Kitabı oku: «Птицы не пели, они кричали»

Глава 1

По календарю наступила осень, но погода все никак не желала с этим мириться. Уже не летнее солнце светило жарче, чем вчера. Воздух был по-прежнему душным. Деревья и цветы тоже не знали, что пора умирать. Лишь люди – те взрослые, что вышли из отпусков, и те маленькие, которые спешили в школу – почувствовали на себе смену времени года.

Бен Келли тоже ее ощутил. Еще бы, ведь это был его первый день в новой школе. Переехав сюда, в Эшвилл, месяц назад, он имел возможность как следует осмотреться и, может, даже завести друзей до того, как школьная пучина поглотила бы его. Но этим шансом Бен не воспользовался.

– Деревенская ласточка, – диктовал он себе, выводя запись в блокноте. А где-то впереди, чуть выше на ветке, сидела маленькая птичка.

Клюв – короткий. Окрас – спереди красный, белое брюшко, спинка черная, немного синяя. Хвост длинный.

Закончив описывать птицу словами, Бен принялся ее рисовать. Криво, косо, но вполне приемлемо для его восьми лет. Цветных карандашей при нем не было, поэтому Бен выцарапывал обычным серым маленькие стрелочки к разным частям птички и подписывал их как «красный» или «черно-синий».

Так он и проводил все свое время – бегая по лесу и «охотясь» на птиц. Они с отцом поселились в самом конце Медоувью-роуд, и окна из комнаты Бена смотрели прямо на деревья, их густые заросли. В них же каждое утро попадали лучи восходящего солнца. И почти сразу, как только Бен распаковал коробки со своими вещами, он увидел среди еловых веток что-то похожее на обычную шишку, вот только эта двигалась и щебетала.

– Щегол! – воскликнул тогда Бен и бросился за блокнотом, уже исписанным наполовину.

Заниматься охотой Бен начал примерно два года назад. Как раз тогда же он научился писать. И то и другое произошло почти одновременно, и нельзя было точно сказать, что раньше – курица или яйцо.

Когда рисунок тоже был закончен и по-своему раскрашен, Бену оставалось сделать только одно.

«Клариса», – написал он внизу. Это была его вторая ласточка. Где-то на страницах, между воробушком Джоном и дятлом Виктором жила другая – Эвелина.

Бен закрыл блокнот. Убрал его в карман рюкзака, а карандаш сунул себе за ухо. До школы оставалось идти… Бен не знал, сколько точно. Папа высадил его на пересечении Кимберли-авеню и Бивердам-роуд.

– Тут недалеко. Иди прямо, не сворачивай, – сказал он сыну и подтолкнул того вылезти из машины – белой Ривьеры, так обожаемой отцом.

Когда Бен уже стоял на дороге, где не было ни тротуара, ни хотя бы еле заметной тропинки по бокам, отец добавил:

– И помни, Бенни. Помни, что я тебе сказал.

Бен кивнул. Конечно, он помнил.

– Держи язык за зубами, – вот что ему было велено отцом еще сегодня утром.

Но о чем именно ему следует молчать, Бен позабыл. Может, отец боялся, что все узна́ют о его недавнем разводе? Или о том, что он работает в BorgWarner на должности простого сборщика, куда ему удалось так быстро устроиться. Бен не стал предполагать что-либо еще. Он все равно не собирался ни с кем говорить.

Хотя ему и хотелось. Иногда, перед сном, он открывал блокнот с птичками и беседовал с ними немного. Рассказывал про то, как прошел день. Как здорово он веселился. Как смеялись другие дети над его уморительными шутками. Врал, как сам чуть не лопнул от смеха. Казалось, произнесенные вслух фантазии превращались в реальные воспоминания. И Бен улыбался.

А порой рисунки, с которыми он разговаривал, покрывались блестящими капельками. На секунду, не больше. Слезы быстро впитывались в бумагу, так что та начинала идти волнами. Воробушку Джону Бен рассказывал, как сильно он скучает по маме. Дятлу Виктору – про свою годовалую сестричку Лору, которая вот-вот должна научиться ходить. А Эвелине, что ему плохо и страшно.

Эвелина слушала его очень внимательно. Так внимательно, что вся страничка под ней скривилась, местами покрылась катышками. Ровные графитовые линии превратились в серые кляксы, и Бен уже несколько раз рисовал поверх них новые.

– Почему мама не заберет меня? – спрашивал он у Эвелины. – Почему она оставила только Лору?

– Но ведь так и должно быть, – отвечала ласточка.

И Бен обреченно с ней соглашался. Да, так оно и должно́ было быть. Мама с Лорой – девочки, а он с папой – мальчики. Так родители и поделили их между собой. Девочки остались в Лансинге, штат Мичиган, а мальчики двинулись подальше на юг.

Так они делали и раньше. Мама купала дочь, а сына, пока ему не исполнилось семь, мыл отец. Принять ванну Бен мог и сам уже лет с пяти, но папа не оставлял ему такого шанса.

– Я потру тебе спинку? – спрашивал он, на что Бен кивал и улыбался. Он любил папу.

До развода Бен с уверенностью мог сказать, что даже сильнее, чем маму. На ее фоне отцовская любовь казалась чем-то вроде шоколадного сиропа, которым продавцы в киосках на улице щедро поливали молочные шарики мороженого. И вот когда в бумажном стаканчике у Бена остался лишь этот приторный и липкий сироп, он вдруг осознал, как важны были те скучные и бледные шарики.

Да, мама не разрешала Бену слишком долго смотреть телевизор, слишком поздно ложиться спать и задерживаться на улице по вечерам. Она запрещала баловаться с шампунем в ванной и ругалась, если Бен начинал бегать по дому с дикими воплями индейских вождей. Зато все это можно было делать, когда дома оставался только отец.

Сладкий, сладкий сироп.

Тогда, до развода, жизнь у Бена была простой, и истины, по которым он существовал, тоже были простыми. Разрешает – значит, любит. Так он думал. Но оказалось, все гораздо сложнее.

«Мама меня бы так не оставила», – Бен смотрел вслед уезжающему автомобилю.

И таких спутанных чувств он раньше тоже не испытывал. Обида и облегчение. Первое, как подзатыльник, как пинок под зад, говорило Бену:

– Какой же ты жалкий и никому не нужный.

А второе, прикрыв ладошкой рот, тихо шептало:

– Но ведь ты и хотел, чтобы папа оставил тебя одного. Чтобы он больше не…

Бен заткнул уши. Перебил внутренний голос свои настоящим:

– А ла-ла ла-ла ла. Я ничего не слышу! Ла-ла ла-ла.

Глава 2

Алиса открыла глаза. Щекой она прижималась к подушке, а взгляд был направлен в пол, и первое, что ей удалось увидеть – это розовенькие носы плюшевых зайчиков. Не тех, что валялись где-то под одеялом, а других. Обитающих на ее домашних тапочках.

«Ага, запомнила!» – кивнула себе Алиса.

Пару дней назад ей в голову пришла забавная мысль. Она все не могла вспомнить, что же было тем первым? Той картинкой, которую она увидела утром сразу же после пробуждения. Потолок? Занавески на окнах? Или собственная пижама? Казалось, кто-то напрочь стер воспоминания об этом моменте. Вот она все еще спит, а уже через минуту закрывает за собой дверь ванной.

И вчера она тоже забыла поймать свой первый кадр. Он ускользнул от нее, как приснившийся накануне сон, оставив лишь пустоту, которую так хотелось восполнить. Но сегодня Алиса не дала этому случиться.

– Тапки! – сегодня она победила.

Маленькие ножки вынырнули из-под одеяла, освежились на три секунды прохладным ветерком, а затем сразу же спрятались в тушках синтетических зайчиков. Потоптавшись на месте еще какое-то время, зайчики наперегонки выбежали из комнаты. Левый правый, левый, правый. На кухне они остановились. Прижались друг к другу серым мехом и торчащими в разные стороны ушами.

– Доброе утро, мамочка!

Алиса примкнула к подолу зеленого платья. Обняла теплые под тканью бедра.

– Доброе утро, солнышко. – сгибом локтя мама прижала дочь к себе. Руки ее были покрыты перчатками, мокрыми и блестящими от мытья посуды.

– Мам, скажи, когда ты проснулась, что ты увидела первым? – спросила Алиса. Она отпустила маму и села за стол. Тарелка с остывшим омлетом и парочкой оладий, тоже холодных, уже ждали ее в обществе ложки и вилки. Стакан с теплым чаем должен был присоединиться к ним чуть позже. Все, как любила Алиса – прохладные кусочки пищи и глотки согревающего их напитка.

– Даже не знаю, – мама задумалась. – Может, папино лицо?

– Папино лицо… – Алиса наклонила голову и стеклянным взглядом уставилась в потолок. Секунду, другую она пыталась представить себе эту картину – оплывшие щеки отца, как шарики с водой, лежащие на подушке. Чуть приоткрытый рот, с конца которого свисает капелька слюны. Плотно закрытые веки. А еще знаменитый папин храп, проступающий через хлюпающие, как у коня, губы.

Алиса засмеялась.

– А чего ты спрашиваешь? – улыбнулась ей мама.

– Я просто подумала, знаешь, мамочка, так странно. Вот ты спишь, а потом сразу проснулся. Как будто, бац, и все! Понимаешь? – Алиса взяла в прохладные руки принесенный мамой стакан.

– И первая увиденная картинка – это начало дня? – спросила мама.

– Ага. Мне кажется, поэтому это важно. А еще, я думаю про начало и конец вообще всего. Я вот не помню момента, когда родилась. А ты?

– Я тоже, – мама присела рядом с Алисой и облокотилась подбородком на руку. За забором из пальцев проглядывала улыбка, что, впрочем, было обычным для мамы состоянием. Казалось, она могла улыбаться даже во сне. Иногда мама делала это с хитрецой, когда папа шутил какую-нибудь шутку – неловкую, но смешную. Иногда улыбка проступала сквозь плотно сжатые губы, надувшиеся от недовольства. Да, рассерженная мама все равно улыбалась. А порой, когда ей приходилось слышать дивные речи из уст своей маленькой доченьки, на лице у мамы улыбка казалась загадочной. Или блаженной. Как когда слушают чудесную сказку январским вечером у камина.

– Или вот другой пример: что было вначале вообще всего? Всего мира?

Улыбка сменилась на ту, что с трудом сдерживала смех.

– Алиса, люди не могут этого понять многие века. Ничего страшного не знать об этом в восемь лет.

– Может, нам об этом расскажут в школе? – Алиса сложила ладошки вместе и дернула головой, будто от внезапно свалившегося на нее камушка. – Сегодня же первый день в школе!

Отец к этому времени уже ушел на работу, поэтому через час после завтрака Алиса ехала на машине с мамой. Спереди ее красного пикапа Шевроле было прописью выведено слово «Роза», где из буквы «О», как из петлицы, торчала маленькая, но длинная розочка. Роза – так звали маму, которая знала о цветах все, и так назывался магазин, в котором она работала.

Алиса всегда удивлялась, как хорошо маме подходило это имя. А может, это мама старалась ему соответствовать. Была высокой и стройной. Носила только зеленое и красила волосы в цвет бордовых лепестков. Каждый вечер мама пряталась в ванной на долгие полчаса, чтобы выйти оттуда барашком, как говорил папа. Всю ее голову покрывали многочисленные бигуди. Зато наутро мама превращалась обратно в красавицу. И тут папа тоже не упускал возможности что-нибудь сказать, только теперь от его слов, которые он шептал маме на у́шко, та смеялась и заливалась краской под цвет струящихся прядей.

Папа красным выглядел всегда. Как и полным. Особенно рядом с женой, обнимая ее за осиную талию и прижимаясь щекой к ее лицу, цвета слоновой кости. От полной комичности отца спасал разве что его рост, на полголовы превышающий мамин. А еще белый халат, который он носил не только на работе, но иногда и дома, забывая снять его в клинике. Отец работал там стоматологом, и халат его стройнил.

Глядя на отцовские глаза – коричневые, с черной рамочкой по краям, и на зеленые материнские, Алиса задавалась вопросом: «А я точно их дочь?». Ее были цвета голубой гортензии с золотой сердцевинкой у самого зрачка. На солнце он схлопывался зонтиком в маленькую черную точку, и сердцевинка становилась заметной даже издалека.

– Так бывает, – объяснял отец. Дальше были слова про хромосомы, гены и проценты, и Алиса поняла, что лучше уж поверить ему на слово.

Тем более нос у нее был в точности как у папы – вздернутый вверх, с чуть заметными ноздрями. Но не как у свинок, пятачком. Скорее это был мышиный нос. Остренький и вытянутый. Папа ей так и говорил:

– Фыр-фыр, ты мой мышонок.

И волосы у нее тоже были серенькими. Только на солнце они подсвечивались теплыми оттенками. Становились пшеничными, местами золотистыми. Прямо как и ее радужки.

– Волнуешься? – спросила мама, не отрываясь от дороги. Они уже проехали весь Бруквуд-роуд, где располагался их дом, и теперь мчались по спрятанной среди деревьев Робингуд-роуд. Иногда ветки задевали крышу пикапа, цеплялись за кузов и зеркала.

– Нет, конечно. Не первый же раз, – ответила Алиса.

Она пожала губами, наигранно вздохнула. Может, уверенность, которую она пыталась изобразить, и была фальшивой, но Алисе на самом деле очень хотелось чувствовать себя именно так. Она уже представляла, как будет снисходительно смотреть на первоклашек, чтобы затем великодушно начать помогать им с поиском туалета или столовой. Ей нравилось это новое ощущение – не только желать помочь, но и быть на это способной.

– Миссис Дэвис сказала, у вас будет новенький, – мама мельком обернулась. Стрельнула хитрым взглядом и такой же коварной улыбкой: – Мальчик.

– Хах, – выдохнула Алиса.

Она старалась держать руки неподвижно, но те не послушались и все-таки ринулись поправлять за ухо прядку волос.

«Вау! – думала Алиса. – Вау!»

Ровно год назад она находилась в таком же предвкушении. Девочки-подруги у нее уже были. А вот мальчики… С мальчиками дружить ей еще не доводилось. И Алиса этого очень ждала.

– Тайлер – он очень сильный. Он помог мне забраться на стол. А Дэнис очень умный. Мама, он так быстро читает, ты знаешь? Быстрее, чем даже я, – рассказывала Алиса через неделю после своего первого дня в школе. Мама слушала, блаженно улыбаясь.

– Такой он дурак, мам! Взял и уронил шкаф, – а это Алиса жаловалась на Тайлера спустя каких-то пару месяцев.

Позже ее расстроил Дэнис, еще через несколько дней Шон. Так, постепенно, все мальчишки из ее класса превратились в дураков и задир. Но, может быть, думала теперь Алиса, то были неправильные мальчики.

«Новенький!» – она улыбнулась.

На парковке у школы мама все никак не могла найти свободное место. Оно и понятно, первый день, родители, знакомство с учителями. Пришлось остановиться прямо у дороги, прижавшись как можно ближе к тротуару.

– Пойти с тобой? – спросила мама. Ее пальцы зарылись в красные волосы. Взъерошили их у корней и разгладили на поверхности.

– Нет, я сама, – ответила Алиса, добавив балл к своей уверенности.

– Познакомься там с этим новеньким. Очень интересно, – мама забрала его обратно.