Kitabı oku: «В дни поражений и побед», sayfa 4
XVII
Могляка разбил отряд Сергея. Отличная разведка установила его местонахождение. Банда, введенная в заблуждение поведением отряда и не ожидая нападения, мирно перепилась. Перехваченный приказ Битюга дал отряду новые указания, и сильным ударом банда была уничтожена. Впрочем, это был лишь первый шаг. Предстояло взять Битюга.
Наши друзья утром проснулись довольно рано, часов около семи.
– Значит сегодня наступаем?
– Значит так.
– Трудно только по такой дороге подойти ночью.
– Ночью мы подойдем только до леса, а свернем уже к рассвету.
– Пойдем умываться.
Пошли к колодцу. Еще не доходя, они услышали какой-то треск, похожий на негромкий револьверный выстрел, но не обратили на него внимания. Теперь же, подходя к мельницам, они увидали кучку оживленно суетящихся курсантов.
– Колодец либо отравили, либо заразили, – сообщили Сергею сейчас же курсанты.
– Вот этот субъект. Ему Кузнецов из ногана руку просадил.
Подошел Кузнецов и пояснил: он сегодня дневалил по лагерю и заметил, что какой-то мужик все время толкается около мельниц. Это ему показалось подозрительным, так как доступ за черту расположения курсантов был запрещен. Он спрятался за плетень и стал наблюдать. Человек подбежал к колодцу и что-то туда бросил.
– Стой! – крикнул, выбегая из засады, дневальный.
Куда там «стой!» – человек огромными прыжками бросился в сторону, намереваясь перемахнуть через плетень, но в следующую же секунду повис на нем с простреленной рукой.
Отравитель, дрожа от боли и от страха, сознался в том, что приехал ночью от атамана, который и приказал ему бросить этот узелок в воду, при чем для подтверждения показал протянутый через всю спину ярко-красный рубец от ременной нагайки. Ночью он заезжал в деревне к некоему Макару, по прозванию Щелкачу, и передал ему, что атаман велел тотчас же сообщить, как подействует отрава. И если подействует, то ночью же он нападет на красных сам.
– Вот что! – сказал Сергей. – Нам теперь незачем тащиться по трудной дороге в лес. Мы подождем, пока они сами не подойдут к нам. Но необходимо дать им уверенность, что отряд действительно отравлен.
Для наибольшей правдоподобности было приказано: по лагерю никому не разгуливать, в деревню ни под каким видом не отлучаться.
Сам Сергей с товарищами отправился к старосте и приказал к завтрашнему дню приготовить подводы, потому что отряд уезжает, при чем было прибавлено, что люди позаболели и есть предположение, что они отравлены. Если же последнее подтвердится, то, уезжая, они подожгут деревню со всех концов.
Вернулись обратно.
– Вот только насчет деревни-то зачем ты им пыли напустил? – спросил Николай.
– Чудак! Как только Макар Щелкач узнает, что люди заболели, он поймет это по-своему, а то обстоятельство, что отряд, уезжая, собирается сжечь это гнездо, заставит его поторопиться донести во-время атаману. Я, брат, хочу, чтобы уже наверняка.
В лагере курсантов, с наступлением сумерок, началось сильное оживление. Заранее выбрали позиции, измерили дистанции, вырыли и замаскировали окопчики для пулеметов. На рассвете из секретов прибежали курсанты и сообщили: один о том, что банда заходит в деревню, другой о том, что банда подходит к оврагу, лежащему в двух верстах.
И еще тише прилегли цепи и еще безмолвнее притаились пулеметы за увядшей листвой мнимых кустов. А серая полоса на окраине неба ширилась и светлела.
Атаман шел вместе с отрядом со стороны оврага, Карась занял деревню.
«Уж не подохли ли они?» – подумал атаман, когда они беспрепятственно приблизились меньше чем на версту к мельницам.
Но в это время несколько редких выстрелов послышались со стороны лагеря, и пули зажжужали где-то высоко в стороне.
«Ну и стрелки!» – подумал он и густою цепью быстро повел банду вперед, туда, откуда защелкали редкие и совершенно не достигающие цели выстрелы.
Захлебываясь от радости и предвкушая богатую добычу, бандиты, гуще и гуще смыкая цепи, уже чуть ли не толпами неслись вперед.
– Ого-го-го! Бросай винтовки!
– Мухи дохлые!
Горя от нетерпения, из окраины деревни, бегом, чуть ли не колоннами, бросилась банда Карася с ревом:
– Даешь пулеметы!
– Дае-ешь…
Но тут взвилась голубая ракета, и раздался грохочущий могучий залп, слившийся с рокотом четырех, направленных в самую гущу, пулеметов.
Огорошенные такой неожиданной встречей, бандиты дрогнули и залегли; но расстреливаемые метким огнем по заранее измеренным дистанциям, в панике бросились бежать. Убегающие люди Карася напоролись на засаду и заметались, бросаясь через огороды и плетни.
Разгром был полный. Через час отовсюду стали возвращаться запыхавшиеся и обливающиеся потом преследовавшие бандитов роты.
Весь день разыскивалось и собиралось оружие с убитых. Дорого обошлась эта операция атаману. Сам он скрылся, но среди трупов оказались Оглобля, Черкаш, а также атаманова Сонька. Она лежала посреди небольшого болотца с простреленной головой. В сумке нашли флакон одеколона, пудру и дневник; в нем под рубрикой «моя месть» в списке лично ею уничтоженных врагов значилось – 23 человека.
Далеко по окрестным селениям пронеслись вести о смерти Могляка, Оглобли, Черкаша, Соньки и Сыча-мельника и о разгроме их шаек.
Банды притихли и разбились на кучки, ожидая лучших времен, так как ползли отовсюду слухи о поражениях красных на фронтах и об успехе белых.
Прошло уже около месяца с тех пор как отряд уехал из Киева. За это время он совершенно оторвался от прежней жизни и потерял почти всякую связь с курсами.
И потому с огромной радостью сегодня встретили весть о том, что их телеграммой вызывают срочно в Киев.
Все отлично знали, что не пройдет и несколько недель, как снова придется выступать с оружием против одного из бесчисленных врагов, но тем не менее по городу сильно соскучились.
Слишком уж напряженно-живая и интересная была в то время там жизнь.
Через два дня отряд подходил к станции, где живо погрузился и без задержки помчался к Киеву.
Очевидно машинист огромного американского паровоза и начальники мелькающих станций имели на этот счет особое приказание. Потому что еще рано утром курсанты радостными криками приветствовали показавшийся город.
Когда высадившийся отряд в порядке подходил к курсам, он неожиданно столкнулся с другой только что подходящей колонной своих товарищей, возвращающихся после боев под Жмеринкой.
С обеих сторон раздалась приветственная команда «смирно», а затем громкие крики «ура» и радостные возгласы, заглушаемые звуками музыки. Запыленные больше чем когда-либо, загоревшие, с честью выполнившие свой долг, обе стороны с гордостью встречались со своими товарищами. Вызванная неожиданной встречею волна горячего энтузиазма прокатилась еще раз по рядам молодых бойцов. И радостные крики ширились, росли, проникали вместе с потоком серых шинелей и громко раскатывались по стенам обширного корпуса.
Курсанты быстро переоделись в разложенное каптерами по постелям новое обмундирование. Умылись и отправились вниз, на торжественный обед. В большой столовой было прохладно и хорошо. На покрытых скатертями столах стояли цветы и приборы. Играла музыка. Ботт отыскал тут Сергея, радостно пожал ему руку, и они долго беседовали, прислонившись к основанию каменной арки, на которой нарисованный во весь рост Красный Кавалерист рубился с белым офицером.
XVIII
Только по возвращении в Киев Сергей узнал, что Радченко пропал без вести и что начальник курсов на свободе. К счастью предательство еще не успело осуществиться. Сергей, посоветовавшись с Боттом, решил: установить слежку за Сорокиным и если не удастся выследить его сообщников, арестовать его одного. А Николай пошел к Эмме.
Солнце уже скрылось за горизонтом, когда Николай завидел знакомый беленький домик. Прошел уже месяц с тех пор, когда он убегал отсюда ночью, нагруженный поклажей наподобие ночного разбойника.
Вот и калитка. Но войти туда он теперь не мог, – нужно было оградить Эмму от каких-либо подозрений. А потому он подошел к плетню со стороны жилого переулка и, остановившись под кустом акации, стал наблюдать.
Садик был пуст, и никого в нем не было, только жирный кот развалившись спал на круглом столике. Он подождал еще немного, – все оставалось по-прежнему. Вдруг дверь хлопнула, и через веранду торопливо промелькнула знакомая фигурка и снова скрылась.
«Экая недогадливая! – подумал Николай. – И не взглянула даже».
Через некоторое время Эмма показалась снова, торопливо накинула на-ходу шарф и вышла на улицу.
Николай пропустил ее мимо, потом последовал за ней немного поодаль, до тех пор пока не миновали они несколько уличек, наконец подошел и осторожно взял ее за руку.
Она сильно вздрогнула, но, увидевши его, не удивилась, а проговорила только торопливо и возбужденно:
– Я знала уже, что вы вернулись, и шла сама к тебе. Идем!
– Куда?
– Все равно! Подальше отсюда только.
Они пошли широкими улицами Киева. Почти всю дорогу они ничего не говорили.
Наконец, на одном из бульваров они выбрали самую глухую скамейку в углу и сели.
– Что с тобою, Эмма? Ты чем-то расстроена… взволнована.
– Немудрено! – горько усмехнувшись, ответила она. – Можно бы и совсем с ума сойти.
– Ну успокойся! Что такое? Расскажи мне все по порядку.
– Хорошо!..
И она, путаясь, часто останавливаясь, рассказала ему о том, как весь месяц шли в ее доме совещания петлюровцев. Ее вотчим, офицер петлюровской армии, вернулся домой, словно Киев уже не принадлежал красным.
– Эмма! – сказал Николай, заглядывая ей в лицо. – Тех сведений, которые ты мне сообщила, вполне достаточно. Завтра же эта предательская игра будет прекращена. А теперь скажи – ты любишь меня?
Она просто ответила:
– Ты знаешь!
– Ну вот! Я тебя тоже, – это видно было уже давно. Но теперь беспокойное и тяжелое время, скоро будет выпуск, и я уеду на фронт. Думать о чем-нибудь личном сейчас нельзя. Но вырвать тебя теперь же из этого болота, которое называется твоим домом, необходимо. Ты согласна?
– Да! Но…
– Ничего не «но». Я сегодня же переговорю с комиссаром, и мы что-нибудь устроим. А потом, когда мы уйдем на фронт, ты уедешь в Москву к моей матери… Ничего не «неудобно». Во-первых, отец – коммунист, и он только рад будет оказать тебе всяческую помощь, во-вторых, моя мать все-таки приходится же тебе теткой.
Они встали и пошли обратно. Несмотря на поздний час, на улицах города было шумно, светло и людно. Повсюду мелькали огни кабачков, подвалов. Сквозь открытые окна ресторана доносились громкие звуки марша, сменившиеся вскоре игривыми мотивами сначала «Карапета», потом «Яблочка», потом еще чем-то.
– Раньше были денежки, были и бумажки,
– доносился чей-то высокий ломающийся тенор, –
– А теперь Россия ходит без рубашки.
Ото всего веяло разгулом распустившейся и чающей скорого избавления буржуазии.
Николай проводил Эмму до самого дома.
XIX
Владимир был сыном слесаря и часто помогал отцу в работе. Потому ему не стоило особенного труда сделать по восковому слепку ключ для двери комнаты начальника курсов.
Сергей зашел к Ботту, объяснил в чем дело и попросил под каким-нибудь предлогом увести Сорокина на час с курсов.
– Хорошо! – согласился тот. – Как раз кстати, нам нужно съездить с докладом о работе отрядов.
Когда увозивший их экипаж скрылся, Сергей и Владимир отправились в темный конец коридора, отперли новым ключом дверь, заперлись изнутри и огляделись. Квартира состояла из двух хорошо обставленных комнат. Они осторожно перерыли все ящики и полки, но ничего подозрительного не нашли.
Они уже собрались уходить, как Сергей остановился в маленькой темной прихожей возле заставленной умывальником, наглухо завинченной печки. Отодвинули… развинтили и открыли тяжелую дверку. В глаза сразу же бросились какие-то бумаги и письма.
– Ага! – сказал, просмотревши мельком, Сергей. – Это-то нам и нужно. Теперь и слежка излишнею будет.
И он положил все обратно.
Ночью пришел Николай и подробно рассказал обо всем комиссару и товарищам. Сведений набралось более чем достаточно. Решено было Сорокина арестовать сейчас же, а об Агорском сообщить в Чека. Николай рассказал также Ботту о том, что сделала для них Эмма и о ее положении. Ботт охотно согласился дать ей небольшие задания по клубной работе на курсах. На первое время это было удачным разрешением вопроса.
Теперь нужно было произвести арест.
Все четверо направились к кабинету. Сергей подошел и нажал кнопку фонического аппарата, вызывая квартиру. Через несколько минут послышался ответный гудок и потом вопрос:
– Я слушаю! Кто у телефона?
– Дежурный по курсам. Вас просят по городскому от начальника гарнизона.
– Сейчас приду.
Вскоре послышались шаги, вошел Сорокин и направился к телефону.
– Алло! Я слушаю. В чем дело?
– Дело в том, что вы арестованы, – проговорил подходя Ботт.
А Владимир твердо положил руку на кобур его револьвера.
Генеральское лицо начальника побагровело от бессильной злобы, и он понял, кажется, что игра его проиграна, но темные точки направленных на него ноганов заставили его отказаться от мысли о сопротивлении. Он ни о чем не спросил, не поинтересовался даже о причинах такого внезапного ареста, а только процедил негромко:
– Что же! Пусть пока будет так!
Его отвели в крепкую камеру бывшего карцера и к дверям и к окну выставили надежные парные посты.
Всю ночь не спали наши товарищи. Долго Ботт говорил с кем-то по телефону, потом отсылал захваченные бумаги с прискакавшим откуда-то верховым. Квартиру обыскали еще раз. Помимо всего там нашли еще тщательно завернутую новенькую генеральскую форму и двадцать пар блестящих, вызолоченных, на разные чины, погон.
– Точно целую армию формировать собирался.
– Кто ж его знает! Разве не из этого же теста были слеплены Деникины, Каледины и прочие спасатели отечества.
Наступало утро.
Из генеральской квартиры ребята перетаскали лучшую мебель в небольшую светлую комнату возле коридора, занимаемого семьями комсостава. – Вышло очень недурно. – Это для Эммы.
Рано утром с небольшой корзинкой она вышла из дома и направилась к роще. Там ее уже ожидал Николай.
– Ну, ты совсем?
– Совсем, Коля!
– Не жалко?
– Нет! – и она, обернувшись, посмотрела в сторону оставленного дома. – Теперь уже не жалко!
– Ну так значит теперь жить и работать по-новому. Не так ли, детка?
И он, подхвативши, легко подбросил ее в воздух, поймал сильными руками и поставил на землю.
– Конечно так!
Днем Укрчека арестовала обоих Агорских, при которых нашли много ценных сведений и бумаг. Домик заперли и запечатали.
Опасная игра изменников на этот раз сорвалась.
Начальника курсов расстреляли сами курсанты. Его обрюзгшее генеральское лицо не выражало ни особенного страха, ни растерянности, когда повели его за корпус к роще. Он усиленно сосал всю дорогу свою дорогую пенковую трубку и поминутно сплевывал на сухую, желтую траву. И только когда его поставили возле толстой каменной стены у рощи, он как будто с изумлением посмотрел на стоящий перед ним ряд, на окружающих курсантов, и окинул всех полным сознания своего собственного превосходства взглядом. И в загрохотавшем залпе потерялось последнее, презрительно брошенное им слово:
– …Сволочи!
Через два дня Петлюра внезапным ударом продвинулся за Фастов и очутился чуть ли не под самым Киевом. Это было для всех неожиданностью, так как предполагали, что красные части продержатся значительно дольше.
XX
– Слушайте! Слушайте!
– Тише!
– Это ветер!
– Нет, это не ветер.
– Это орудия.
– Так тихо?
– Тихо, потому что далеко.
– Да… Это орудия.
Курсанты высыпали на широкий плац, на крыльцо и даже на крышу корпуса и внимательно вслушивались в чуть слышные порывы воздуха.
Ежедневные сводки доносили о непрерывном продвижении противника. Уже потерян был Курск, отошли: Полтава, Житомир, Жмеринка. Уже подходил враг с тылу к Чернигову и только еще Киев держался в руках Советской власти.
Но вскоре очевидно суждено было пасть и ему, так как все уже и уже сжималось вокруг белое кольцо, и все наглее и смелее бороздили бесчисленные банды его окрестности.
Провода перерывались, маршрутные поезда летели под откос или останавливались перед разобранными путями.
Шла спешная эвакуация, хотя отправлять что-либо ценное поездами не представлялось возможности из-за бандитизма. Даже баржи приходили к Гомелю с продырявленными пулями бортами. Со всех сторон теперь, после жестоких боев, сюда подходили командные курсы Украины: Харьковские, Полтавские, Сумские, Екатеринославские, Черкасские и другие – всех родов оружия – для того, чтобы впоследствии сорганизоваться в железную «бригаду курсантов», которой и пришлось вскоре принять на свои плечи всю тяжесть двухстороннего Петлюро-Деникинского удара. Часто теперь по синему небу скользили куда-то улетающие и откуда-то прилетающие аэропланы. А по земле – тяжело пыхтящие бронепоезда, с погнутым осколками снарядов железом, срывались со станций и уносились на подкрепление частей фронта.
XXI
Уже пятый день, как отбивается бригада курсантов, – отбивается и тает. Уже сменили с боем четыре позиции и только отошли на пятую.
– Последняя, товарищи!
– Последняя! Дальше некуда!
Жгло августовское солнце, когда измученные и обливающиеся потом курсанты вливались в старые, поросшие травой, изгибающиеся окопы, вырытые почти что под самым Киевом еще во времена германской оккупации.
– Вода есть? – еле ворочая пересохшим языком, спросил, подходя к Владимиру, покачивающийся от усталости Николай.
– На, бери!
Прильнув истрескавшимися губами к горлышку алюминиевой фляги, долго, с жадностью тянул тепловатую водицу.
Взвизгнув, шлепнулась почти рядом о сухую глину шальная пуля и умчалась рикошетом в сторону, оставивши облачко красноватой пыли.
– Осторожней! Стань за бруствер.
И опять напряженная тишина.
– Говорят, справа пластунов поставили.
– Много ли толку в пластунах. Два батальона. – Помолчали. Где-то далеко влево загудел броневик, и эхо разнеслось по притихшим полям. – У-ууу!..
– Гудит!
Шевельнул потихоньку головками отцветающего клевера ветер и снова спрятался.
– Сережа! Пить хочешь?
– Дай!
Выпил все той же тепловато-пресной воды. Отер рукавом со лба капли крупного пота. Долго смотрел задумчиво в убегающую даль пожелтевших полей и вздохнул тяжело.
– Стасин убит?
– Убит!
– А Кравченко?
– Кравченко, тоже!
– Жалко Стасина!
– Всех жалко! Им-то еще ничего, а вот которые ранеными поостались! Плохо!
– Федорчук застрелился сам.
– Кто видел?
– Видели! Пуля ему попала в ногу. Приподнялся, махнул рукой товарищам и выстрелил себе в голову.
Жужжал по земле над поблекшей травою мохнатый шмель спокойно.
Жужжал в глубине ослепительно-яркого неба аэроплан однотонно.
– Жжз-жжж!
И смерть чувствовалась так близко, близко. Не тогда, когда шум, грохот, а вот сейчас, когда все так безмолвно и тихо… Жжз-жжж!..
– Тах-та-бах!..
– Вот она!
– Тах-та-бабах.
– Вот!.. Вот она!
И дальше в грохоте смешались и мысли, и взрывы, и время. Прямо перед глазами, – цепь… другая. – Быстрый и судорожный огонь.
– Ага, редеют!
Батарея…
– Наша! Отвечает!
Еще и еще цепи, еще и еще огонь. Окопы громятся чугуном и сталью, и нет уже ни правильного управления, ни порядка. И бой идет в открытую, по полям.
Трудно… тяжело!..
– Врете, чортовы дети. Не подойдете!
Кричит оставшийся с несколькими нумерами пулеметчик:
– Врете, собачьи души!
И садит ленту за лентой в наступающих.
– Бросай винтовки!.. О-го-го, бросай!
– Получай! Первую!.. вторую!..
И с треском рвутся брошенные гранаты перед кучкой нападающих на курсанта петлюровцев.
Стремителен, как порыв ветра, с гиканьем вырывается откуда-то эскадрон и взмахивает тяжелым ударом в одну из передних рот.
– Смыкайся! Смыкайся! – кричит Сергей. Но его голос совершенно теряется посреди шума и выстрелов.
Эскадрон успевает врубиться в какой-то оторвавшийся взвод, попадает под огонь пулеметов и мчится, растеривая всадников, назад.
Пулеметчик, с разбитой пулею ногой, уже остался один и, выпустивши последнюю ленту, поднимает валяющийся карабин и стреляет в упор, разбивая короб «максима» с криком:
– Нате! Подавитесь теперь, сволочи!
На фланге бронепоезд, отбиваясь из орудий, ревет и мечется. Его песня спета, полотно сзади разбито.
– Горинов, отходим! – кричит Сергею под самое ухо Ботт. – Бесполезно… уже охватывают.
Справа петлюровцы забирали все глубже и глубже и густыми массами кидались на тоненькую цепь. Пластуны не выдержали и отступили.
– Кончено?
– Кончено, брат!
С хрипом пролетел и бухнулся почти рядом, вздымая клубы черной пыли и дыма, взорвавшийся снаряд. Отброшенный с силою упал, но тотчас же вскочил невредимым Владимир. С разорванной на груди рубахой, шатаясь, поднялся Сержук. Шагнул, как бы порываясь что-то сказать товарищам, и упал с хлынувшей из горла кровью.
А влево на фланге что-то гулко ахнуло, перекатившись по полям и заглушая трескотню ружейных выстрелов. И белое облако пара взвилось над взорванным броневиком.
Разбитые части отступали.
