видимо мое положение «законного наследника» обязывало его относиться ко мне подобающим образом. Не могу утверждать точно – его кодекс поведения во многом так и остался для меня загадкой. В общем, мне показалось, что я могу поговорить с ним – и как сын с отцом, и как деловой человек с деловым человеком. Естественно, я ошибался, и вскоре мне пришлось столкнуться со старым злым отцом и стать свидетелем одного из его ужаснейших припадков ярости. Знаете, есть такие слова-триггеры, запускающие определенные психологические реакции. Видимо, само слово «книги» и было таким словом-триггером, делающим отца попросту невменяемым. Будь мы дома, я думаю, он бы меня и избить не постеснялся, но у меня хватило интуитивной мудрости провести разговор в офисе, так что, побесновавшись, он просто посоветовал мне выбросить все эти глупости из головы, а то он меня «уничтожит, в порошок сотрет, превратит в обоссанного бомжа» и совершит ряд еще столь же волшебных и приятных превращений.

После этого «разговора» я хотел порвать всякие отношения с отцом, но где-то через неделю мне пришлось еще раз «пообщаться» с ним – он пришел «уладить недоразумение». Естественно, это означало, что я должен «выбросить дурь из головы» и вновь заняться «нормальным» бизнесом. Когда я ему сказал, что придерживаюсь прежних мыслей, а в его бизнесе себя не вижу, мне пришлось пережить очередной его яростный припадок, который, правда, был интересен только тем, что один к одному походил на припадок недельной давности. Хотя нет, теперь его угрозы стали более конкретными. А тут я еще в раздражении сболтнул про его гламурную пассию, – и маму ему припомнил. Тогда-то он и вышвырнул меня на улицу (вполне буквально), пообещав лишить наследства и разрушить любое мое начинание. Надо сказать (еще один штришок к портрету отца), что, несмотря на несколько ударных бизнес-лет, как таковых своих денег у меня не было; отец применял странную методу оплаты моего труда – у меня была карточка, на ней всегда лежало десять тысяч долларов, и, сколько бы я ни тратил, отец пополнял счет до десяти тысяч. При этом снимать деньги со счета мне не разрешалось – только тратить на что-нибудь. Он называл свою методу «методом заботливого отцовского контроля» – на практике, конечно, я оказался в полной от отца финансовой зависимости – несмотря на то, что мог позволить себе самый шикарный образ жизни. Так что, вылетев из бизнеса и из квартиры (отец не отказал себе в удовольствии театрально выбросить мои вещи на улицу, равно как и осуществить свою старинную фашистскую мечту – сжечь все находящиеся в моей квартире книги), я остался буквально ни с чем.

Невеселая ситуация. Думал я думал, что теперь делать, думал-думал, и не придумал ничего лучшего, как уехать к бабушке – маминой маме, в Казань. Уехал. И вот живу я себе в Казани, книжки почитываю, а тут новость о смерти отца; он умер от инфаркта – ничего особо удивительного, учитывая, что и работал, и развлекался он всегда на износ. Удивительно другое – вдруг оказалось, что я-таки наследую весь его бизнес. Нищеброд превратился в миллиардера; безвестный – в знаменитость; бессильный – во всесильного. Тут-то мое воображение вовсю и развернулось, и я уже мечтал не просто об издательстве, но о создании целого, можно сказать, творческого мира – мне страстно захотелось объединить не более не менее как все ведущие творческие силы нашей планеты. Я и название для этой воображаемой организации-общности придумал – ГКП, что расшифровывается как «Глобальная Культурная Поддержка». Что же, для начала построив ГКП в уме, теперь я еду строить это сообщество в реальности.

После этих громких слов в купе повисла тишина. Через некоторое время Василий Глупов, посмотрев в окно, заметил:

– Мы уже в черте города. Минут через десять будем на вокзале.

Томский, в очередной раз проигнорировав Василия, обратился к Михаилу:

– Вот что, Михаил – М.Ю.Л., я забираю ваш роман. Обещаю в ближайшее время прочитать и вынести свой вердикт. Обнадеживать не хочется, ну да ведь я понимаю, каково это для автора – ждать вердикта относительно своего детища. Не знаю, может наша встреча – чистейшая случайность, а может быть нас свела Судьба. Мне как-то больше верится во второе.

– Вот видите – я же говорил, что рукопись найдет своего издателя. Даже и искать не пришлось.

– Ну, я ведь пока еще не обещал, что издам.

– Да, конечно. Пусть все формальности будут соблюдены. Где же мне вас найти и как узнать о судьбе рукописи?

– Ах ты, черт, придется ехать в отцовский офис. Не там бы хотелось поговорить, ну да уж… Вот адрес – Невский проспект, 333. Приходите завтра вечером – к восьми часам. И телефон мой запишите.

– Телефона у меня нет. В Швейцарии…

– Да уж понял – вас там на всем натуральном держали – подальше от всех достижений и разложений цивилизации. Может, оно и правильно. Куда ж вы, однако, прямо сейчас-то пойдете?

– Домой. Квартира-то у меня имеется.

– Ах, да. Как-то я вас совсем бездомным себе представил. Без компа, без телефона, без квартиры… Ну вот и приехали, пора прощаться.

– А со мной-то как? – напомнил о себе Василий.

– А что с тобой?

– Ну как, ведь говорили же…

– Про миллион, что ли?

– Конечно, вы думаете, я теперь о чем-нибудь другом могу думать?

– Не думаю. А миллион свой получишь, не беспокойся. Приходи ко мне вместе с Михаилом; завтра, к восьми часам вечера приходи. К тому времени, надеюсь, я уже первоочередные формальности улажу и смогу вполне распоряжаться своими средствами – командовать, так сказать, парадом.

– А может…

– Что «может»?

– Ну, что-нибудь типа расписки дадите…

– Ах ты, мелкая душонка, слову моему, значит, не веришь?

– Верю, да сомневаюсь. Сейчас вы, может, и дали бы мне миллион, сегодня вечером вам уже как-то слегка расхочется делать такие широкие жесты, а завтра и сама мысль об этом покажется вам странной. Это сплошь и рядом так бывает.

– Со мной не бывает. И вообще, как говаривал Остап Бендер: вы не в церкви, вас не обманут. Будет и миллион. С течением времени²¹. Засим, прощайте.

И наша троица, прибыв из неизвестности в Петербург, вышла на перрон и растворилась в неизвестности Петербурга…

Глава вторая. М.Ю.Л.

2.1. Волшебный замок

Сколько помню, от меня всегда ждали чего-то великого: еще при рождении, как говорят, я не заплакал, а улыбнулся – словно бы предчувствуя, что жизнь моя будет не страданием, но праздником; не прозябанием, но – триумфом; не барахтаньем, но большим и увлекательным плаванием²². Редко когда рождался ребенок со столь очевидно выдающимися способностями, развитыми столь гармонично и при этом не превращающими ребенка в белую ворону. Нет, я был вполне нормален, и, да – я был безумно-великолепен во всем, за что бы ни взялся. Не было предмета в школе, по которому бы я не получил высшего балла, и при этом не было такого предмета, который не был бы мне реально интересен. Я всегда получал удовольствие от учебы – мое неудовольствие всегда вызывал лишь тот черепаший шаг, которым учение продвигалось вперед. Я хотел знать и уметь всё, и я хотел узнать и суметь всё немедленно. Я равнялся только на лучших; в моей комнате висели портреты Леонардо да Винчи, Наполеона, Дарвина, Платона, Аристотеля, Шекспира, Толстого, Ньютона и Эйнштейна. Однажды, помню, я сильно разозлил учительницу литературы, назвав Бернарда Шоу «второстепенным драматургом, всё еще пользующимся некоторой известностью до нынешнего времени». Но, действительно, даже Уайльд казался мне мелковатым для того, чтобы войти в пантеон избранных из избранных первостепенных единиц, достойных висеть портретами на моей стене, – что уж там говорить о каком-то Шоу? Подобные сентенции, как вы понимаете, немало «веселили» моих учителей… Взяв пример с Наполеона, я старался спать не более четырех часов в сутки; одно время я попытался также взять пример с Леонардо да Винчи и спать по 15 минут каждые четыре часа (и тогда бы я тратил на сон не более двух часов в день!), но такой график, увы, мне не подошел. Ложился я всегда в 2 часа ночи, вставал в 6 утра. Всякий мой день был наперед расписан по минутам. Приведу примерный распорядок своего среднестатистического дня:

Подъем: 6 часов утра. До 6.30 – завтрак (повторяю про себя кое-что из заученного вчера).

С 6.30 до 8:30 – Фихтенгольц. «Курс дифференциального и интегрального исчисления».

С 8.30 до 10 – Платон. Чтение.

С 10 до 12 пишу сочинение на тему: «Образ Спарты в сочинениях древнегреческих философов».

С 12 до часу – Прогулка. Повторяю Фихтенгольца (первые полчаса) и Платона (вторые полчаса).

С часу до двух – Обед (расслабляю мозг, общение с родителями).

С 2 до 4 – Фихтенгольц.

С 4 до 6 – Платон.

С 6 до 7 – Ужин, общение.

С 7 до 9 – Читаю «Войну и мир».

С 9 до 10 – Общаюсь с родителями, обсуждаем все происшествия дня.

С 10 до 11 – Урок английского языка (с мамой).

С 11 до часу – Читаю английский текст в оригинале.

С 1 до 2 – «Война и мир».

Двумя моими любимыми школьными предметами были литература и математика. Я любил читать, и я любил решать задачи. Меня всегда завораживала неумолимость математической логики. Доказывая теорему, человек приобщается к некоему абсолютно незыблемому ПОРЯДКУ. Меня это всегда успокаивало и даже больше чем успокаивало – меня это просветляло. Ну и, конечно, доказательство каждой новой теоремы было приятно мне с точки зрения утверждения своего превосходства над окружающими – например, я уже в школе проштудировал весь двухтомник «Дифференциального и интегрального исчисления» Фихтенгольца, доказывая теоремы Вейерштрасса в то время, как мои однокашники еще постигали лишь самые азы. Вы можете подумать, что я был довольно высокомерным мальчиком и юношей; что ж, это правда – трудно не быть высокомерным, когда ясно видишь, что ты выше всех на две головы. Но, повторюсь, при этом я не был одиноким ботаником, погруженным в книжки. Дело в том, что у меня имелся талант, который, в отличие от математического таланта, вызывающего уважение, но и отпугивающего, притягивал ко мне всех окружающих. Я был мастером рассказа, а следовательно, и центром любой компании²³. Я не знаю, откуда брались все эти рассказы – они никак не были связаны ни с тем, что я сам когда-либо пережил, ни с чем-то, о чем я слышал. Нет, я просто придумывал их и рассказывал, упиваясь звуком своего мелодичного голоса и реакцией слушателей, которые сидели, зачарованно внимая каждому моему слову.

Естественно, что я очень любил художественную литературу, но тут была одна странность. Если математические книги всегда успокаивали меня, то художественные книги, напротив, всегда пробуждали во мне некое беспокойство. Очень долго я не мог разобраться – в чем тут дело, но однажды я вдруг понял, что просто не в состоянии понять, как писатель пишет книгу. Я понял, что чего-то не могу понять! Логика математики была мне предельно понятна, а вот логика создания художественного текста оставалась для меня загадкой. Вы спросите: «А как же мои рассказы?» – ведь я не испытывал ни малейших проблем, выдумывая историю за историей. Но в этом-то и проблема. Я чувствовал, что рассказываю как бы «невзаправду», и что мои рассказы никогда не станут настоящей литературой. Но это, повторюсь, было очень странно. С одной стороны, мне казалось, что нет ничего проще, чем сесть и написать лучшую книгу всех времен, а с другой – я понимал, что ничегошеньки у меня не выйдет. У МЕНЯ – и не выйдет!!! Я не мог смириться с данной ситуацией, но и ничего не мог с ней поделать. Так ушло время, которое я теперь называю «временем полноты», а на смену ему пришло «время тошноты».

Но это я забегаю сильно вперед, а пока что самое время рассказать о моих родителях, без которых я ни в коем случае не мог бы стать и приблизительно тем, кем становился, то есть разносторонне развитой личностью.

Что я могу сказать о них? – они были идеальными родителями. Вы можете подумать, что я их идеализирую, но это неправда. Правда – то, что они были идеальными, и неправда – то, что я их идеализирую. В жизни я видел от родителей только внимание и поддержку. Они не баловали меня, но и никогда ни в чем не отказывали. Как это совмещается? А очень просто. Представьте себе, что родители покупают любимому чаду на день рожденья компьютерную игру, в которую тот потом и режется круглые сутки. Это называется «баловство» и ведет к деградации «любимого сыночка». А теперь представьте, что ваш ребенок хочет посетить Лувр, чтобы посмотреть… да на всё, что может Лувр предложить, да и по самому Парижу прогуляться заодно. И вот уже куплен билет, и вся семья отправляется в путешествие. А потом мы еще едем в Ватикан, так как мне совершенно необходимо посмотреть «Афинскую школу» Рафаэля. Совсем другая картина, не правда ли? Чтобы потворство желаниям не превратилось в баловство, надо сначала научить ребенка желать того, что следует желать. Папа так и говорил мне: «Правильная форма желания – вот наивысшее из искусств». Милые родители…

Конечно, были у них и недостатки; так, отец, как я сейчас понимаю, временами был высокомерен до снобизма, что хорошо видно из памятного мне диалога, случившегося как раз при посещении нами Лувра:

Семейный диалог: Тайна Джоконды

– Ха, посмотрите-ка на этих остолопов. Они явились сюда со всех концов света с единственной целью – поглазеть на «Джоконду». Неважно, что из-за сутолоки и отдаленного расположения, ее толком и не разглядишь. Нет, им надо поставить галочку: «Ездил в Париж, ходил в Лувр, видел Джоконду». А еще не забыть заснять ее на свой телефончик. Неважно, что таких фоточек, наверное, и так уже с миллиард сделано, надо сделать миллиард первую. И выложить в свой… как там называется эта штука, сынок?

– Инстаграм?²⁴

– Вот-вот. Инстраграмм. А у тебя случайно нет своего инстраграмма?

– Инстаграма, пап. Нет, нету. Но несколько аккаунтов в соцсетях у меня имеется.

– Вот как… Любопытно.

– Я тебе потом покажу.

– Не надо. Каждый вьюноша должен иметь пространство, недоступное для его родителей.

– Что верно для юношей вообще, может быть неверно для конкретного юноши. Я как-то не рвусь иметь секреты – ни от тебя, ни от мамы.

– Что свидетельствует о наших с мамой высочайших моральных качествах. Ха-ха.

Тут в разговор вступила и мама, одернув развеселившегося супруга:

– Ладно, угомонись уже. Сначала оскорбил всех присутствующих в музее, а теперь еще философствовать принялся.

– Я всегда философствую – это единственно-доступный мне способ изложения мыслей. Да и единственно-приемлемый способ вообще. Кто мы, когда не философствуем? Никто. А что до оскорблений, то они сами виноваты. Ну посмотри на них – разве это не смешно? Разве не нелепо?

– По-моему, нет. Приехали люди в Лувр, хотят увидеть Джоконду. Ничего нелепого я в этом не вижу.

– Ну, конечно. А вот рядом расположилась картина, почти не привлекающая внимания – по-видимому, какого-то неизвестного художника. На ней изображены две женщины, ребенок и агнец. Одна из женщин протянула руки к ребенку, другая же взирает на всё происходящее как бы с небес, да и само лицо у нее поистине небесное. Как же называется эта картина? Ах, неужели это «Святая Анна с Мадонной и младенцем Христом»! Ах, неужели автор – всё тот же Леонардо да Винчи! Ну надо же! Да не может этого быть! Где же ажиотаж? Или, может, картина недостаточно хороша? Или небесный лик святой Анны недостаточно небесен? Нет, дело в другом – нам не сказали, что надо восхищаться этой картиной, нам сказали, что надо восхищаться той. Вот мы и восхищаемся.

– «Остапа понесло».

– Понесло – не пронесло.

– Никогда я не понимала этих твоих шуточек…

– Я и сам-то понимаю их где-то одну через две. И то, как говорил лорд Горинг, если внимательно прислушиваюсь²⁵.

– Считай, что к этой шутке я не прислушивалась. Кстати, а не ты ли всегда говорил, что именно «Джоконда» – вершина творчества Леонардо? Ты там еще какую-то чуть ли не целую теорию на этот счет вывел.

– Да, говорил, и сейчас повторю. Есть что-то удивительное, даже поразительное в том, как время всё расставляет по своим местам. Поразительное, учитывая, что люди вообще-то судят вкривь и вкось, – но в конце концов именно величайшее почитается величайшим. И именно «Джоконда», являющаяся вершиной творчества Леонардо, общепризнанно и считается таковой вершиной.

– Тогда выходит, что все эти люди, глазеющие, как ты выразился, на «Джоконду», правы в том, что они хотят поглазеть именно на «Джоконду», раз уж это вершина творчества Леонардо?

– Нет, не правы. Зрители всегда неправы – даже когда они аплодируют тому, кто заслуживает аплодисментов. Вот и тут – они явились поглазеть на Джоконду и загородили ее своими спинами. Чрезвычайно символично. В том-то и парадокс – зрители всегда ошибаются, но Истина Прекрасного в конечном счете всегда торжествует.

– Кто в конечном счете всегда торжествует – так это ты! (в скобках замечу, что папа, после произнесения тех или иных своих сентенций, действительно нередко выглядел как лорд Генри, который только что подвел итог всей мудрости мира²⁶).

– Не без того. Кстати, сынок, а как ты думаешь – лицо святой Анны ведь очень похоже на лицо Иоанна Крестителя кисти того же Леонардо?

– Несомненно.

– А вот похоже ли оно на лицо Джоконды?

– Сходство есть, но я бы сказал, что лицо Джоконды особенное, ни на какое другое не похожее.

– Ты так думаешь? А я слышал мнение весьма уважаемых искусствоведов, что все эти три лица – Джоконда, Иоанн Креститель, святая Анна – совершенно одно и то же лицо.