Kitabı oku: «Три любви», sayfa 3
Вдоль улицы начали загораться прямоугольники желтого света, торопя приход ночи. Двери, за минуту до того открытые, чтобы впустить вечернюю прохладу, захлопывались. Неожиданно со стороны смутно виднеющегося залива вспыхнул луч Линтонского маяка, метеором пронесся перед глазами, сверкающей нитью на миг привязав пару к реальности, но затем темнота стала кромешной, а тишина – оглушительной.
Они не разговаривали. Этот таинственный час призывал к всемирной тишине. Не было ни луны, ни россыпи звезд, отчего мрак казался более густым, а тишина – более глубокой. В воздухе, напоенном усиливающимся ароматом росистой травы, бесшумно мелькнули крылья летучей мыши. С дальнего поля доносился запах свежескошенного сена, веяло влажной дремотной прохладой. На Люси нахлынуло приятное томление этого вечера, и она в порыве нежности прильнула к мужу. Да, у нее с Фрэнком бывали небольшие размолвки. Но она точно знала, что любит его. Прижавшись к нему, она жестом собственника обняла его за плечи.
– Уже поздно, Фрэнк, – тихо сказала она. – Пойдем домой.
Глава 3
На следующее утро Люси, решив позаботиться об уставшей гостье, послала в комнату Анны поднос с завтраком, поэтому за стол Муры сели без нее. В этот момент принесли телеграмму от Ричарда.
Телеграмма в этом доме была событием из ряда вон выходящим, и, нервно разрывая тонкий конверт – за это дело отвечала она, – Люси уже была готова к какому-то бедствию. Но беды не было, просто неприятность, и во вздохе Люси послышалось раздражение, смешанное с облегчением.
– Подумать только! – воскликнула она, возбужденно сверкая глазами. – Как все это некстати!
Ее легкая фигура напряглась, на гладком лбу прорезались морщинки, и весь ее облик выражал почти девичье смятение.
– Посмотри, Фрэнк, – повторила она. – Ну разве не досадно?
Мур прочитал вслух предложенный ему листок:
– «Дорогая Люси приезжай пожалуйста несколько дней Ева больна Ричард». Подняв брови, он несколько мгновений смотрел на нее. – Тьфу, пропасть! – ругнулся он. – «Дорогая Люси» – сильно сказано.
– Очень досадно, – сердито согласилась она. – В особенности когда надо развлекать Анну. Что же она подумает…
– Но… ты не собираешься поехать?
– Несколько дней… – задумчиво повторила Люси. – Наверное, до вторника. – Вздохнув, она сказала: – Полагаю, придется!
– Ну конечно! – возмутился муж. – Ты ведь знаешь, они просто используют тебя. Давно ты не получала весточки от брата! Кажется, пару лет назад случилось то же самое? И когда ты сделала для них все, что могла, они выбросили тебя, как горячую картофелину. А в благодарность послали тебе рождественскую открытку – помнишь?
Люси вспыхнула: ну и тон у Фрэнка!
– У меня есть чувство долга, Фрэнк, – твердо возразила она. – Меня не волнует то, что делает Ричард. А волнует то, что делаю я. Ева больна. Кроме того, он мой брат.
– Как я люблю папу римского! – грубовато воскликнул Фрэнк. – Ты нужна мне здесь. Не надо уезжать.
Но она совершенно спокойно отмела в сторону как его грубость, так и возражения. Люси была не из тех, кто пренебрегает своими обязанностями. Ричард, ее брат, в силу обстоятельств обратился к ней, и, хотя выполнение этого долга было связано с очевидными неудобствами, она уже приняла решение.
– В каком-то смысле нам повезло, что Анна здесь, – размышляла она вслух, и ее голос звучал ровно. – Она сможет ухаживать за тобой.
– Ухаживать за мной? Не хочу, чтобы она ухаживала за мной.
В его тоне зазвенела нота протеста. Но сейчас, как и всегда, этот протест всего лишь высек искры из непреклонности Люси.
– Мне подойдет десятичасовой поезд, – пробормотала она, как будто отрезала: «Я так решила, Фрэнк». Да, она решила окончательно и бесповоротно.
Тема больше не обсуждалась. Он резко поднялся и, надевая пиджак, заявил:
– Ты всегда делаешь по-своему. И ничего другого знать не хочешь. Так можно далеко зайти.
– Я совсем не хочу ехать, – парировала она. – И это всего лишь до вторника.
Муж с минуту смотрел на нее, потом его хмурое лицо постепенно расплылось в улыбке. Он покачал головой.
– Я люблю тебя, это ясно, – сказал он, – а иначе ни за что не позволил бы так туго натягивать поводья.
– Вот и славно, – откликнулась она, разглаживая его воротник.
Нежно поцеловав Фрэнка на прощание, Люси подошла к окну, чтобы посмотреть мужу вслед. Его фигура на дороге становилась все меньше, пока не исчезла вдали. Тогда Люси поднялась наверх и с сосредоточенным видом постучала в дверь гостевой комнаты.
– Мне ужасно жаль, Анна! – воскликнула Люси, то хмурясь, то улыбаясь. Присев на край кровати, она рассказала о своем затруднении. – Очень не хочется ехать, но я не вижу другого выхода. Думаю, брат во мне нуждается.
– Мне все равно, – сказала Анна и, не сводя глаз со своих пальцев, принялась заплетать распущенные волосы, спадающие на желтую домашнюю кофту. – Я не возражаю.
– Ты не расстроилась?
– Из-за чего?
Она перестала заплетать волосы, но не отбросила назад толстую косу, а безо всякого кокетства оставила ее на месте.
– Что ж… – пробормотала Люси и зарделась. Она не ожидала такого равнодушия в ответ на свою новость. – К сожалению, мне придется уехать десятичасовым поездом.
– Как тебе угодно, – приветливо произнесла Анна, спокойно поднимая большие карие глаза. Они ярко сияли на гладком, как слоновая кость, лице.
Между двумя женщинами воцарилось молчание. Одна была открытой, энергичной, целеустремленной, другая – сдержанной, пассивной, флегматичной…
– Ты присмотришь за Фрэнком! – сказала Люси и поднялась. – Не позволяй ему хандрить.
– Мы хорошо с ним ладим, – беспечно бросила Анна. – Фрэнк знает меня, и я знаю его.
«Почему, – думала Люси, спускаясь вниз, – Анна не могла в порыве чувств сказать: „Жаль, что тебе придется уехать. Но, конечно, это необходимо, ведь твоя невестка больна. Однако я вполне справлюсь без тебя“? Но нет, она так не сказала, – видимо, дело в ее характере…» Люси несколько секунд с раздражением пыталась решить это трудное уравнение. Ей нравилось осязать суть любого явления, неразрешенная загадка вызывала у нее досаду. Должно быть, сделала она вывод, Анна справедливо возмущается тем, что хозяйка дома нарушает долг гостеприимства, хотя ее к этому вынуждают обстоятельства. И Люси, примирившись с таким ответом, в конце концов выкинула его из головы.
Освободившись от глупых мыслей, она направилась к спальне сына, чтобы сообщить о своем отъезде.
– Питер! – позвала она.
Он появился в дверях, еще не полностью одетый. Для удобства матери, да и своего собственного, в будние дни он завтракал после ухода отца.
Люси взглянула на сына, пряча в глазах обожание.
– Сегодня Нетта накормит тебя обедом, – тактично объявила она. – И с тобой некоторое время побудет Анна. Я… я уеду.
Он уставился на нее:
– Но зачем, мама?
– Будет весело, правда? – Люси уклонилась от ответа и, поправляя его галстук, с нажимом добавила: – Обещаешь мне заботиться об Анне?
Идея его явно заинтересовала, он находил ее исключительно важной и все же с расчетливой непосредственностью, показавшейся матери просто обворожительной, сказал:
– Если я это сделаю, ты дашь мне… – он помедлил, – знаешь… – И произнес слово по буквам. – Да – если сделаю? Для моего кувшинчика.
Конечно даст – пенни, какая чепуха. Не такой он мальчик, чтобы потратить деньги на дешевые дрянные сласти. Нет, он копил эти пенни с похвальным благоразумием, утешительным для ее материнского сердца.
Его наградили пенни – разве могла она отказать ему? – и сердечным долгим объятием. Нетте были даны подробные инструкции, и наконец Люси отправилась в путь.
Утро выдалось бодрящим, с той осенней свежестью, которую она так любила, и Люси с удовольствием прошлась пешком до города. Право, Ардфиллан всегда нравился ей. На широких и чистых улицах, обсаженных молодыми липами, ясенями и каштанами, дышалось легко, как на бульварах; магазины зазывно выставляли напоказ имена титулованных постоянных покупателей, вывешивая над дверями дворянские грамоты. Да, то был приятный городок, чем-то напоминающий по своему расположению английский курорт с минеральными водами, тем не менее предназначенный исключительно для проживания, гордящийся – с абсолютно оправданным снобизмом – своей культурой и неповторимостью, всего лишь терпящий многочисленных летних посетителей; город, в котором оседали со своими деньгами вышедшие на покой местные набобы, дабы предаться заслуженным удовольствиям. Здесь царила атмосфера порядка и хорошего вкуса. «Место для избранных», – мысленно отметила Люси, и это заставило ее первым делом заявить: «Вот здесь мы будем жить, Фрэнк. Пока мы не можем позволить себе поселиться в лучшей части города. Но когда-нибудь…»
Верно, что в Ардфиллане у нее было немного друзей – видимо, все же из-за того, что дом Муров стоял на отшибе. Находилось и другое объяснение. В Перте, ее родном городе, где у отца долгое время была контора с хорошей репутацией – он служил стряпчим в суде графства, – Люси занимала прочное положение. Ее знали и принимали в деловых кругах города. Но после замужества, когда она вошла в ирландскую семью, ее социальный статус перестал быть таким стабильным, деловое окружение распалось. Она понимала неизбежность этого. Но ей было все равно. Да, она знала, что женщина должна поднимать мужа до своего уровня. Она уже успела самоутвердиться и не сомневалась, что однажды более полно проявит свои способности, упрочит положение семьи, сделает их с Фрэнком будущее более надежным.
Устроившись в вагоне первого класса, Люси незаметно унеслась мыслями к счастливым годам, проведенным в этом городке. Она не могла отрицать – несмотря на отношение брата, который в прошлом предсказывал несчастья, – что брак ее вполне удался. Возможно, родные Фрэнка несколько вульгарны. Но сам он не вульгарен. Он… В общем, Фрэнк – это Фрэнк. В ее природе было заложено добиваться успеха в любом деле. Неудача? Она не признавала этого слова. Пожалуй, крепкая шотландская семья, из которой она происходила, наделила ее способностью управлять и изобретать. Так что Люси умела удерживать своего импульсивного мужа на нужной орбите. Для самой Люси орбиты не существовало – просто она легко приноравливалась к обстоятельствам. Она взяла на себя заботу о Фрэнке, слепила его судьбу с перспективой на здравомыслие и стабильность. И сделала это легко! Легко – потому что она его любила. Да, без сомнения, ее любовь к Фрэнку была тем стимулом, который побуждал ее двигаться вперед. Сам Фрэнк признавал этот факт, частенько с легкой иронией. Какую нелепую фразу он повторял? Ах да, она якобы заманивает его своей любовью, как осла морковкой. Сидя в углу купе, Люси улыбнулась, вспоминая эту нелепую клевету. Он говорил это не всерьез. Просто такая у него манера.
Она любит Фрэнка. Он полностью принадлежит ей; он – ее создание, порождение ее любви, выпестованное ею сознательно, так что в ней просыпался едва ли не собственнический инстинкт художника в отношении своего завершенного творения. Фрэнк стал частью ее самой, и это было так явно, что у нее возникала немедленная реакция защиты, как только подвергались критике его слабости или неудачи.
Вот почему ей в каком-то смысле доставляло удовольствие упиваться своим счастьем и без смущения выставлять его напоказ: она всегда была рада предъявить Ричарду очевидное свидетельство своего благополучия и успешности. Ричард же был не прочь продемонстрировать собственные достижения, как семейные, так и профессиональные. Его нечастые письма были полны слов о Еве, его «дорогой жене», о Вере и Чарльзе, его «милых детях», которые непрестанно отличались в общественной жизни и учебе, а также упоминаний о тех неизменно важных случаях, когда он, вопреки общему мнению, одерживал победу в шерифском суде. Поэтому Люси приходилось лишь отбивать мяч. Она полагала, что брат, возможно, несколько самоуверен. А уж как он привязан к Еве! Пожалуй, даже чересчур. О Люси он никогда так не заботился. Часто с видом непререкаемого авторитета – как же, старший и единственный брат! – он одним словом заставлял Люси замолчать. Идеалист. Что ж, она расценивала его слова как вызов. И принимала этот вызов. В чем состоит цель жизни – и в чем на самом деле ее красота? Разве не лежит в ее основе формула честности и добродетели – как выражалась Люси обыденным языком, удовлетворение от «совершения добрых дел»? Преданность в любви, очарование малышей, детский смех, наполняющий дом радостью; сладость жертвенности; принятие Бога, Божественного провидения – стоит отвергнуть эти вещи, и человек потеряется во мраке. Люси же всегда предпочитала солнечный свет и до сих пор находила его теплым и утешающим.
Поезд засвистел, и она очнулась от своих грез. Боже правый! Она уже в Рэлстоне. Проворно поднявшись, Люси сошла на перрон.
Рэлстон, ближайший пригород Глазго, населенный наиболее успешными из горожан, пожалуй, в чем-то превосходил Ардфиллан, хотя Люси и не признавала этого. В Рэлстоне было удобно жить тем, кто занимался юриспруденцией, подобно Ричарду. Его дом из красного песчаника в окружении ухоженного сада, с небольшой, но изысканно украшенной оранжереей свидетельствовал о процветании и соответствующем социальном положении хозяина. Дом, как и сам Ричард, определенно заслуживал доверия местной взыскательной публики и был определенно шотландским. Но назывался он не по-шотландски. Ева, потакая своей тяге к шику и желая, может быть, заставить Ричарда обустроить дом получше – хотя лучше было некуда! – кокетливо назвала его по-французски «Лё Нид» – «Гнездо». Трогательная риторика!
К тому же дом отличался некоторой претензией на аристократизм. Несмотря на это, дверь Люси открыла не прислуга, а ее брат.
– Люси! – с порога воскликнул он. – Ах, Люси! – В его приветствии была непривычная сердечность и даже слышалась нотка облегчения. – Я знал, что мы можем на тебя рассчитывать.
Брат сразу же повел ее в свой кабинет, где над письменным столом красовался герб Мюрреев. Когда Ричард повернулся к ней, вид у него был менее суровый, менее критический, менее высокомерный, чем обычно. В остальном брат не изменился: по-прежнему величавая фигура; все такие же блестящие темные волосы и усы; губы, ярко-красные по сравнению с бледной кожей. И эта его особая поза – левая рука заложена за спину, подбородок упрямо выставлен, брови насуплены, во взгляде сквозит равнодушие… Облик Ричарда полностью соответствовал его характеру.
– Хорошо, что ты приехала, – быстро заговорил он. – Очень благодарен тебе. Видишь, как я расстроен. По сути дела, я не мог ходить в контору. – Он огорченно замолчал, выразительно нахмурившись. – Ева… Ева болеет. Бедная моя жена! А эта нянька – та жуткая несчастная баба, которая приехала в воскресенье, – вчера сцепилась с кухаркой в пьяной потасовке. Скандальная история! Естественно, я выгнал обеих из дому. И остался с прикованной к постели Евой, с детьми на руках. И никаких помощников, кроме молодой прислуги. Это… это абсурд какой-то!
От его обычной манеры держаться – педантичной, бесстрастной, благоразумной, сдобренной язвительностью юриста – не осталось и следа. Вместо этого Люси увидела ранимого, трогательного человека, обеспокоенного отца, преданного супруга.
– Мне жаль, Ричард, – пробормотала она. – Что… что случилось с Евой?
Его лицо вспыхнуло темным румянцем и от этого стало выглядеть более мужественным. Он высоко поднял голову.
– Легкое недомогание, – произнес Ричард с таинственным видом, чуть запинаясь, что сразу изобличило интимную деликатность болезни Евы. – Скоро она с этим справится. А во вторник к нам приедет ее сиделка – она всегда ухаживает за Евой и знает о ее проблемах. – Он умоляюще посмотрел на сестру.
– Конечно, я помогу вам, – тепло произнесла она. – За этим я и приехала.
– Ты меня успокоила, очень успокоила. – Помолчав, он смущенно добавил: – А сейчас я отведу тебя к Еве.
Тяжело ступая, он стал подниматься по устланной ковром лестнице, а Люси шла следом и мысленно готовилась к встрече с Евой. Дело было в том, что Люси рядом с женой брата всегда чувствовала себя не в своей тарелке и привыкла про себя применять к ней такое всеобъемлющее прилагательное, как «маленькая». Слово это имеет множество оттенков, а Ева, в общем-то, была миниатюрной женщиной – тонкая талия, изящные руки и ноги, быстрые и суетливые движения. У нее была прекрасная бледная кожа, за которой она тщательно ухаживала. Жгучая брюнетка, она мыла волосы душистым шампунем и укладывала по последней моде. Что еще примечательного было в Еве? Тонкий нос с горбинкой, серые глаза, хорошие зубы, но, к ее огорчению, слегка выщербленные по краям. Она пыталась быть элегантной; опуская ресницы, скрывала природную глупость; стильно одевалась и была приверженкой того модного света, к которому пылко стремилась. Она шепелявила; заливалась трелью, когда смеялась; семенила при ходьбе. Ричард ее обожал.
Такую Еву Люси знала. Но сейчас, увы, Ева не заливалась трелью и не семенила мелкими шажками. Очень бледная и слабая, она лежала на подушках, и, судя по всем деликатным признакам, причиной ее страданий была любовь.
– Люси приехала, дорогая моя, – пробормотал Ричард тихим голосом, приличествующим случаю.
Лишь легкое дрожание ресниц выдало тот факт, что в Еве еще теплится жизнь.
– И она останется с тобой еще два дня, – успокаивающе продолжил он.
Ева, напустив на себя еще более томно-чарующий вид, открыла наконец глаза и, широко распахнув их, обратила на Ричарда укоризненный взор. Потом, вздохнув, без слов протянула Люси исхудавшую руку.
– Ты поправишься, Ева, – сказала Люси. – Только не волнуйся.
Ева слабо улыбнулась. Какая мягкая страдальческая улыбка! Она растопила бы мрамор!
– Ну а теперь… – тактично произнес Ричард, вынув свои часы. – Наверное… Да, думаю, что могу пойти в контору. Передаю все в твои руки, Люси. Ева, бедная моя Ева! Знаю, Люси, ты позаботишься о ней. – И он повернулся, чтобы уйти.
– Поцелуй меня, Ричард, – прошелестела Ева, с неожиданным страстным порывом протягивая к нему белые руки. – Поцелуй меня, перед тем как уйдешь.
Люси отвернулась. Ева всегда раздражала ее, в глубине души Люси неизменно сомневалась в искренности невестки. Не то чтобы Ева постоянно жеманничала. Нет! Она могла быть оживленной, забавной, шикарной – словечко самой Евы. Она превосходно вела дом, следила, чтобы Ричард всегда был сыт и правильно питался. Но ее методы отличались от методов Люси. Подчиняя себе мужчину, Люси не пускала в ход ужимки шаловливого котенка. Нет-нет! Она добивалась своего с меньшим притворством, стараясь не скрывать своих намерений. Итак, Люси не поворачивалась к супругам до тех пор, пока их ласки не иссякли. Затем она спустилась с Ричардом вниз и проводила его до двери.
А потом без промедления занялась насущными делами. В кухне она обнаружила Чарльза и Веру под присмотром юной прислуги. Девушка всем своим видом выражала услужливость. Чарльз, неразговорчивый мальчик девяти лет, неожиданно расплылся в самой обворожительной улыбке, а пятилетняя Вера, которая с осознанной гордостью могла усесться на свои длинные льняные волосы, выразила гостье одобрение хотя бы тем, что постепенно перестала плакать.
И все же этот день выдался для Люси нелегким. В доме царил беспорядок. Служанка, несмотря на свое желание помочь, была неумехой. Дети, постепенно освоившись, стали безобразничать, а Ева – Ева оказалась довольно капризной больной. Тем не менее Люси испытывала удовлетворение от сделанного. Нет, она не приписывала себе роль ангела-хранителя – если в доме и существовали крылья, они окутывали алебастровую фигурку Евы, – но была довольна тем, что ее усилия не пропали даром, и убеждена в том, что выполнила свой долг в отношении брата.
Ричард, вернувшись вечером со свертками и немного нервничая, нашел прибранный дом и умиротворенных, накормленных домочадцев. Выказав удивительную для крупного мужчины резвость, он поднялся в спальню к жене с экзотическими цветами – белыми лилиями, символом чистоты, – и гроздью питательного темного винограда и некоторое время пробыл со своей больной. Потом, не спеша спустившись, он с повеселевшим лицом вошел в столовую и уселся за вечернюю трапезу, именуемую ужином – в «Лё Нид» не потерпели бы фигуру речи вроде «раннего плотного ужина с чаем».
– Ева, похоже, довольна, – заметил Ричард тем тоном, которым он обычно разговаривал в суде. – И я… естественно, я тоже доволен!
– Она хорошо поела, – сообщила Люси, передавая ему отбивные котлеты с горошком. – Немного желе, к которому я приложила руку, а также куриный бульон – и довольно много «бисквитных пальчиков».
– Она так мало ест, – набрасываясь на отбивную, сказал Ричард. – Как птичка, не больше! Надеюсь, ты не разрешала детям ее беспокоить. – Он умолк, словно удивившись. – Этот горошек – должен сказать, он вполне сносный.
Люси улыбнулась – не зря она решила показать Ричарду, на что способна. Очевидно, и другую еду он нашел такой же недурной, ибо после ужина, вытирая салфеткой красные губы и блестящие усы, сказал:
– Право, Люси, я перед тобой в долгу. Все было очень аппетитным и почти таким же вкусным, как у Евы!
Она ничего не ответила, но подумала, что если Ева готовит лучше ее, то Ричарда кормят прекрасно.
– Знаешь, – продолжил он, разглядывая сестру с новым интересом, – если бы ты не так торопилась сбежать из семьи, для тебя все могло бы сложиться намного лучше.
Замечание прозвучало неопределенно. Но подтекст его был явным. Она мучительно покраснела. Сравнить ее Фрэнка с Евой! Вот уж действительно!
– У такого, как я, счастливого человека все и так сложится, – с возмущением произнесла она.
Ричард нахмурился, однако в данной ситуации важно было не отвечать на вызов. В прежние-то времена они часто ссорились. Он поднялся.
– Что ж, – сдержанно проронил он. – Пожалуй, пойду посижу с Евой. Она любит, когда я с ней.
Поджав губы, Люси проводила взглядом его удаляющуюся фигуру, потом принялась убирать со стола. Разгорячившись, она помогла служанке вымыть посуду, после чего сразу пошла спать.
Она вдруг осознала, как ей хочется быть дома и заниматься собственной семьей. В тот вечер это чувство проявилось вполне отчетливо и на протяжении последующих двух дней только усиливалось. Люси долго не видела Ричарда, и теперь ей казалось, что он стал еще бо́льшим эгоистом и подкаблучником. К Еве, которая быстро выздоравливала, возвращались ее притворство, кокетство, переливчатый смех. Она в полной мере использовала преимущества своего положения для исполнения своих капризов – касалось ли это диеты, цвета ее лица, букетов в спальне. Лишь воспоминание о том, что после смерти их отца брат предложил ей пожить у него в доме – старик оставил им мало, и альтернативы не было! – помешало Люси пожалеть о порыве сестринского участия. Но все же она отплатила ему за гостеприимство своими услугами. Неужели, по словам Фрэнка, Ричард сейчас просто пользуется ее благодарностью? При мысли об этом Люси нахмурилась.
Более того, она то и дело вспоминала о своей семье и очень тревожилась: как там без нее? Все ли в порядке у Питера? Не забыла ли Нетта ее наставления? Анна! Заботятся ли об Анне? И Фрэнк – да, превыше всего Фрэнк! Хорошо ли ему? Сумел ли он справиться с перепадами своего настроения, чтобы оказать радушный прием своей кузине и гостье? С неожиданной сентиментальностью Люси окончательно уверилась в том, что дом – ее дом – пристанище безмятежности и благополучия. Не странно ли, что, несмотря на спокойствие во время отъезда, теперь ею овладело нетерпеливое желание вернуться?
Вторник она встретила со вздохом облегчения. Накануне прибыла новая кухарка – предмет мрачных прогнозов со стороны Ричарда. А сегодня, хотя и с опозданием, приехала принаряженная сиделка. Днем Люси, уже в дорожном костюме, в последний раз поднялась в спальню Евы. За несколько дней пребывания в «Лё Нид» она много раз носила поднос по этой лестнице.
– Ну что ж, – с подобающей скромностью произнесла Люси, – если я хоть чем-то помогла…
Ева, сидя в кровати, мило улыбнулась, но все же – по крайней мере, так уверял Ричард – имела несколько болезненный вид.
– Поцелуйте тетю Люси, дети, – прошепелявила она. – И передайте привет Питеру.
Чарльз и Вера застыли у кровати, как будто собирались фотографироваться, но при словах матери послушно вышли вперед.
– Напишу тебе к Рождеству, – важно произнес Ричард, который рано вернулся из конторы.
Он с чувством потряс ей руку – мужское выражение благодарности – и проводил до садовых ворот.
Она пошла по дороге в некотором замешательстве – Ричард вполне мог бы проводить ее до станции. Даже Ева при прощании выказала больше благодарности. Но по мере того, как поезд все дальше уносил Люси от Рэлстона, недовольство сменилось радостным ожиданием. Как хорошо было ехать домой!
Люси нашла своему билету наилучшее применение – надо сказать, Ричард даже не подумал компенсировать ей дорожные расходы – и поехала обратно через Глазго. Наконец были приобретены кружевные салфетки – у мистера Гау они были «что надо», – и в порыве щедрости, пытаясь доказать, что скупость не в характере Мюрреев, Люси купила Питеру волчок, Фрэнку табак и Анне прелестный флакончик «Флоридской воды».
Она тянула с покупками, продлевала ожидание, предвкушая приятные перспективы возвращения. Выпила чая у Пэлтока – редкое удовольствие. С детства она слыла сладкоежкой, а пирожные с кремом здесь были восхитительны, просто таяли во рту. Что касается выпечки в этой кофейне, от Фрэнка, как от профессионала в этой области, она знала, что Пэлток использует в своей продукции только чистое масло.
С зардевшимися щеками, которые всегда у нее пылали после горячего чая, она, изящно положив на колено кружевной носовой платок, сидела за мраморным столиком наверху, очарованная неожиданно открывшейся перспективой улицы, и чувствовала, как сердце переполняет ослепительное счастье.
Она поступила правильно, исполнила долг перед братом и теперь едет домой – к Фрэнку. Должно быть, смешно, что она, будучи давно замужем, так горячо желает встречи с мужем. И пусть смешно! Зато правда. Что ж, такая она, Люси. Вдруг вспомнилась другая их встреча – два или три года назад, точная дата не имела значения, настолько живо отпечатался в ее памяти тот случай. Она провела на побережье с Питером несколько дней, а по возвращении увидела в спальне цветы и бутылку шампанского. Фрэнк ждал жену и приготовил ей этот подарок с удивительной, невероятной предусмотрительностью! Шампанское и розы. Поразительная, немыслимая нежность со стороны Фрэнка. Люси была в восторге. Глубоко задумавшись и глядя в пространство сияющими глазами, она представила себе, как возвращается домой в вечерней тишине, опускающейся на темнеющий залив, как идет по прибрежной дороге к дому, в котором неожиданным приветом загорается окно гостиной. Это ни с чем не сравнится!
Очнувшись, Люси поднялась и оплатила счет – надо было поторопиться, чтобы не опоздать на поезд до Чаринг-Кросса. Она таки успела на него и, чуть запыхавшись от спешки, радостно устроилась в углу купе.
