Kitabı oku: «Манифест неприкаянного»
I
Я – выцветшая тень того, кто ранее ступал по мощеным тротуарам переулков, проходил сквозь дверные проемы театральных залов, лежал на скамейках, укрывшись от бушующих ветров под зеленью рослых дубов.
Мое имя Белиал, и я всего лишь тусклая тень, увидеть которую здравствующим не представляется возможным. Когда-то я был схож с ними, у меня были заботы, дела, цели и переживаемые чувства. Теперь же я представлял из себя бесплотного зрителя, чье сердце вроде бы и продолжает биться, но сколько бы я не пытался прочувствовать пульс, касаясь пальцами тонкого запястья под шелком, мне так и не удалось зафиксировать внутреннего биения жизни.
Изо дня в день я путешествовал тропами, заученными мною с уже далекого мгновения обретения личины падшего ангела. Я сидел на скамейках, наблюдая за тем, как голуби взмывают в серое небо, сливаясь с ним в единое целое благодаря своему оперению. Я читал латинские аббревиатуры, оставленные на стенах жилых зданий, силясь уловить заложенные в них смыслы. Я заходил в театры, пытаясь разобраться в сюжетах разыгрываемых пьес, но каждый раз это оказывалось тщетно – в представлениях сменялись лица и декорации, но все, что представало пред моими глазами было сродни белому шуму. Аудитория зала же завороженно глядела на сцену, временами взрываясь аплодисментами. Иногда вместо оваций этот зверь шмыгал десятками своих носов, поддавшись на драму, разыгрываемую актерами.
Завидев эту тварь, мне тут же хотелось стать ее частью, подсоединив к кровеносной системе этого организма свои сосуды, дабы и я смог ощутить хотя бы толику эмоций, печатью зафиксированных на ее многочисленных физиономиях. Сегодняшнее посещение не стало исключением.
Я ходил меж рядов партера, заглядывая в лица зрителей. Моей целью было скопировать их переживания, вновь научиться чувствовать. Они не обращали на меня внимания, продолжая смотреть на подсвечиваемые прожекторами подмостки. Поднявшись на ложу, я остановился возле девушки, что не могла унять плача, и сел на соседнее от нее кресло. Слезы. Мне захотелось взять одну из них себе на память, ведь в полумраке они напоминали миниатюрные бриллианты. Коснувшись щеки зрителя, я попытался подцепить каплю, но она прошла сквозь мой выцветший палец, упав на джинсовую юбку хозяйки. Момент – и былой бриллиант обратился в темноватое пятно на плотной ткани.
Я обратил свое внимание на авансцену. Артисты исчезли, а на их месте появилась одинокая певица, высвечиваемая из мрака слепящими рядами софитов. Дешевые декорации канули в небытие, все, что осталось на площадке для зрелищ – это солистка в вечернем платье пурпурного цвета, стоящая у микрофонной стойки. Крепко обхватив ее руками, она закрыла глаза, вслушиваясь в недоступную мне игру инструментов, доносящуюся до нее из оркестровой ямы. Мерно покачивая головой, она будто вошла в транс, позабыв о своей партии в композиции.
В портере началось движение – люди вставали со своих кресел и обменивались короткими фразами, после чего скрывались за тяжелыми дверями, ведущими в фойе. Зал пустел, кода была отвергнута зрителем. Девушка, разделявшая со мной балкон, протирала смуглую кожу от подтеков туши. Закончив, она также встала со своего места, направившись к выходу. Непродолжительное мгновение – и я остался один на один с примадонной.
Музыканты в яме замерли, после чего, откланявшись отсутствующим зрителям, ровным строем покинули зал. Певица, словно по инерции, продолжала потряхивать головой, улавливая отголоски прощального арпеджио, циркулирующее в свободном полете по просторному помещению. Мне захотелось поймать этот звук своими пальцами, в надежде, что если мне удастся заточить его меж своих плотно сжатых ладоней, то, поднеся их вплотную к маскарону, я смогу расслышать шепот музыкального инструмента. Я уже начал вскидывать руки, но на полпути они безвольно упали на складки моего плаща – бессмысленность попытки остановила меня от действия.
Охвативший девушку трепет сошел на нет, ее руки проехались по стойке вверх, обхватив переливающийся в свете ламп микрофон. Открыв глаза, она задержала свой взгляд на пустующем амфитеатре.
А затем я впервые за долгое время смог отчетливо расслышать дрожащий человеческий голос. Купол, изолировавший меня от внешнего мира, дал трещину. Я не знал языка, на котором были написаны слова этой песни. Мне не было известно, каков ее сюжет. Единственное, чем я мог довольствоваться – это меццо-сопрано, прорезавшим непроницаемый саван, в который я был обернут с тех пор, как принял свое новое «Я». Но большего мне и не требовалось.
Прикрыв веки, я откинулся на спинку кресла, слушая надрывающийся голос девушки. Певица взяла ноту в высоком регистре, от чего купол над моей головой окончательно лопнул, осколками опав к моим ногам. В мои ноздри ударил запах затхлости, сливающийся со сладковатыми ароматами одеколонов, оставшихся невидимым напоминанием об ушедших театральных завсегдатаях. Я вновь чувствовал.
Пальцы начало сводить, маскарон сдавливал голову, сдирая кожу с кончика носа и ушных раковин. Несколько кровавых капель стекло по моей шее, скрывшись за воротом просторного плаща. Я совру, если скажу, что это не доставило мне удовольствия. Боль от раздираемой плоти, наслаждение от красоты женского голоса – я уже и забыл, какой бывает жизнь. Я вновь чувствовал.
Привстав на плохо слушающиеся ноги, я обхватил потяжелевший маскарон, пытаясь устоять на своих двоих. Домино на моем теле пропиталось кровью, прилипая к покрытому испариной торсу. Я посмотрел на сцену. Солистка продолжала петь, ее глаза по-прежнему сосредоточенно взирали на сокрытый от меня высотой ложи амфитеатр.
Мне захотелось подойти к ней поближе, дабы до того, как я потеряю сознание, песнь была громкой настолько, насколько это возможно. Быть может, так ей удастся остаться вечным оттиском на моих барабанных перепонках. Я доковылял до завесы из блэкаута и прошел сквозь нее. К моему удивлению, ткань отреагировала на мое тело – я вновь обрел телесность. Держась за лакированные перила, я спускался по широкой лестнице, ведущей в фойе. Внутри меня зрела тревога, ведь, в момент, когда я покинул зал, голос девушки стал еле различим, а тяжелый камень на моей голове перестал зверствовать над затаенным за ним ликом, успевшим превратиться в багряное месиво. Мне необходимо испить эту чашу до дна.
Я ускорил поступь. Добравшись до главных дверей, я с силой толкнул их, и, ввалившись внутрь зала, рухнул ничком на пыльную ковровую дорожку. Перевернувшись на спину, я звучно засмеялся, ощутив, как моя переносица с хрустом раздавливается под тяжестью разрастающегося камня. Захлебываясь потоками крови, стекающими по носоглотке в мою ротовую полость, я с трудом поднялся с пола, выискивая помутневшими глазами примадонну, чье выступление и не думало оканчиваться. Она стояла на том же месте, но теперь ее взгляд был обращен на меня. Не прекращая свою песню, девушка протянула ко мне белоснежную десницу. Я сделал шаг в ее сторону. Затем второй. Икры содрогнулись от острого прострела – моя нижняя челюсть переломилась в нескольких местах. Упав на колени, я издал пронзительный вопль. Это не было криком боли – ею я продолжал наслаждаться в полной мере, это было стенанием от осознания, что я больше не хозяин собственным ногам, отказавшим на полпути к цели.
Стоя на разбитых коленях меж группами зрительных рядов, я смотрел на выступление, постепенно обращающееся в размытую кляксу, сопровождаемую гулом, схожим с шумом от одновременной работы десятков ленточных пил. Выхаркивая вяжущую язык алую субстанцию на внутреннюю сторону маскарона, я попытался протянуть свою кисть к театральному помосту, но мышцы предательски отказывались слушаться моих команд. Рука оставалась недвижимой.
Девушка рисовала своим голосом пассажи, с каждой секундой становившиеся все менее отчетливыми – шум внутри моей головы нарастал, отдаваясь болезненными вспышками в слезящихся глазах. Склонив голову, она отпустила микрофон из пальцев и сомкнула свои губы, но ее голос по-прежнему витал в зале, постепенно видоизменяясь и обращаясь в дисгармоничную какофонию. Певица спрыгнула с подмостков в оркестровую яму, перелезла через ее барьер и, изучая меня подобно охотнику, поймавшему в свой капкан ранее не видимую им зверушку, медленным шагом продолжила свое шествие к телу, находящемуся в агонии. Сцена скрылась за бархатным занавесом.
Ее рука, как и на сцене прежде, была вытянута по направлению ко мне. Я пытался разглядеть черты лица, но это оказалось непосильной задачей – с приближением ко мне ее лик видоизменялся, вторя моему головному убору из камня. Единственное, что оставалось неизменным – это ее неподвижные глаза, испытывающе сверлящие мой маскарон.
Несколько шагов, и изначальные метаморфозы, затрагивающие только лицо девушки, также распространились на ее стан и члены. Белоснежная кожа начала покрываться сочащимися желтоватой сукровицей гнойниками. Одеяние певицы пришло в движение, – казалось, что под ним ползают сотни личинок мух, вот-вот готовых общим натиском вырваться из заточения атласной материи. Язвы начали разрываться, от чего ошметки измазанной ихором кожицы падали на ковровую дорожку, оголяя новоявленную оболочку певицы – вороной хитин. Швы платья лопнули, былой наряд упал ей под ноги, а на свет показались несколько пар конечностей членистоногого, произрастающих морионовой костью из ребер. Остановившись в метре от меня, она вскинула клешни ввысь, а над ее плечом показалось продолговатое жало, покачивающееся из стороны в сторону на манер кобры, заслышавшей трель флейты.
Нестерпимый шум отступил. Я вновь услышал кристально чистое пение, наполняющее мое нутро спокойствием. Острие хвоста певицы замерло. Я оскалился обезображенной улыбкой.
Резкий удар пришелся меж моих глазниц, от чего я упал навзничь. Песнь угасла, а на ее место пришел треск идущего трещиной камня.
II
Я – кровь от плоти сотни предшественников, таких же беспокойных душ, променявших радости беззаботной юности на размытые видения, всплывающие в объятом лихорадкой сознании пред рассветом.
Языки пламени с жадностью оголодавшего стервятника сжирали все, что могло бы стать уликой о моем былом пребывании среди смертных. Кидая в костер книги, пластинки и видеокассеты, временами я цеплялся взглядом за знакомые имена, присутствующие на многочисленных обложках трудов как моего, так и чужого авторства. Их вид вызывал во мне цепную реакцию, состоящую из множества фантазий и воспоминаний, миниатюрными мазками обрисовывающие мой цельный портрет.
Огонь протянул ко мне палящие лапы – раззадорив его аппетит мерными подаяниями, я нарушил ход разыгрываемой гекатомбы, задержавшись на одной из рукописей бегающими по строкам глазами.
Из Орфея –
В Белиала,
Осквернившего зерцало,
Обратив его в памфлет.
Ты доволен, Бафомет?
Если да – даруй мне крылья,
Чтобы мог я словно птица,
Песнь спев, найти утес.
Камнем вниз, затем – как клёст,
Ввысь взлетев, сгореть дотла,
Сладкий жребий мой – зола.
Если нет – то ничего,
Я смогу прождать еще
Десять, двадцать, тридцать лет,
Обесцветив свой портрет
Едким дымом сигарет.
Ты доволен, Бафомет?
В ночь сочинения этого стихотворения я подписал негласную сделку, преобразившую мою былую маску Баута в маскарон и подарившую мне ризу, одним своим видом приведшую бы в ужас священнослужителей, если бы они не были столь слепы. Я успел перечитать стихотворение еще несколько раз, пока безжалостный огонь не обхватил мою ладонь своей раскаленной пастью. Пережевав бумагу, он срыгнул мне на руку сероватым пеплом, после чего отвел морду от моей кисти, сжавшись в своем доме из поленьев в ожидании новых блюд.
Я коснулся кончиком пальца праха, тонким слоем размазанного по моей ладони. Поднеся импровизированную кисть к камню, сросшемуся с моим лицом, я тонкой линией растер отвергнутые огнем объедки по его шероховатой поверхности – в области, где находились тесаные недвижимые губы, и за которыми скрывались мои собственные иссохшие уста. Закончив с персонификацией своего убора, я поднял одну из книг, раскиданных по земле. Не вчитываясь в выведенное на ней название, я метнул обрывок своего прошлого в ненасытный костер.
III
Мое лицо – грубый маскарон скитальца, изможденного непрекращающимся странствием.
Из отражения в зеркале на меня смотрело два мерклых глаза. Потонувшие в глубоких впадинах, очерченных угловатой горной породой, они бегали из стороны в сторону, осматривая тяжеловесную клетку, в которую я был заперт по собственной инициативе.
Мое лицо более не саднило – ранения, полученные во время выступления примадонны, перестали напоминать о себе сразу же по моему пробуждению из беспамятства, в которое я провалился после нанесенной атаки. Очнувшись, я обнаружил себя не в зале театра, а уже в хорошо знакомом мне помещении.
Я закрыл глаза и погрузил палец в выемку, выдолбленную в районе глазницы, но дотянуться до века мне не удалось – сизый монолит был слишком толст, костяшки уперлись в камень, а вытянутый перст завис в невесомости, рыская в поисках мягкой кожи. Отказавшись от бесплодных потуг, я перевел свое внимание на небольшую расселину, оставленную от удара жалом. На ее дне виднелась небольшая бланжевая полоса, запятнанная запеченной кровью.
Значит, маскарон поддавался воздействию извне. Умозаключение вселило в меня слабо брезжущую надежду, что рано или поздно мне удастся изничтожить его, благодаря чему я смогу вернуться в родные края в своей прежней форме, будучи узнанным и принятым соплеменниками.
Я со всего маху ударил лбом зеркало, что звоном мириада разбитых осколков упало на кафель. Присев, я взял один из них в руки, осматривая свой головной убор. Никаких изменений. Пред моими глазами всплыла отчетливая картина роковой ночи.
*
На моем лице – маска из папье-маше, испещренная стихотворными строфами и нотными станами. Передо мной – идол, меж рогов которого водружен горящий факел. Протянув ко мне козлиную голову, он ожидает моего ответа. Я знаю, что все формальности к переходу в новую ипостась были выполнены задолго до нашей встречи. Я осквернил все, что любил, – благо, многого для этого не потребовалось, ведь за всю свою жизнь любить мне доводилось лишь единожды. Несмотря на столь скудный опыт, акт надругательства над иконой растянулся на несколько лет. Для этого мне потребовалось измарать свою единственную веру лживыми строками и вкушением молодой плоти.
Условия бартера оставались для меня тайной, но в момент подписания договора меня это не тревожило. Я готов был продать свои потроха за бесценок – что угодно, лишь бы перестать ощущать тупую боль в груди и обрести долгожданный покой. Проткнув свою ладонь наконечником пера, вымазанного тягучими чернилами, я выкинул его прочь и прикоснулся зияющей раной к пульсирующему сигилу Бафомета.
Пламя факела взорвалось золотыми искрами, обжигающим фейерверком спадая на мое темя. Попытавшись укрыть свою голову, я поднес свободную руку к волосам, но тут же отдернул ее в сторону – раскаленные частицы пламени падали на кожу, от чего она обращалась в воск, стекая подобно меду и оголяя темно-красное мясо. Впившись зубами в нижнюю губу, я попытался совладать с собой, сконцентрировавшись на мысли: «Ни в коем случае не отпускать лба дьявола и не издавать ни звука», – мне было известно, что нарушение этих негласных правил поставит крест на входившей в силу сделке.
Я перестал что-либо чувствовать к моменту, когда верхняя часть моей головы оголилась до черепа, а ушедший с нее скальп стекал по поверхности опаленной маски, спадая на землю маслянистыми каплями. Боль в любом из своих многогранных проявлений отступила, а ее место заняла бездонная пустота. Я был освобожден.
Вокруг меня начала зарождаться черная материя – лоскута матовой ткани. Мерно паря в вихре, они соприкасались друг с другом, объединяясь в единое полотно. Приняв свою финальную форму – просторное домино, траурный наряд опустился на мои плечи.
Подумав, что обряд пришел к своему завершению, я попытался убрать ладонь с пентакля, но она не поддалась, накрепко сплавившись с пятиконечной звездой на лбу Бафомета. Церемония продолжалась.
Моя голова потяжелела. Венецианская маска плотно вжалась в лицо, затвердевая и разрастаясь во все стороны по окружности моего черепа. Она накрывала нагую кость, скулы, виски и уши, а ее конечной остановкой стал затылок, где маска Баута срослась в единое целое, полностью накрыв собой мою голову. Папье-маше обернулось каменной глыбой, а я оказался заперт от внешнего мира неприступным казематом.
Моя ладонь, до этого удерживаемая притяжением пентаграммы, плетью упала вниз. Ритуал окончился, а я наконец узнал цену, которую мне пришлось заплатить за свое заветное желание.
Я перестал быть живым человеком, взамен этому переродившись в произведение с законченным сюжетом, на холст которого более никогда не падет капля масляной краски. Я стал храмом, возведенным в честь истории, успевшей мифологизироваться благодаря моим неустанным усилиям. Более у меня не было лика – только фасад культового сооружения, облаченного в черный плащ, и на самой верхушке которого водрузился необтесанный маскарон.
Бафомет исчез, оставив после себя выжженную землю. Той ночью он нарек меня Белиалом, приказав без малейших промедлений предать огню весь архив личных вещей, успевший образоваться за годы моей жизни. Я подчинился его воле. Когда она была исполнена, моя фигура окончательно растворилась, став недоступной для глаз обывателей.
*
Я вышел из уборной и присел в облезлое кресло, чьи подлокотники и спинка, раннее застеленные велюровой обивкой, сейчас представляли из себя решето, из которого клочками торчал заскорузлый наполнитель.
Пристанище, которое мне даровал Бафомет, представляло из себя лачугу, стоящую на забытом богом пустыре. Это место было единственным в своем роде – здесь я обретал телесность, по крайней мере по отношению к объектам, лежащим в пределах оттененной покосившейся оградой территории. Я мог сорвать одну из травинок во дворе, или же отодрать ногтем своего пальца кусочек дерева с прогнившей доски забора. Здешнее кресло, в отличие от не принадлежащих мне диванов и бержерок в квартирах и домах живых людей, реагировало проминанием своей подушки под весом моего тела, которого не ощущал даже я сам.
Единственное занятие, доступное мне внутри обители – это наблюдения за тем, как пауки плетут свои замысловатые паутины у потолка, или же за тараканами и муравьями, снующими по деревянным половицам, разыскивая съедобные крохи, но вместо желанной снеди натыкающиеся на полуразложившиеся останки своих собратьев.
Со стороны могло показаться, что последний раз нога живого существа ступала в хижину еще в прошлом веке. Облупившаяся краска на стенах. Прохудившаяся крыша, из дыр в которой выглядывало беззвездное небо. Оконные рамы с разбитыми стеклами и выдернутыми с корнем щеколдами, из-за чего они приходили в движение при малейшем дуновении ветра. Пыль, свалянными комками лежащая у плинтусов. Криво висящая люстра, чьи лампы ни разу не познали теплоту рождаемого света. И призрак, сидящий на троне и пустым взглядом осматривающий свои владения.
Быть может, так оно и было. Мне было невдомек, возвел ли Бафомет эту крепость для меня лично, или же он поселил меня в уже готовое узилище, будучи уверенным, что здесь меня не потревожит ни один незваный гость из рода человеческого, случаем забредший на отрезанный от суетливого мира остров уединения.
Временами мне доводилось лицезреть зверей. Бестиарий четвероногих посетителей моего поместья был скуден: стаи собак, грызущиеся меж собой, откормленные мусором крысы и кошки всевозможных окрасов. Последние были единственными, кто распознавал мое присутствие. Пробегая в нескольких метрах от дома, они замирали, после чего поворачивали свою морду к разбитому окну жалкой избы, за которым бездвижно стояла высокая фигура. Когда наши глаза встречались, усатые жители ночи начинали неспешно моргать. Я отвечал тем же. Думаю, это было приветствием.
На темно-синем небосклоне проступили розоватые проплешины, предвещающие восход солнца. Встав с кресла, я дошел до входной двери, что никогда не запиралась на засов. Выйдя на улицу, погруженную в предрассветные сумерки, я вдохнул полной грудью, но освежающая прохлада утреннего воздуха ускользнула от меня, оставив мои легкие томиться в распирающей духоте. Это повторялось каждое утро.
Я задумался о примадонне. Проведя пальцем по маскарону, я удостоверился, что отпечаток от ее прикосновения все еще оставался со мной. Ко мне пришла мысль, что произошедшее могло быть всего лишь глумлением Бафомета, решившего воочию продемонстрировать мне посыл афоризма «бойтесь своих желаний». Но даже если так, факт, открытый мною у зеркала, оставался фактом – маскарон не являл собой незыблемый минерал, следовательно существовал способ сокрушить его без остатка. Я повторил это открытие несколько раз про себя, надеясь, что оно натвердо зафиксируется в моей памяти.
