Kitabı oku: «Последняя исповедь Орфея», sayfa 2

Что ж, я не ошибся. Если бы до этого я сравнил бы их с овцой на пастбище, то теперь это был немейский лев, который готовился броситься в атаку. Роль Геракла была явно не по мне, поэтому я оперся на стол и ждал своей незавидной участи. Лев метался, отрывал доски от скамей и кидал их в мою сторону, но раз за разом они пролетали мимо цели. Похоже, я все же передраматизировал по поводу собственного трагичного исхода.

Под градом из деревянных снарядов я прокрался к Мане, который все с той же энергией работал уже над пятой картиной, будто не замечая за собой огромной взбешенной твари. Осмотрев работу, я недовольно фыркнул.

– Снова без доказательств своей победы…

Мане кивнул. Достав зажигалку, раскрашенную в калейдоскопический орнамент, я поднес ее к холсту. Мы отошли на безопасное расстояние, полотно начали поедать языки пламени. Покончив с ним, они перешли на мольберт, который, потеряв былую устойчивость, рухнул на ближайшую скамейку. К этому времени Достоевская также подошла к нам, благодаря чему образовалось трио созерцателей, наблюдающих за апокалиптичным костром, в середине которого рвал и метал мифологический лев, чья шкура начинала слазить, оголяя запеченную кровь поверх обугленного мяса.

– Ну, друзья… Был рад с вами посотрудничать. Кто знает, когда мы увидимся снова? – я горячо пожал всем руки, после чего отправился прямиком в великий жертвенный огонь Гестии. Когда я оказался внутри пламени, меня ослепило. Я зажмурил глаза.

Открыв их, я оказался на улице, держащий шляпу кончиками пальцев и окутанный ночной теменью, которую прорезал фонарь, все также свисавший над одинокой лавкой. Вокруг не было ни единой души.

V

Выгрузив всю кухонную утварь из фургона доставки, сложив все максимально аккуратно для того, чтобы ни в коем случае не получить одну звезду в приложении-сервисе, через которое они были вызваны Кедо и которое являлось для них современным воплощением Перуна, способного, как и воздать, так и обрушить свою немилость за недостаточную прилежность в работе, представители курьерской фауны пожали нам руки и отчалили на своем тарантасе, пуская клубы выхлопного газа, отравляющего все живое в радиусе нескольких сот метров.

Кедо решил взять на себя самые тяжелые коробки, хранившие в себе части будущего кухонного гарнитура, галантно оставив мне легковесную мелочь. Взвалив все на себя, мы заползли в грузовой лифт.

– Сейчас оценишь, цвет и материал выбирала Гелла. – сказал Кедо, глядя на табло индикации лифта. – Ну, ты же знаешь, что мне нет особой разницы, да и чувство вкуса у нее в разы лучше. – будто оправдываясь за то, что отдал бразды правления своей личной квартирой без какого-либо боя, произнес он.

Вот этого, хоть убей, я не мог понять в Кедо. Для меня отдача любых вещей своему партнеру, начиная с безделушек уровня брелоков для ключей, заканчивая самими ключами от личной жилплощади всегда являлось само собой разумеющимся. Думаю, тут играла его ранее упомянутая философия денежного материалиста, а также семья, построенная на лжепатриархате – системе, когда власть мужчины является лишь видимостью, иллюзией для запустившего себя главы семейства. И пока он свято верит в силу своего всевластия и исходит в экстазе от надуманной маскулинности, ласковая рука милой Лилит с кольцом на безымянном пальце достает из кармана его штанов последние гроши, которые он, к моменту, когда она уже спала бы, хотел донести до своей заначки. Второй рукой она потуже затягивает ремень его брюк, временами как бы случайно касаясь через твиловую ткань головки члена.

Прекрасная Лилит, что вымывает из себя каждый вечер несостоявшихся младенцев, и Адам, венец творенья Божьего, при первых признаках полового возбуждения превращающийся в быка-осеменителя, над которым была проведена лоботомия. Классическая история.

Может быть, мужчина и способен посоревноваться со «слабым» полом в плоскости интеллектуальных баталий, но в чем смысл, если отросток между его ног выполняет функцию рычага-переключателя. Вот он рассказывает о географических открытиях эпохи Ренессанса, демонстрируя свою эрудированность. Затем он подходит к историческому экскурсу по Великим войнам XX века. После чего переключается на критику современного феминизма и либеральной повестки. И вроде бы оппонент повержен, он не в силах ответить на столь тяжеловесную атаку и ему нечего предъявить в ответ. Но вот соперник разворачивается, встает на четвереньки и приспускает юбку. И на месте прежнего мыслителя, в чьей голове целая библиотека со всего света, начиная с Аристотеля и заканчивая Шопенгауэром, появляется пес, пищащий от восторга, чуть ли не мочащийся под себя при виде кости, которой так заманчиво крутят перед его мордой.

Если вы представитель «школы радикальной фаллократии», и каким-то образом этот роман попал в ваши сальные ладони, могу дать вам совет. Пройдите на кухню, возьмите сверкающий тесак и отрубите себе пенис. Только так вы сможете выйти из порочного круга, созданного матерью-природой, и обрести полную независимость от любых женских попыток манипулирования вами. Звучит заманчиво, не так ли? Станьте полноценным представителем своей идеологии не только на форумах, но и в действительности уже сегодня! Правда, есть у меня подозрения, что ваша трансформация в «сверхмужчину» закончится там же на кухне в связи с обильной потерей крови. Или, как вариант, через пару дней, вас найдут с простреленным виском. Ведь, давайте будем честны, – пойдя на столь отчаянный шаг, оставшись один на один со своими натренированными нейронами, сжегши все пути отступления, до вас дойдет главная и основополагающая ирония, лежащая за каждым действием мужчины. Вся ваша начитанность, каждодневные мозговые штурмы и попытки созидания были, в основе своей, продиктованы вашим членом. Смешно, не правда ли?

Я это понял не так, чтобы давно. Я не уходил в отрицание, способы найти объяснения этому феномену. Я принял этот закон как одну из центральных аксиом людских переплетений, что составляют собой древо человечества, корнями уходящее к доисторическим гоминидам. Не многим мужчинам удается прийти к этой истине, но Кедо повезло. Сейчас он был на полпути, но дайте ему пару лет – и он составит мне отличную компанию, со стороны выглядящую как сборище активных профеминистов.

Что же касается Геллы, то она была зеркальным отражением Кедо. Пара незначительных отличий в характерах и внешности, словно два художника-выпускника рисовали портреты с андрогина-натурщика, по завершению работы решив с помощью игры в "камень, ножницы, бумага", кто какие половые признаки будет добавлять в свои произведения. Часто про людей говорят, что они прекрасно дополняют друг друга. В данном случае это и был один человек, не понятно с какой целью разделенный на две разнополые половины. Мне сложно вообразить их полноценно функционирующими по отдельности. Иногда мне казалось, что они могут спокойно совершать за друг друга прием пищи или дефекацию, если кому-то из пары требовался отдых. А половой акт представлялся мне слиянием их тел в одну гермафродитную сущность, лежащую в постели и онанирующую без единого звука и вздоха. Увидев в будущем Кедо беременным, я бы ничуть не удивился. Тем более зная, что за первенца полагаются выплаты, уж будьте уверены – он с радостью бы взял на себя девятимесячную ношу.

Черта, которая мне действительно импонировала в Гелле – это присутствие чувства прекрасного, пускай и в немного извращенно-скрупулезном виде. С бокалами игристого вина мы могли часами обсуждать работы художников прошлого, даже на полшага не подходя к моменту, когда дискуссия перерастает в конфликт. Всё это благодаря тому, что глаза ее были не оком творца, а микроскопом ремесленника-ювелира, а в подтверждение этого стены их квартиры с Кедо были увешаны работами-репродукциями, списанные руками Геллы с тщательностью профессионального фокусника, выполняющего смертельный трюк под водой. В прихожей вас встречал «Сын человеческий», в спальне висели «Звездная Ночь» и «Рябчики в медной вазе», на кофейном столике, сделанным Кедо из дубового дерева, красовалось «Вероломство образов». Не думаю, что сосредоточенность на двух авторах было обусловлено безумной любовью к их творчеству. Скорее, Гелла начинала осваивать навык художника-подражателя с произведений Ван Гога и Магритта, а овладев их стилем настолько, что для подтверждения фальсификации потребовался бы эксперт-искусствовед, потративший на это большую часть жизни, она остановилась. Ей не хотелось становиться профессионалом в области репродукции, да и творчество в целом не было для нее глотком кислорода, необходимым и жизненно важным. Вечернее хобби, не более. Кто-то ходит в пабы, кто-то – шьет крестиком, а Гелла создавала копии, возможно, превосходящие оригиналы в мастерстве.

Двери лифта открылись, и мы вышли на просторную подъездную площадку. В нос ударило едкое сочетание запахов сырости и дешевой краски. Доковыляв до квартиры, ощущая себя запряженными бурлаками с картины Репина, мы, после недолгой возни Кедо с ключами, попали в его апартаменты, и, не разуваясь, прошли до зала, попутно скинув с себя тяжкий груз.

Отдышавшись, я бегло оглянулся по сторонам. Квартира претерпела значительные изменения с последнего раза моего пребывания в этих стенах. Диван, на котором я раньше восседал в материнском обиталище Кедо, обрел здесь свой новый дом. Невзрачный белый стол, окруженный деревянными собратьями поменьше, в народе именуемыми стульями. Из полуоткрытой двери в спальню величаво возвышался шифоньер, слегка побитый жизнью, отдавший свои лучшие годы в службе кому-то другому. Сколько прошло? Две, три недели? Моя потеря во времени давала о себе знать. А когда Кедо съехал со своей прошлой съемной жилплощади? Вопрос интересный, хотя и не стоит того, чтобы быть озвученным.

Заметив мое легкое замешательство, Кедо связал это с видами исполинского шкафа, по-прежнему глазеющего на нас из спальной комнаты.

– Не представляешь, сколько я потратил на его поиски. Объездил половину города, проштудировал сотни объявлений. Может быть выпьем? – я дал согласие, Кедо полез в холодильник, продолжая. – по итогу нашел старую пару, которая планирует переезжать на юг и распродает все свое имущество, начиная от халатов, заканчивая техникой и мебелью. Знаю, сейчас ты начнешь его критиковать, так как тебе все новое подавай, но ты должен помнить, что через пару лет я планирую уезжать в столицу, поэтому не вижу смысла во вкладывании огромных сумм в обустройство квартиры, которая потом пойдет на сдачу в аренду.

Я хмыкнул. Для меня было очевидным, что Кедо никогда не покинет этого богом забытого города, как, впрочем, и я. Да и все мое окружение в целом, если быть откровенным. У него оставались шансы на подобный исход событий, когда он мотался с одного арендованного жилища к другому, но, заполучив в руки собственное жилье, полностью оформленное на него, он самолично отрекался от покровительства Гермеса в области путешествий, оставаясь его верным учеником только по теме торговли и денежных отношений. Та цель по побегу из Ч., которую он поставил себе в шестнадцать лет, увидев смерть родного дяди от передозировки, беспробудные запои его бабушки по материнской линии и мрачные перспективы своих двоюродных братьев, изначально представляла из себя ложный путь. Сгоряча обвинив во всем город, не дающий перспектив, убивающий все живое выбросами с рядами стоящих заводов, повсеместной агрессией и общим упадком, он для собственного успокоения создал себе туманного врага номер один, стоящего за всеми злоключениями, произошедшими с его не столь дальними родственниками. Подсознательно он уже должен был прийти к открытию, что все это не связано со злыми реалиями. Любой город, воздвигнутый человеком, будь то Ч. или Манчестер, всегда ломал, измельчая каждый хрящик своими остро наточенными лопастями турбины, слабого человека. Кедо повезло, он был создан из другого материала, по крепости сравнимого с карбидом кремния. Всасывая подобных созданий, лопасти городской перерабатывающей машины гнутся, и, предприняв еще несколько попыток по уничтожению, выплевывают их, оставляя наедине с собой. Ему бы было неплохо полностью осознать это пораньше, но я не буду удивлен, если истина дойдет до него в кресле-качалке, когда на его коленях будет сидеть один из десятерых правнуков.

Кедо подал мне стакан вермута с содовой. Немного отпив, я присел на край дивана, попутно рассматривая новую работу Геллы, родившуюся с последнего моего визита. Облокотившись на боковую стенку холодильника, стоял холст в раме, на котором была воспроизведена копия картины «Репродуцирование запрещено», от чего я ухмыльнулся.

– Мне тоже нравится, – заметил Кедо, наливая свою порцию вермута. – давай посидим и выпьем на лоджии, что-то душновато в квартире. – на этих словах он подал мне бутылку, а сам взялся, за два кухонных стула, разрушая забор, которым был окружен обеденный стол.

Лоджия представляла из себя просторное помещение с оштукатуренными стенами, белоснежным потолком и ковром на полу, чтобы не ходить по голому бетону. Примерно так я представляю себе лимб, в котором, быть может, когда-нибудь и окажусь. Надо сделать себе заметку «при возможности обязательно сравнить ожидания и реальность».

Кедо вынес стулья, мы уселись и начали молча смотреть на вид, открывающийся с балкона. Все, что здесь было – это гаражный кооператив из серого кирпича, позади которого виднелись размытые дымовые трубы ТЭЦ, протыкающие грязную небесную гладь. Приметить отдельные детали не представлялось возможным, все было примерно одной цветовой палитры, из-за чего разные сооружения сливались друг с другом, создавая доколе невиданные конструкции, смысл и функции которых останутся тайной для каждого, кому удалось их увидеть и оставить в своей памяти.

Кедо начал нервно постукивать по стакану – сигнал о том, что он хочет сообщить мне что-то важное для него. Из-за своей тактичности он вынужден привлекать внимание подобными намеками, оставаясь в ожидании первого слова собеседника, которое послужит для него приглашением к началу диалога.

– Ты что-то хочешь мне сказать? – я начал без лишних предисловий. – если да, то я во внимании.

– Я? – удивленно произнес Кедо, делая вид, что инсинуаций последних минут не было. – ну, у меня есть новость. Для меня важная.

Сделав знак рукой «продолжай», я принялся за вермут.

– В общем, мы с Геллой не так, чтобы прям давно вместе…

– А сколько? – отлипнув от стакана спросил я. Мне действительно было интересно узнать точную цифру для того, чтобы немного нормализовать рассинхронизацию своего внутреннего времени со временем действительным.

– Около двух с половиной лет. В общем, не знаю, может быть тебе покажется это безрассудным, но я принял решение сделать ей предложение в новогоднюю ночь. У меня есть еще полгода для полновесного обдумывания своего решения, но не думаю, что что-то изменится.

Он посмотрел на меня в ожидании реакции. Был ли я удивлен? Нет, как только Кедо начал свой монолог с предельно клишированного вступления, для меня уже все стало ясным. Да и решение это крутилось в воздухе в течении последнего года. Из-за этого мое лицо было абсолютно безэмоциональным и отрешенным.

– Поздравляю.

Кедо нахмурился, но в его глазах появился лукавый блеск. Значит, что-то напоследок он все же притаил. Осушив стакан одним глотком, он вытер рот рукавом футболки и счастливым тоном пятилетнего ребенка выпалил следующее.

– Я подумал и решил, что хочу видеть тебя свидетелем на своей свадьбе. – он посмотрел на меня испытывающим взглядом, ожидая эффекта взорвавшейся бомбы.

Эффекта не последовало. Я сухо ответил согласием и продолжил просмотр панорамы. Спустя какое-то время я все же решил, что не стоит своей черствостью портить человеку важный момент и, похлопав его по плечу, добавил. – Для меня это честь, друг, просто встал не с той ноги.

В этот момент Кедо расцвел и со стороны походил на блаженного, которому дали в руки безделушку, что займет его на ближайшие месяцы. Сияние его зубов, открывшихся мне благодаря широкой улыбке, было настолько ослепительным, что мне пришлось прикрыться ладонью. Когда его экстаз прошел, а состояние слегка пришло в норму, он молча подлил вермута нам в стаканы, выдохнул и подобрал близлежащий журнал, оставленный Геллой.

Глядя на свое едва различимое отражение в окне, мыслями я уносился все дальше в прошлое, путешествия в которое никогда на моей памяти не заканчивались чем-то хорошим.

– Забавно, что пару лет назад я был настолько же близок к схожему шагу с Ви.

Кедо оторвал глаза от журнала и немного растерянно начал попытки поддержать меня, напоминая сотрудника телефона доверия.

– Друг, это же жизнь, кто знает, что будет завтра. У тебя все еще будет хорошо, ты главное не давай подобным мыслям своей головой завладеть, а то снова выбираться придется из того мрака, в который ты себя загнал когда-то.

Я промочил горло, повернулся к Кедо и впервые за этот день ответил с живостью, достойной образцового сангвиника.

– Просто мысли вслух, друг, ничего более.

Часть II

I

Мои веки плотно сжаты, пальцами я давлю на виски, ощущая вздутые вены. Тишина оглушает, из-за чего в голове появляется вибрирующий высокочастотный звон, знакомый тем, кто сталкивался с контузией. Медленно открываю глаза и осторожно осматриваюсь. Я сижу на широком пне, окруженный густой чащей леса, сквозь которую едва пробиваются солнечные лучи. Вижу неясный силуэт вдалеке, витающий над землей возле одного искривленного ствола, раскинувшего волнообразные ветви с изумрудной листвой. Встаю и отряхиваюсь от засохшей земли и древесных щепок, также сняв с себя нескольких обитателей этого глухонемого королевства в лице тутовых шелкопрядов. Замечаю возле пня многочисленные осколки былого зеркала. Тот малый свет, что просачивается сюда, переливается серебром на них. Подбираю с травы самый большой кусок, на котором с краю присутствует фрагмент рамы. Судя по нему, вещь была ручной работы. Аккуратно держа его, осматриваю свое лицо в отражении. Знакомые черты, но полной уверенности в том, что это я у меня не возникает. Продолжаю разглядывать себя, одной рукой ощупываю накидку, надетую поверх белой футболки. Это полупрозрачный плащ черного цвета, закрепленный между ключицами v-образной брошью. По ощущениям созданный из шелкового муслина, он струился по спине воздушными складками, а его подол спадал на землю, из-за чего я походил на Смерть, над стилем которой поработала Коко Шанель.

Подул легкий ветер в лицо, шлейф плаща взлетел, начав вырисовывать позади меня волнистые узоры. Тишину прорезал звук колышущейся листвы. Я снова обратил внимание на силуэт, что, будто бы за компанию с зеленью деревьев, также пришел в движение. Осторожно ступая, я отправился в его сторону. Подходя ближе, я увидел, что дерево происходит из рода тополей, из-за чего в моей голове возникла мысль, что передо мной явилась Левка. При приближении к цели начали вырисовываться очертания – руки у этого существа были плотно прижаты к туловищу, на голову был водружен лавровый венок. Сама голова находилась под неестественным углом, и через пару шагов я увидел узел на шее – веревка вела от висельника к одной из ветвей. Глаза его были открыты, казалось, что он молча наблюдает за мной. Изначальное предположение, что я нахожусь в Элизии сменилось более приземленным подозрением, что каким-то образом я очутился в Аокигахару. Осматривая венок, я подошел к несчастному совсем вплотную, – отвращения он во мне не вызывал. Моя нога запнулась о какой-то предмет, ответивший на это глухим отзвуком и тем самым заставивший обратить на себя внимание.

Мандолина бежевого цвета, на корпусе которой мелким шрифтом были выгравированы стихи. Взяв ее в руки и немного отойдя в сторону, я попытался разобрать написанное, но давалось мне это с большим трудом. Некоторые строки, все же поддававшиеся моим усилиям, были мне знакомы. Да и сам инструмент вызывал во мне смутное ощущение того, что когда-то я уже встречался с ним в своей жизни, притом ни один раз.

Держа в руках мандолину, я посмотрел на свисающего мученика. Ничего не изменилось, кроме одной детали – его зрачки были по-прежнему направлены прямо на меня, хотя я и сменил свое местоположение. От этого по моей спине пробежал холодок, а сердце перешло в ритм бибопа. Выронив инструмент, я с силой сжал в кулак осколок зеркала, который все еще находился в моей руке, подбежал к усопшему и вонзил его ему в грудь. Сначала мне показалось, что из свежей раны покойника начала сочиться кровь, но затем до меня дошло, что красные капли, стекающие по его торсу, принадлежали моей изрезанной ладони. Не обращая внимания на боль, я все также держал свое оружие в руке, в ожидании ответной реакции мертвого. Ее не последовало, он был все также смиренен. Мой взгляд перешел с раны на лицо, и я впервые с нашей встречи отчетливо разглядел его в деталях, от чего мной завладел иррациональный страх, с которым встречались большинство героев Лавкрафтовских рассказов. Это был я – мой нос с родинкой на правой стороне ноздри, мои губы, овал лица, глаза, уши, еще не успевшие стать глубокими лобные морщины. Вдвойне нагоняло ужаса то, что я не признал самого себя в зеркальном отражение. Раскрыв кулак, стараюсь рассмотреть себя в осколке снова, но оно полностью залито кровью, а попытки оттереть его от красной субстанции не дают хотя бы малейшего результата.

Упав на колени, прижимаюсь лбом к свежей почве, от которой исходит слабый аромат петрикора. Скрещиваю пальцы за затылком, ощущаю тепло от правой ладони, которая липнет к волосам как смола древесных почек. Силюсь вспомнить, кто я, как и для чего здесь оказался. Бесполезно. В голове туман, не единой мысли, лишь образ меня в роли одинокого висельника, покорно висящего на тополе.

Вновь образовавшиеся затишье прерывает птичье пение. Отрываю голову от земли в надежде увидеть еще одно живое существо. На плечо висельника села небольшая черная птица, насвистывающая короткие мелодии с продолжительными паузами. Раньше я видел ее лишь на иллюстрациях, это был чешуегорлый мохо. Продолжая свои короткие песенные зарисовки, птица на пару с повешенным взирают на меня сверху вниз, будто ожидая от меня действия. Мне ничего не остается, как встать и молча наблюдать за происходящим. Мохо выдает последнюю трель, после чего перелетает с плеча усопшего на оброненную мной ранее мандолину, начиная аккуратно щипать струны. Музыка знакомая. Знакомая настолько, что я знаю ее наизусть, и, если певчая птица внезапно прекратит свое выступление, я смогу напеть несыгранное до последней ноты.

Отыграв всю композицию, птица снова поднялась в воздух, на этот раз объектом ее интереса стало уже мое левое плечо. Аккуратно приземлившись, она начала с увлечением глядеть по сторонам.

Поправив плащ, я подошел к музыкальному инструменту, видимо, принадлежащему моему покойному близнецу. Подобрав его, я наиграл ту же мелодию, что и мой случайный спутник, который удерживался на худощавом плече цепкими лапами. Начав ходить по кругу и наигрывая мелодии, известные мне на уровне мышечной памяти, я заметил тропу в чаще, скрытую массивными стволами деревьев, которые наподобие привратников у врат средневекового дворца скрывали выход от чрезмерно любопытствующих глаз. Вскрыв этот тайник, я, попытался пролезть между двумя красными дубами, измазывая их кору кровавыми разводами, от чего она сливалась с их же листвой. Когда мне это удалось, передо мной открылась широкая дорога, с обеих сторон огороженная готическими заборами, за которыми стройными рядами шли высокие сосны, слегка покачивающиеся от еле заметного дуновения ветра, которое, впрочем, не доходило до тропы, оставляя ее предельно стерильной от любого воздействия извне.

Я не знаю, сколько длился мой путь. Могло показаться, что я лишь делаю вид, что иду, на самом деле маршируя на месте, ведь пейзаж вокруг был статичен на протяжении всего моего маршрута, но временами оборачиваясь, я видел тонкую темно-красную линию, автором которой являлась моя, не прекращающая кровоточить, ладонь. С каждым разом она становилась все протяжённее, и в какой-то момент, когда я решил вновь оглянуться, точка отсчета пути, – первая капля крови на грунте, стала недоступной моему взору.

Бесконечный коридор под открытым небом, у меня появилось опасение, что я очутился в Дантевском аду, в котором он лично для меня прописал отдельный круг. Мои ноги тяжелели, наливаясь свинцом и дубовея. Из последних сил я сошел с центра дороги, присел на землю, ощущая мелкие камни под собой, и оперся затылком о прохладный забор. Мохо спрыгнул с моего плеча и, просунув голову между прутьями забора, начал трапезу, состоящую из маленьких жучков, которыми кишела почва под соснами. Остудив голову, мои мысли стряхнули с себя желтоватую мглу, став отчетливее и яснее. Мандолина, находившаяся в моей руке, была полностью залита кровью, сменив свой бежевый окрас на алый – оттенок цветов японской камелии. Выгравированные строки стали разборчивее, теперь я мог прочитать стихи полностью.

 
Я помню слезу, на щеке полосою
Оставившей след от ненастья.
Cвятую святых, овладевшую мною
Силой пугающей власти.
 

 
Я помню слова, что ключом
Изливали мне песнь про муки.
Я помню тушé, что, любя,
Отдавали мне нежные руки.
 

 
Я помню; когда ты спала,
Уходя от страданий к Морфею,
Как ты была мила,
Эвридика, сошедшая на время к Орфею…
 

Слова были знакомы, я мог поклясться, что читал это ранее. Более того, при изучении текста, во мне появлялось ощущение, что его автором являлся я из прошлого. Почему это ощущение имело болезненно-мучительный характер, мне все также оставалось непонятным.

Птица завела песню откуда-то слева от меня, и, повернувшись в сторону звукового источника, я обнаружил, что она сидит на ручке белой деревянной двери, находившейся в каких-то пяти-семи метрах от меня. Откуда она здесь и почему я не заметил ее раньше? Я старался не задавать себе слишком вопросов, которые ежеминутно возникали в моей голове, ведь ответов не предвиделось.

Дверь была немного скошенной, по форме ближе к параллелограмму, нежели к привычному прямоугольнику. Краска потрескалась и облупилась, за ней виднелось черное дерево, будто измазанное углем, что вкупе с остатками немногочисленных белых мазков создавало слепящий контраст. На месте глазка был схематично вырезан глаз, – будто малолетнему проказнику дали в руки наточенный нож и оставили наедине со своей новой игрушкой. В ручке же не было ничего особенного: круглая, отливающая золотом; такие можно встретить в каждом втором здании по всему земному шару.

Когдя я подошел к двери, Мохо пересел мне на кисть, а я попытался провернуть дверную ручку непривычной для себя левой рукой, так как в правой я держал свою музыкальную ношу. Заперто. Выругавшись, я со всей дури пнул дверь. Снова ноль реакции, но для себя я отметил, что несмотря на свой древне-ветхий внешний вид, кусок древесины даже не думал слетать с петель или проламываться вовнутрь. Будто кто-то мне неизвестный с другой стороны, облокотившись, удерживал дверь всем своим весом, боясь впустить меня в свои владения.

Мой крылатый спутник перепорхнул на кисть другой руки. Постепенно я приходил к мысли, что мохо – не совсем мой компаньон по несчастью, скорее проводник, подающий сигналы и указывающий верную дорогу. Из этого я уже вынес, что стоит попробовать повторить сие действие, сменив действующую руку. Переложив мандолину, я сжал дверную ручку раненой ладонью. По внутренней стороне кисти руки тут же пронесся электрический разряд, вызвавший спазмы по всему телу. Кровь начала сочиться как и из старой раны, так и из-под ногтей. Спустя мгновение порезы начали появляться в области предплечья, с неистовой скоростью расширяя свой ареал вверх по руке. Затронув грудь, вскрытие плоти пошло по всему телу, во рту появился привкус железа. Птица начала чириканье, которое становилось все громче, постепенно с мелодичных напевов перерастая в похоронный крик ворона. В голове снова появился звон, с которого началось мое пребывание в этом месте. От боли на глазах навернулись слезы, перемешанные с густым красным соком – кровопускание, которому я подвергся, добралось и сюда. Еле стоя на ногах, зажмурив веки, я на последнем издыхании рывком дергаю ручку. Дверь поддалась.

* * *

Лежу на чем-то мягком и теплом, ощущаю игру солнца на своем лице, которое дает о себе знать даже сквозь прикрытые ресницы. Вспоминаю, что было со мной перед тем, как я провалился в небытие, от чего мои руки пускаются в лихорадочный пляс по всему телу. Боли нет, как и осязаемых ранений. Привстаю, опершись на локоть, тем самым сгоняя с себя остатки приятной дремоты. Все также облачен в плащ, на котором нет ни одного кровавого пятна. Руки тоже чистые, правая кисть с внутренней стороны испещрена лишь ладонными линиями, которые присутствовали на мне столько, сколько я себя помню. Быть может, это было просто очередным наваждением?

Озираясь по сторонам, замечаю, что мое нынешнее место пребывания – это поле с бескрайними рядами немофил, сливающихся в единую спокойную океаническую гладь пастельно-голубого цвета. Схожую картину мне доводилось видеть на фотографиях Национального парка Хитачи, но здесь все куда масштабнее.

За мной оказывается злополучная дверь, стоящая в гордом одиночестве посреди цветов. На месте вырезанного глаза с этой стороны находится символ карет. Выполнен он куда аккуратнее, линии прямые и без небрежных засечек. Помня свой предыдущий опыт, не рискую подходить к ней слишком близко. Мандолина лежит под моими ногами, она по-прежнему алая, но теперь это не окрас, созданный моей жидкой соединительной тканью, а стандартное лакокрасочное покрытие. Поверх все также высечены строчки, но, приглядевшись, я понимаю, что это совершенно иные стихи.

 
Хоть в обществе слыву я атеистом,
Скажу всем вам, что боги есть.
Точней один, и тот – богиня,
Что проживает на земле.
 

 
Ох, дайте мне листок бумаги,
Я испишу его сейчас
Любовным бредом, лихорадкой,
Что так присуща всем творцам.
 

 
…Глаза свеченья хризолита,
Благоуханье от волос,
Улыбка вкрадчивой лисицы,
Вводящей в сладостный гипноз...
 

 
И силуэт ее ночами,
Незвано заходя в мой дом,
Садится на краю кровати,
Рисуя мой пастельный сон.
 

Во время прочтения уголки моих губ непроизвольно идут вверх. Наивная рукопись подростка, рождающая в груди тепло ностальгии от неотчетливых воспоминай, базирующихся больше на переживаниях внутренних, чем на внешних зафиксированных образах.

Из близлежащих зарослей выпархивает мохо и проносится над моей макушкой. На его оперении появилось рыжее пятно в районе груди, бликующее в лучах сияющего солнца. Удаляясь, он постепенно принял форму светящейся точки в небе, которая, по-видимому, являлась ипостасью моей путеводной звезды.