Kitabı oku: «Рассказы о русском Израиле: Эссе и очерки разных лет», sayfa 4

Некоторые обстоятельства

Гражданка Израиля Элла Нурик весной 2003 года получила странное письмо из Белгорода: «Не будучи знаком с Вами, уважаемая Элла Исааковна, все-таки решился составить это сообщение, – писал отправитель. – Я – Сергей Иванович Потапов, 1933 года рождения, при некоторых обстоятельствах обнаружил запечатанный воском патрон на месте боев в нашей области. В патроне была найдена записка с данными погибшего красноармейца Исаака Абрамовича Флейшера. Я лично предпринял некоторые розыскные действия, в ходе которых выяснил, что Исаак Флейшер, год рождения 1912, место рождения г. Херсон, является Вашим отцом. В том случае, если мои данные верны, готов при визите в Государство Израиль встретиться с Вами и передать лично Вам в руки эту священную реликвию. С самыми добрыми пожеланиями, Сергей Потапов».

Теперь я должен рассказать, что за человек Элла Нурик, чей адрес в городе Бат-Ям был выведен крупным почерком на конверте письма.

Элла осиротела в ходе войны: отец ее пропал без вести летом 1943 года, а мать погибла сразу после войны на работах по лесосплаву. Близкие родственники сгорели в огне Холокоста. Элла Флейшер попала в детский дом тринадцати лет от роду. Дом оказался обычным по тем послевоенным временам, а потому, во многом, и судьба Эллы сложилась далеко не лучшим образом. Озлобленная на весь мир девушка-красавица пошла по дурной дорожке и к 1958 году «отмотала» пятилетний срок на зоне за воровство.

Спасла Эллу любовь военного человека, еврея – Бориса Нурика. Характер женщины оказался восприимчивым к покою, заботе и ласке. Часть ночи, после того как Нурик сделал ей предложение, Элла Флейшер горько проплакала, а утром проснулась без ощущения привычной горечи, радуясь наступающему дню.

– У тебя, Эллочка, лицо стало совсем другим, – сказал ей тогда Борис.

Это и в самом деле было так. С новым лицом Элла пошла учиться, закончила техникум и проработала технологом на местном металлургическом заводе почти сорок лет. Дети у Флейшеров родились друг за другом – в 1960 и 62-м годах, девочка и мальчик. Все складывалось в дальнейшей жизни Эллы как обычно, без особых проблем и событий. Но в 1981 году после продолжительной болезни умер ее муж, не дожив и до шестидесяти лет.

Элла тяжело переживала смерть Бориса, но горе свое не выказывала при посторонних и детях. Трудная судьба научила ее сдержанности, даже суровой сдержанности, которую малознакомые люди принимали за черствость характера и даже жестокость, обычную для людей с тяжелым детством и криминальной юностью.

Так вот, Элла Нурик прочла послание из Белгорода будто это была квитанция на оплату за электричество. И сунула письмо в деревянную распорку, где лежали эти самые оплаченные квитанции, потом вышла на балкон своей квартиры и закурила. Элле понадобилась не одна, а три сигареты, чтобы прийти в себя.

Ей исполнилось семьдесят лет, но до сих пор она не могла простить своим родителям их смерть и то, что подростком попала в ад послевоенного детского дома. «Я ненавижу вас! – немо кричала она тогда в вонючую, грязную подушку. – Ненавижу!»

И вот теперь обида вновь возникла в сердце пожилой женщины, но продолжалось это недолго, и Элла вдруг решила, что полученное письмо – весточка от отца, который просит у нее прощения за то, что не смог сберечь себя на фронтах страшной войны с нацизмом.

Выкурив третью сигарету, Элла Нурик вернулась в холл, села за письменный стол и, не раздумывая долго, сочинила ответ Сергею Потапову:

«Уважаемый г. Потапов! Спасибо за память о моем отце. Буду рада встретиться с вами в Израиле. Элла Нурик». И все. Она не стала расшаркиваться перед незнакомцем. Решив так: если он человек добрый – не обидится, а если злой – то и комплименты в этом случае не помогут.

Теперь о том, как в руки Потапова попал патрон с запиской Исаака Флейшера. Его сын – Дмитрий Потапов – зарабатывал себе на жизнь «черной археологией». Раньше он служил шофером в райкоме партии, возил начальство, а с 1994 года занялся новым и весьма прибыльным делом.

Человек обстоятельный и серьезный – Дмитрий – начал с того, что приобрел необходимые знания и инструменты для успешного ведения дела. Он стал читать труды генералов и военных историков. И не просто читать, а внимательно прорабатывать найденный материал. Затем он составил подробные топографические карты и приобрел современный металлоискатель. Младший Потапов не рискнул работать в одиночку. Он прекрасно знал буйный характер местных «черных археологов», но постепенно, благодаря «научному» подходу и связям с «братвой», добился определенной независимости и перестал работать на «общий котел».

Специализацией Дмитрия Потапова стало оружие. В лесах и окрестных полях его было множество. Глинистая почва способствовала сохранности металла. Впрочем, он только чистил найденное оружие. Его реставрацией, переделкой и продажей занимались другие люди в специальной мастерской. Потапов даже не знал, где она, эта мастерская, находится. Каждую неделю он встречался с посредником, отдавал ему «улов» и получал вознаграждение, как правило, в валюте.

Попадалось Потапову, конечно, не только оружие, но и памятные знаки погибших солдат. Причем не одних солдат Красной армии, но и немцев. На знаках тоже можно было заработать, но этими реликвиями Дмитрий не занимался. Он сдавал их другим «черным археологам» и тем самым гарантировал свой покой при основном направлении бизнеса.

Иногда, из досужего любопытства, он вскрывал найденные солдатские памятки. Вот и патрон с запиской Исаака Флейшера вскрыл.

– Жидок попался, – сказал он отцу. – Исачок… Слушай, может, торгануть записочкой этой? Евреи – народ богатый – расплатятся.

– Все они, что ли, богатые? – насупившись, спросил Сергей Потапов.

– Все, даже бедные, – решительно ответил «черный археолог».

Надо сказать, что отец Дмитрия антисемитом не был. Он просто по складу своего характера не мог им быть. На эту тему Сергей Потапов часто спорил с сыном еще в советские времена. И вообще, отношения между ними никогда нельзя было назвать мирными и спокойными. Яблоко от яблони далеко упало – бывает и такое.

Не любил, если уж честно, старик сына. Он внуков любил безмерно, а потому и навещал часто семью Дмитрия. И вот во время такого визита и произошел у них разговор по поводу патрона с данными на красноармейца Флейшера.

– Подлость это! – сказал тогда Николай Потапов. – Человек погиб за родину, а ты его памятью торгануть хочешь. Подлость это и негодяйство.

– Ты, папаша, глубоко не прав, – сказал сынок. – И пролежал бы этот патрончик до скончания века. Я работал, я его отрыл. Я, может, радость этим его жиденятам доставлю. Почему даром?

– Глаза бы мои тебя не видели пожизненно, – сказал старик. – Отдай мне этот патрон.

– Еще чего!

– Тогда продай.

– Сто баксов.

Сергей Потапов бедным человеком не был. Всю жизнь он и его покойная супруга помнили о черном дне, жили по-спартански в своем доме на окраине города и имели солидное хозяйство на десяти сотках чернозема.

Сто долларов сын получил.

– И чего ты с этой писулькой делать намерен? – спросил он.

– Найду родных этого человека и отдам патрон, – сказал Николай Потапов. – Хоть твой грех, подлеца, немного замолю.

– Псих ты, папаша, – улыбнулся Дмитрий. – Честное слово, псих.

Завладев патроном, старик тут же отправил письмо по имеющемуся в записке адресу. Ответа он не получил и, подождав больше месяца, сам отправился в город Херсон.

Никого из Флейшеров он, естественно, не нашел, но совершенно случайно встретил в порту старика – рыбака и горького пьяницу. Старик этот Флейшеров помнил. Потапов распил с ним бутылку и в конце распития узнал, что жена красноармейца эвакуировалась с дочерью на Север и там, по сведениям старика, погибла, а дочь Флейшера была отправлена в детский дом. Рыбак дал адрес знакомой – пожилой женщины из Батайска, которая, он точно знал, переписывалась некоторое время после войны с женой Флейшера.

В общем затянули поиски Сергея Потапова. Та женщина в Батайске умерла несколько лет назад, но дочь ее оказалась бережливым человеком и нашла старику необходимое письмо, но не от самой Фаины Флейшер, а от ее подруги. Подруга писала, что «моя дорогая и любимая Фанечка погибла утонутием, а ее дочь приютил наш местный домок для сирот».

Еще месяц шел старик по следу Эллы Флейшер. И наконец, в его руках оказался адрес в Израиле, по которому он и отправил приведенное выше письмо.

Денег, потраченных на розыски, Потапов-старший не жалел. В долгих разъездах он перестал чувствовать острое и тоскливое одиночество безделья, от которого даже внуки не спасали.

Возможность отправиться по делу в далекую заморскую страну он воспринял тоже с радостью. Точку в его деле следовало поставить именно в Израиле.

Элла Нурик встретила Потапова в аэропорту и сразу спросила, где он намерен остановиться. «В гостинице, конечно», – ответил старик.

Элла промолчала и, только устроив гостя в своей машине, сухо произнесла, что он может пожить у нее.

Потом они сидели за столом, в холле квартиры Эллы Нурик-Флейшер, и пожилая женщина читала и перечитывала строки, написанные рукой ее погибшего отца.

Она хотела вернуть старику патрон с запиской.

– Что вы? – удивился Потапов. – Это – ваше.

– Скажите, – строго спросила гостя Элла, – вы долго меня искали?

– Пришлось побегать, – улыбнулся старик.

– Зачем вам все это было нужно?

– Не знаю – Сергей Потапов пожал плечами. – Для равновесия, может, так… Сынок у меня… Ну, чтобы не было нарушения природы.

– Мои дети работают в США, – сказала Элла. – Они хорошие дети. Я человек не бедный и могла бы вернуть вам часть затраченных средств.

– Обидите кровно, – сказал Потапов.

Через две недели он улетел на родину, но спустя год вернулся в Израиль по приглашению Эллы Флейшер.

Для того чтобы зарегистрировать брак, старикам пришлось отправиться на Кипр. Элла ругала при этом израильские порядки, а Сергей Потапов был в глубине души рад еще одной возможности совершить не столь дальнее, но все-таки путешествие.

2002 г.

Потомок Грубого Джона

Ностальгией не все эмигранты болеют. Но те, кому эта болячка досталась, сильно мучаются, страдают. Им часто советуют съездить на родину – увидеть все чистым глазом и успокоиться, наконец.

Но я вам расскажу сейчас о человеке, с которым все получилось совсем иначе, и по причине не совсем обычной.

Среди женщин тоже попадаются умные люди, сказал он. А среди евреев хорошие, раздраженно дополнил я.

Он не понял меня и не обиделся. Зуся, как мне кажется, вообще не умел обижаться… или не считал нужным.

Зуся маленький человек и некрасивый. Только руки у Зуси на загляденье. Длинные пальцы, аккуратные ногти, даже цвет кожи на руках был какой-то особенный – благородного бронзового оттенка. Он всегда говорил: «Эти пальчики мне достались от другого гражданина, и совершенно случайно».

– Зуся, – спрашивал я. – Признайся честно: делаешь маникюр.

– Конечно, – говорил Зюся, улыбаясь всей своей невзрачной физиономией. – Еще массаж дважды в день, джакузи от Кузи, а на шабат езжу в Монте-Карло – крутить рулетку.

Зуся хорошо зарабатывал на Алмазной бирже Тель-Авива. Он мог себе позволить рулетку, но не позволял. Он вообще никогда в жизни не играл в азартные игры. Зуся говорил так:

– Я – сумасшедший, – как утверждает моя неверная жена Сима. – Из всех удовольствий жизни я выбираю работу.

И он работал, вытворяя своими пальчиками настоящие чудеса. Зуся сидел за стеклом в большом и сверкающем как новогодняя елка магазине, и, вооружившись оптикой разных систем, доводил драгоценные камни до полного блеска.

Все посетители заведения могли любоваться работой Зуси. Раньше он шлифовал брильянты без свидетелей, но потом его повысили, доверив общение с клиентом. Хозяева не прогадали. Маленький человек и большой мастер мгновенно догадывался, что от него хотят, и исполнял просимое с исключительной учтивостью и точностью.

Клиентами Зуси, как вы догадываетесь, были в основном капризные и состоятельные дамы, отсюда и его несколько скептическое и даже насмешливое отношение к женскому полу.

– Зуся, – спрашивал я. – Почему ты жену – Симу подозреваешь в неверности?

– Для гармонии, – отвечал Зуся. – Пусть она думает, что я ее ревную, как Отелло. Пусть она гордится, что ее подозревают во всех смертных грехах.

С Симой я знаком. Заподозрить ее даже в самом маленьком, микроскопическом грехе очень трудно. Как это обычно бывает – маленький Зуся выбрал себе в пару настоящую гренадершу с усами, и эта огромная женщина родила Зусе пятерых сыновей. Все дети выросли и преуспели в этой жизни. Даже самый младший – Давид – стал недавно победителем городской олимпиады по химии.

Зуся к детям своим относился скептически. Он говорил так, перечисляя их достоинства:

– Один – физик, другой – химик, третий – лирик, остальные два – полные засранцы.

Он их так обижал, потому что старшие сыновья давно покинули Израиль и работали в Канаде по научной части в каком-то крупном исследовательском центре.

Зуся в Израиле давно – ровно четверть века. Старшие его сыновья родились еще в России, а остальные трое – здесь, на земле предков.

Я так подробно остановился на его семейном положении и социальном статусе, чтобы стало понятным все остальное в этом рассказе. Главное, та странность в судьбе человека, ради которой и стоит пачкать бумагу.

Познакомились мы с Зусей в аэропорту. Встречал знакомых, но самолет из Москвы запаздывал. Зуся неслышно опустился рядом на твердое железное кресло. Так неслышно, будто это муха села, а не человек.

Наши глаза встретились. Мой сосед, видимо, встречей этой остался доволен и спросил:

– Московский ждете? – улыбнулся он, как я уже отмечал, всей своей некрасивой личиной. Бывает, люди улыбаются губами, глазами и даже морщинами, а Зуся улыбался именно всей физиономией. Казалось, что даже уши его оттопыренные смеются над вами.

– Жду, – сказал я. – Вы тоже?

– Нет, я улетаю, – ответил Зуся.

– Так вам не здесь находится нужно, а в зале отлета, – сказал я.

– А я люблю здесь, – продолжал улыбаться сосед. – Сумку сдал. Наверху тоска – одни магазины. А здесь весело: люди встречаются, целуются… Опять же фонтаны имеются и телевизор большой на стенке.

– Это верно, – сказал я. – Зал встреч лучше зала прощаний.

– Стишками балуетесь? – подозрительно покосился на меня Зуся и улыбаться перестал.

– Иногда, – сказал я. – Грешен. А вообще-то в газете работаю.

– Ну, ну, – задумчиво покачал ушастой головой Зуся, а потом пальчиками своими красивыми сделал так, как обычно делают пианисты перед началом игры, перед тем как опустить руки на клавиши. – Сами откуда будете?

Доложил – откуда, потом кратко пересказал анкету, но оборвал себя на полуслове, заметив, что сосед больше не расположен к разговору. Мы сидели рядом молча.

Потом Зуся сказал:

– Никогда не задумывались, почему птицы возвращаются к своим гнездам? Вот появился птенец весной где-нибудь на севере. Научится летать, жить своей жизнью. Зимой летит на юг, побудет в тепле и сытости несколько времени – и обратно за тысячи километров. Тяжко, мучительно, а птица возвращается к своему гнезду.

– Тоже стихи пописываете? – спросил я.

– Никогда не думал, – хмуро отозвался Зуся. – Ну, вы человек образованный, я вижу. Так что же наука говорит по этому поводу?

– Не знаю, – сказал я. – По-моему, это загадка неразрешимая. А потом, далеко не все птицы способны на перелет.

– В том-то и дело, – отозвался Зуся. – Даже птицы разными бывают, почему люди должны быть под лиловую копирку? Вот она, как заведенная, всякий год ворчит: «Куда ты, да куда?! И что ты там забыл? Деньги некуда девать? Лечиться тебе надо на курортах, а не…»

– Кто ворчит? – спросил я.

– Супруга моя неверная – Сима, – вздохнув, ответил Зуся. – Кто еще право имеет ворчать на нас – только жены.

– Насчет курорта ваша половина права, – сказал я. – Люди мы с вами не очень молодые, пора и о здоровье подумать.

– Так мне мои Ямцы лучше любой здравницы! – вновь засиял мой сосед, но вдруг вновь стал совершенно серьезен и перешел на шепот. – Я вам сейчас секрет открою научный. Он и для птицы годится, и для человека. Живая душа всю жизнь в детство просится, чтобы не стареть раньше срока. А где наше детство остается? Там, где родились и выросли. Где же еще? Вот я и летаю каждый год в свое детство. Как птица, например, селезень.

На селезня Зуся не был похож. Скорее, на воробья взъерошенного, а воробьи, как известно, домоседы. Мысль о возвращении в детство не показалась мне оригинальной, но была в ней, в связи с исходом нашим, некоторая острота и особый вкус, что ли.

– Хороший город Ямцы? – поинтересовался я.

– Спрашиваешь, – легко перешел на «ты» Зуся. – Скажу так: по молодости лет я сионист был ярый. Первые годы в Израиле свою прошлую жизнь и не вспоминал. Да какие годы – целых пятнадцать лет. А потом открыли границу – и понял я, что должен в детство свое ехать, иначе сдохну раньше положенного срока. А это обидно, правда?

Я не спорил, а Зуся продолжил свой рассказ с упоением:

– Вот говорят: ностальгия, ностальгия, вроде как болезнь без причины. Ерунда все это. Причина есть, и самая понятная… Сима меня спрашивает первый раз: «Куда, старый дурак, намылился?» Я ей тогда ответил, что еду омолодиться. Она как закричит: «Найди себе молодуху у Таханы – и омолаживайся. Дешевле обойдется». Очень невоспитанная женщина – моя неверная жена Сима. Кстати, тоже уроженка нашего города Ямец. Но ей, что наш родной город, что Нью-Йорк – все равно… Нет, этот чужой совсем Нью-Йорк она больше уважает. Ну разве может такая женщина понять душу человека мужского пола? Нет, не может. Я в тот первый год поехал зачем? Чтобы вернуться в свои пятнадцать лет, когда мальчишечкой влюбился. В Москве, веришь, и день не задержался. Сел на электричку – и к нам. Стою в тамбуре, нюхая запахи, и сердце поет. Уже стал омолаживаться по дороге. Два часа стою в тамбуре. Народ толкается, шумит, курит, водяру лакает. Рожи вокруг – не дай Боже, а я омолаживаюсь… Ты слушай дальше… Когда мы в Израиль прилетели – совсем была другая страна. В автобусах курили, шелухи семечек по колено, урн мусорных на улице не было. А что теперь? За четверть века все другое – напрочь. Другая страна. Все другое… Это и хорошо и плохо. Вот родился человек, рос в какой-нибудь развалюхе, а теперь на этом месте дом высотный. Может он омолодиться, вернувшись в свое детство? Да никоим образом. Не сработает машина времени… А с Россией не так. Там, особенно в провинции, мало что меняется. Ну дерево подрастет, крыша прохудится, мосток отремонтируют, дорогу подлатают – вот и все… Веришь, за двадцать пять лет, каким наш вокзальчик был, таким и остался. Платформа с достройкой деревянной, домок с залом ожидания на две скамьи у стены, касса тут же, в простенке между печкой и окном. За окном старая береза. Так она и при мне в возрасте была.

От вокзала мы тогда и оправились в путешествие. У девчонки моей был велосипед, а у меня – только ноги. Зато моя тетка в вокзальной кассе билетами торговала, и стоял в ее закутке велосипед отличный, харьковского завода. Тетка на нем приезжала из поселка торфяников. Она там жила, еще с войны. Вот эта тетка – Лея – мне и давала покататься. Ровно на час, не больше. Очень она любила точность и порядок. Вот я свою девушку и уговорил совершить путешествие по родным просторам. Крутим мы педали от вокзала. Она впереди, я сзади. Очень, тебе скажу, отличное зрелище, когда твоя любимая девочка впереди тебя крутит педали. Вот мы едем мимо складов, потом сворачиваем в перелесок, а дальше поле ржи в цвету. Ты знаешь, что такое рожь в цвету? Ну, это не важно… Поехали дальше. Велосипеда нет, и тетки моей Леи давно нет на свете. А поле это сохранилось. И вот я, старый дурак, иду через рожь по пыльной дороге к лесу – и омолаживаюсь, вспоминая, как мы с девочкой моей крутили педали… Знаешь, что у нас с собой было? Половина черного хлеба, два соленых огурца и фляжка с молоком. Как тебе такой обед? Я ничего вкуснее никогда в жизни не ел. Мы тогда расположились в дубовой роще. Место просторное, светлое. Сидим в тени, на траве – и подкрепляемся. Потом я говорю моей любимой девочке: «Можно я тебя поцелую?» Она отвечает так просто: «Конечно, можно. Чего бы я с тобой поехала? Меня вот Фимка приглашал. Я с ним отказалась ехать. А с тобой – другое дело». Тут мы стали целоваться, как умели. Я завелся, полез дальше, но получил по роже очень даже сильно. Кровь из разбитой губы закапала. Я расстроился. «Тебе, – говорю, – надо боксом заниматься. Убить же могла». А она говорит: «И убью, если торопиться будешь. Всему свое время». – «И сколько ждать?» – спрашиваю. А она так серьезно отвечает: «Года три, думаю, не меньше»… И вот я сижу на травке в той самой дубовой роще. Все это вспоминаю. И кровь во мне бегает ускоренно, до полного разогрева внутренностей. Скорость крови, я тебе скажу, самое необходимое дело для омоложения.

– А вещи-то свои на вокзале оставил? – спросил я.

– Какие вещи? Рюкзак за спиной – и все. В нем и весу-то, так – ерунда… Только не то спрашиваешь. Ты спроси, почему я, немолодой еврей и сионист всем своим нутром, солдат Ливанской войны, раненный в плечо разрывной арабской пулей, отец и дед, чьи внуки даже не говорят по-русски, прилетел за тысячи километров, бросив все, чтобы посидеть под дубом на травке, в лесу, у родного города Ямцы?

– Так все ясно, – сказал я. – Для омоложения организма. У тебя небось и сад в этих Ямцах имеется, где молодильные яблоки растут.

– Откуда знаешь? – покосился на меня Зуся.

– Не знаю, а догадываясь, – сказал я.

А теперь хочу признаться, что рассказ моего соседа хитро скроил из нескольких бесед в одну для удобства. Мы с ним потом неоднократно встречались, так как жили неподалеку друг от друга в одном районе Холона. И я не помню, когда и где рассказал мне Зуся про эти «молодильные яблоки». Он сказал, что в тот старый, запущенный колхозный сад входил человек, как в зеленый и родной дом, и трава в этом доме была особенно густой и мягкой. Только яблоки на тех деревьях росли плохо. Мало их было, а если и попадались, то кислые до ломоты в скулах.

– В этом саду, – сказал Зуся. – Мы чаще всего встречались с любимой девушкой. И в тот сад прибегал к нам грубый Джон – дворняга такая, а еще в нашем городе жил обычный Джон, как две капли воды похожий на грубого, но мы с ним мало общались. А грубый вовсе не был грубым, а очень даже ласковым. Только лаял басовито. За этот лай его так и прозвали.

– Значит, потом ты отправился в старый, яблоневый сад, – сказал я тогда.

– Ну, точно, – улыбнулся Зуся всем своим некрасивым ликом. – Там яблоки были кислыми, а поцелуи – сладкими. Все там было по-старому. Я сел на перевернутое ржавое ведро и стал искать яблоки на деревьях, но их совсем не было – молодильных яблок. Я долго искал: ходил-бродил по саду. И наконец, нашел одно. Правда, высоко, чуть ли не на самой вершине. Залез я на дерево. Сбил яблочко палкой. Потом опять сел на ведро и дичок этот сжевал весь, без остатка, вместе с косточками. Проглотил – и думаю: вот сейчас должно случиться что-то особенное. И знаешь, случилось. Смотрю: собачонка трусит. Ну в точности грубый Джон. Подбежала ко мне, хвостом вертит. Я руку поднял и говорю: «Голос, Джони!» И эта псина, как залает басовито. Ну точно какой-нибудь внук-правнук той нашей любимой собаки.

– Хватит, – сказал я тогда. – Ну что у тебя в рассказе одни леса, сады, яблочки да собаки. А люди где? Люди твоего детства? Где друзья-приятели и любимая девушка из города Ямец.

– Как где? При мне, – удивился Зуся. – Куда она денется. Как раз перед армией, ровно через три года, отдала она мне то, что обещала. Дождалась, вышла за меня замуж. Вот живем уже тридцать четыре года, мучаемся.

– Так вот! – заорал я тогда. (А дело, как помню, происходило на дому у Зуси, в беседке, увитой виноградом.) – Вот твой настоящий секрет омоложения: жена твоя неверная Сима.

– И чего ты расшумелся, – сказал Зуся, нахмурившись. – Ты теперь попробуй посадить ее на велосипед. Она в машину помещается, да так кряхтит, будто ее на верблюда затаскивают. Нет, я лучше буду к той Симе каждый год ездить, чтобы омолодиться.

Тут к нам на веранду вышла, ковыляя, старая псина Зуси.

– Слушай, скажи честно? – спросил я. – А это кто?

– Потомок грубого Джона, – ответил Зуся.

В этом году, в августе, он вновь отправится в свой Ямец. Он сказал, что на этот раз хочет пожить в доме, где родился сразу после войны. Дом этот цел и невредим. Только на первом этаже здания «новые русские» открыли магазин по продаже удобрений. Но Зуся сказал, что его это не волнует, потому что родился он на втором этаже, как раз в комнате с широким окошком, за давно обвалившимся балконом.

– Совсем уж омолодишься, – пошутил я тогда. – Соску с собой захвати.

– Грубый ты человек, – улыбнулся Зуся. – Ну совсем как наша собака – Джон.

1999 г.