Kitabı oku: «Архив»
Нас тоже скоро не будет.
Часть 1
Глава 1
23 октября 2023 года
Писклявый будильник разорвал вязкую тишину, нарушил сумеречный покой богом забытой комнатушки на отшибе громады мегаполиса. Человек разодрал сомкнутые веки и уставился, вымаргивая ночные миражи, в облезлый шершавый потолок, толком ничего не соображая – только как неимоверно бесит этот звук, проникающий сквозь податливую плоть в самые кости и сводящий их стылой судорогой, вибрируя изнутри.
Выключить бы его, но как?
Ах да, просто протянуть руку и нажать на кнопку.
Это он даже не помнил, а знал на уровне инстинктов, что предостерегают от ненужных действий: убери раздражитель и продолжай исполнять свое животное предназначение – спать, жрать, трахаться. Зачем просыпаться, вставать, одеваться, завтракать и бежать на ненавистную работу, если можно просто выключить будильник и спать дальше? Лень – отличный двигатель прогресса.
Мутные предрассветные отблески бродили по изношенным обоям. Они то сплетались вместе, разгораясь, в причудливых узорах на стенах, то разбегались в ужасе друг от друга, чтобы, чуть остыв, слиться вновь. Совсем как люди. И как сны.
Мужчина, просыпаясь, улавливал их скомканные остатки. Ухватиться бы за них, заползти обратно в их гущу и запомнить, непременно продекларировав сюрреалистичный бред самому себе, кошке или всему окружающему миру, но обязательно – вслух, иначе ускользнут и сгинут в беспамятстве. Как будто они что-то значат. Как будто хотя бы они хоть что-то да значат.
Они перешептывались друг с другом, изредка бросая на него, всевидящего, недоверчивые взгляды в напрасном ожидании ответа. И он бессвязно мычал что-то, ворочаясь, кутаясь в одеяло и отбрасывая его, досматривая очередную бурную фантазию, рискнувшую подкрасться поближе к его голове. Сон выпытывал что-то из него, какие-то смутные былые образы, обрывки фраз: отчаянное вожделенное «да», сорванное с губ героини мыльной оперы тому, кто собирается овладеть ею. Или многократное сиплое «нет», что в отчаянии шепчет самому себе герой трагедии перед казнью. Или даже целые реплики, что он, притворяясь кем-то, бросал своим вымышленным собеседникам, с которых любой живой человек рядом проржал бы да продолжил настойчиво трясти за плечо. Или наоборот, обняла бы посильнее, уткнулась носом в шею и пробурчала сквозь собственные сны: «Спи давай, еще рано».
Любой. Хоть кто бы…
Будильник так не считал. Как именно «так» он не считал – неизвестно (мысль утекла прочь, подражая снам), но следующий его сигнал опять противно завыл, разбудив даже кошку. Она, в отличие от человека, теперь уже точно проснулась и с крайним неодобрением, помявкивая, янтарем своих глаз уставилась на кошмарную пластмассовую коробочку, что не дает нежиться в бархатистых сновидениях. Кошка даже подумывала забраться на тумбочку и лапой спихнуть будильник вниз, внимательно смотреть, как он будет падать, разобьется, а потом – мявкнуть. Стоило бы, но хозяин ругать будет. Да и лениво как-то.
Человек, забыв, опять побрел мутным взглядом по комнате в поисках столь назойливого раздражителя, который, как августовский комар, жужжал прямо надо ухом и мешал спать. Что сделать с комаром? Инстинктивно прибить, выдавая самому себе хорошо если просто смачную пощечину, а не оглушающую, дезориентирующую оплеуху, что из глаз вышибает искры. Так и с будильником – сначала бить, а потом разбираться. Звучит как гопническая истина, только им «потом разбираться» – не надо. Им достаточно просто уебать неугодному, а потом – хоть потоп…
Ох, это блаженное чувство, целые мгновения его между тем, как ты спал, совершенно потеряв себя, и тем, как ты проснулся и начал самого себя зачем-то осознавать. Тебя в этот момент не существует. Тебя в этот момент никак не зовут. Тебя никто не знает и никто не помнит, как и ты – ничто и никого. Ты застрял где-то посередине между чем-то и чем-то, и так не хотелось бы переходить ни в какое состояние, а остаться в центре двух крайностей – дремлющей и бодрствующей, будто бы в центре бытия, познавая смысл жизни, смерти и даже саму суть; быть совсем рядом с самим Богом.
Человек отбросил в сторону одеяло, будто надоевшую, уже начавшую капать на мозги любовницу, рывком поднялся, наощупь нашел источник всех его философских мыслей в эти несчастные пять минут между первым и вторым сигналом и вырубил его наотмашь, опять ощутив покалывание в ладони. Подождите, «опять»? Значит, это когда-то уже было. Возможно, вчера. Возможно, тысячу лет назад. Возможно, завтра. Возможно даже, через тысячу лет. Пока ты в центре – возможно все.
Но только имя свое вспомнить «в центре» невозможно. Как же?..
Антон.
«Значит, я уже не в центре, а куда-то смещаюсь от него».
Антон проснулся уже сидя. Разул глаза, и они привыкали к полумраку. Пнул телефон на прикроватной тумбочке, и тот отозвался яркой, выжигающей взгляд надписью на экране, харкающей тебе прямо в душу: «вот столько-то времени, чувак, а теперь отстань, я дальше подзаряжаться».
Не судьба.
С едва слышимым щелчком из телефона выскользнул кабель зарядки, совсем как обмякший член из влагалища, извергнувшись. Антон тяжко поднялся над неудобной кроватью (слишком жесткая, и пора бы уже сгонять в какой-нибудь магазин мебели с остатками фурнитуры шведского производства и купить себе что-то поцивильнее и помягче, только… только что?); чуть было нечаянно не пнул кошку, разлегшуюся в ногах, но переступил через нее и, пьяно пошатываясь и пьяно же шевеля онемевшими конечностями, дошаркал до балконной двери, открыл ее и выбрался в тяжелый прохладный влажный воздух, наполненный первыми ароматами гнили опавших листьев наступающей осени. Она еще далеко, но уже совсем близко. Как и всегда, впрочем: жди ее или нет, а объявится она не вовремя и внезапно.
«Так, имя-то я помню. Антон. А кто я, Антон?» – то ли кого-то, то ли самого себя спросил Антон.
Так странно, как быстро стал убывать день: еще пару месяцев назад в это же время желтенький шарик солнца, улыбаясь, уже выкатывался из-за горизонта, истыканного иглами недостроенных московских высоток, но сейчас не только квартиру, но и балкон укутывал типичный бледный осенний полумрак. Будто что-то большое в твоей жизни сначала было, но потом медленно ушло, и заметил ты это только тогда, когда было уже слишком поздно что-то изменить.
А что тут вообще можно изменить?
Разве ж разгонишь этот депрессивный серый туман, клубящийся повсюду от подъезда до многострадального горизонта (вечно ему достается всякая херня), поглощающего собой брошенные высотки? Вообще никак, без шансов. Как ни пытайся. Можешь разве что попробовать не впустить осеннюю тоску внутрь себя, но и это невозможно. Она все равно проберется, как ни сопротивляйся. Подберется, пока ты спишь, хоть ты задрай все окна, двери и щели, хоть упакуй чемодан и попытайся сбежать в теплые края (хер ты отсюда выберешься), где можно посасывать свежий кокос за копейки, нежась в лучах солнца на берегу моря и слушая убаюкивающий прибой.
Осени насрать. Она ударит яростным броском прямо в голову, поставит очередную галочку в своем блокноте сгинувших в этом мировом увядании. Вычеркнет тебя из себя и из этого мира. Она – во мне, в тебе, в каждом из нас, в самом воздухе, и никуда от нее не деться. Разве что перестать дышать.
Антон.
Он протяжно моргнул, будто надеясь, что вся серость и предрассветный мрак – лишь отголоски какого-то очередного невспоминаемого странного сна, который позабудется через минуту, день, неделю или год.
Позабудется когда-нибудь, как же. Разве нет? Нет.
Сны не забываются.
Он усилием воли поднял тяжелые веки. На него взирали все те же мириады пустых глазниц ближайших высоток, что обступили его несчастную, назначенную под снос девятиэтажку-панельку, квартиру в которой назвать домом язык не поворачивается. Видать, тоже затек, пока Антон спал. Раскинувшийся за стеклом увядающий пейзаж – будто картинка. Коснуться рукой, сорвать, скомкать, выкинуть и нарисовать бы свой…
Бабка из соседнего дома выперлась на балкон и вытряхивала какую-то тряпку. Не то кухонное полотенце, не то протертые до дыр треники своего мужа – работяги-алкоголика. Она проделывала эту операцию каждое, каждое проклятое мутное утро, когда Антон так же тупо пялился в окружающее бессмыслие по привычке, будь на улице лютый январский мороз или адский июльский смог, дышащий жаром, искажающий горизонт и нагоняющий дымный туман с торфяников.
Ей-то плевать, бабке. Ей надо избавиться от грязи (кинь, блядь, это сраное полотенце в стирку. Или в мусорку, и купи новое, чистое), а затем вернуться на кухню, и, причитая, жалуясь самой себе на свою судьбу, готовить яичницу на завтрак, чтобы еще один очередной день начался так же, как плеяда всех предыдущих: проснуться, поворчать, вытряхнуть полотенце, поворчать, поджарить яйца, поворчать, разбудить мужа, попилить его, поворчать, накормить и спровадить вон из дома, поворчать, собраться, натянуть на необъятные телеса нейлоновые колготки и влезть в безвкусное безразмерное платье, поворчать, повспоминать о бурной былой молодости, когда уединялась теплыми летними ночами с трактористом на сеновале, и отправиться, тяжко передвигая опухшие ляжки, на работу. Плевать какую, лишь бы на пару десятков куриных яиц после смены хватало.
А затем вернуться, и снова – готовить, убирать, пилить, материться, ворчать, вытрясать заляпанное жиром полотенце, лупить им мужа, ложиться спать порознь в разных комнатах, лишь бы не нюхать гаражный перегар, и сожалеть, наверное, о том парне с колхоза… Ложиться спать, чтобы завтра повторился сегодняшний день. Или вчерашний? Как заведенная, как хомяк в колесе – пока не сдохнешь: «только бы на том свете не было посуды. И пылесосить не надо было б».
Хоть не бухать. Хотя кто знает. Уж точно не он. К чему это? Да хрен его разберет – что только не взбредет в голову спросонья.
Поток Антоновских путаных мыслей прервало жужжание в кармане. Когда он успел натянуть треники и запихнуть в них телефон? Где-то в центре, очевидно, или близко к нему. Еще не осознавая себя. Снова тяжело моргая и отрицая существование внешнего мира (кроме нарисованной панорамной картинки перед глазами), он все-таки достал мобильник из штанины и «снял трубку», насколько устаревшим это выражение ни было бы. Хриплый голос его поприветствовал раннего собеседника:
– Полковник Зиноньев слушает.
– Лейтенант Ковальчук, здравствуйте. У нас труп, суицидница, адрес такой-то – плевать какой, просто еще один, очередной, мгновенно запомненный сейчас, пока он туда не доберется, и так же безвозвратно забытый, когда труп оттуда он отправит в морг на растерзание патологоанатому. – Ждем.
– Скоро буду.
Одни дежурные фразы: «Слушаю – труп – скоро буду». Даже с теми, кто его вызванивает с утра пораньше, он не в силах завязать настоящий диалог. Или должность не позволяет? Да и что спросишь? «Как дела, Лейтенант Ковальчук?»
– Хотя… Может, машинку пришлете?
Четыре коротких гудка, растянувшиеся в бесконечности, оборвались тишиной. Что ж, попытка не пытка. Жалко, товарищ генерал не взял вот это самое конкретное дело (которого еще нет. Труп без бумажек – вообще не дело, да и негоже поднимать начальника в такую рань) на свой контроль. Там вроде было что-то про «карандаш», только Антону сейчас не до фразеологизмов в его пустой голове, в которой каждая мысль, похоже, с разбега долбится о череп. На исходную, готовьсь, старт, бдыщь, и аж дребезжит тонкая кость, отделяющая уродливый внешний мир от драгоценных извилин…
Он опять обрел взглядом все вокруг, надеясь найти хоть что-то, за что можно зацепиться: от самого подножья многоэтажки, с балкона которой свисал, до горизонта, утопающего в мутноте (как по-другому обозвать смешанный в равных пропорциях туман и мрак?) выхлопных труб котельных и мусоросжигающих заводов. За что здесь цепляться-то? За облезлые голые деревья, что ветками тыкают атмосферу, сбрасывая очередные листки календаря? За унылые панельные муравейники, которые останутся стоять здесь навсегда, даже когда сгинет Антон, страна эта и все человечество вместе взятое? За существующих где-то между поел-поспал-посрал-поработал ранних прохожих, бредущих к метро понурив головы? За шизанутую соседку (самому, что ли, купить ей новые полотенца…)?
Не за что здесь цепляться. Снова не нашел. Но что-то вспомнил о себе. Например, то, что ему нужно на работу, раз вызвонили с утра пораньше.
Антон все силился представить, что это просто рисунок, а за ним – что-то другое. Пускай и не чистое, доброе и вечное, но хотя бы и не это… Вытянул руку, сжал пальцами воздух, представил, как сорвал бумагу, скомкал, поднес кулак к лицу, разжал и смотрел на нее, а за стеклом – что-то другое. Но нет, в ладони ничего не было, а за стеклом осталось то же самое.
Опять не получилось.
Он ввалился обратно в единственную комнату (если не считать малюсенькую кухню, где одному-то не развернуться) своей съемной квартиры и чуть было не наступил на кошку. У нее, русской голубой, был определенный талант попадаться под ноги и заставлять Антона вытворять чудеса акробатики. Ну или обиженно мяукать и удаляться из комнаты, повиливая жопой. И похрамывая иногда.
Он прошел в ванную, старую, как смерть. Или ее прапрабабушка. Это помещение в лучшие годы Советов уже было старым, убитым и неистово требующим ремонта от каждого вхожего. Прямо с порога ошарашивало. Кафель на полу давно выцвел так, что даже самыми извращенными фантазиями не представить его изначальный узор. Малюсенькая «сидячая» ванна побледнела, фаянсовая раковина, как и унитаз, пожелтевший внутри из-за струек ржавой воды, испещрена тонкими трещинами, которые ничего критического пока не значат (уже лет 30 как, и, даст бог, еще лет 30 не будут), но они уже есть («уже лет… черт, это же уже было, да?»). Как первый звонок будильника: вставать необязательно, но ты просто должен знать, что пора бы…
Смеситель («кран» в простонародье) прохаркался ржавчиной и блеванул пару раз грязной рыжей водой, прежде чем изверг из себя поток мутной, но хотя бы относительно прозрачной. Прохладной. Сладковатой на вкус. Той самой, что не хватало Антону, чтобы проснуться окончательно. Раз, и до конца дня – в идеале.
Ржавая домофонная дверь нехотя отворилась с надрывным скрипом, открывая обзор на небольшую приподъездную площадку, вмещающую пару автомобилей местных мажоров, урвавших свои бэушные мерсы и BMW на госаукционах, официальных и не очень. Рядом – выкрашиваемая последние лет десять каждой весной в темно-зеленый оградка, урна и скамейка, на которой обычно воркуют бабушки и орут вслед «педик!» или «проститутка!» в зависимости от того, какой пол они, подслеповатые, разглядели в проходящем. Ошибались частенько.
Антон никогда в таких бабулек не верил, пока не убедился в их существовании на собственной шкуре. Они ему, когда он наконец-то заселился в свою выданную Управлением халупу вместо министерского общежития и койки в общей больничной палате, прошептали вслед «очередной наркоман какой-то, Петровна, ты глянь, какой худой, точно наркоман!» Они ж все глухие, поэтому шепчут как орут. Пришлось проглотить вязкую слюну с оскорблением, шумно выдохнуть, успокоить себя самого, развернуться, подойти, поздороваться, представиться и корочку показать. Настойчиво прям показать, ткнуть в нос, подождать, пока бабулька достанет очки из авоськи, медленно, по слогам, как трехлетка, прочитает вслух «У-прав-ле-ни-е…», ахнет и заткнется раз и навсегда, как и все окружающие. Хоть при нем не перекрестилась – уже неплохо.
Как будто наркоман прямо при них сдох от передоза («так ему и надо! Обколются и ходют тут!»), а вместо него возник архангел в сияющих доспехах и с ослепляюще белыми крыльями за спиной, который проведет окольными путями, минуя чистилище и страшный суд, прямо в рай, какие бы на твоих плечах грехи ни лежали. Они все каждый раз менялись в лице, стоило только показать эту развертку. Антон когда-то с таким же вожделением показывал школьный билет в кассах метро, продлевая бесплатный проезд, но кассирши не разделяли его гордости за свой статус. Показывал, да помнил ту пору совсем смутно и обрывочно.
А теперь – нет. Теперь менялись в лице и боялись, но не восхищались. И за помертвевшими, побледневшими лицами читался страх и желание скорейшей кончины одному из псов нового режима. Странная получалась смесь: псина с крыльями. Коней с крыльями он знал – это по мифологии «пегасы», а он-то кто? «Кто я, Антон?»
А он и сдох, видимо, наркоман этот, который бабушкам мерещился. По крайней мере, больше они не плевались желчью Антону вслед и грязью не поливали при нем. Возможно, обсуждали потом, когда он уже вечерами, валясь с ног от усталости, облокачивался на стенку грохочущего лифта, с ключами выцарапанными надписями «Вася – лох» и «Светка – шлюха» (вот ведь новость! Бабки-то давно знали!) или ранними утрами убегал к метро. И тогда, едва он скрывался из поля зрения, очередная Петровна, Николаевна или Васильна громким шепотом молвила под одобрительные кивки старушонок: «Точно наркоман, девочки! Все они там в своем „управлении“ колются. Мне вот внук рассказывал, говорит, заходил он туда один раз, ну, когда эта его прошмандовка это самое, залетела, и разрешение на аборт надо было получать…»
Шушукаются и ахают. И крестятся, пока никто не видит.
Сейчас на скамейке было пусто («фух…»), только пара ворон сидели на урне и поклевывали мусор, опорожняясь белесой едкой жидкостью прямо там же. Глянули на Антона, каркнули что-то по-своему да продолжили выклевывать из полиэтиленовых пакетов пропитание. Отожраться ж надо на зиму, мало ли что, вдруг закон или указ какой опять. Или, не дай Бог (бабулька внутри Антона спешно перекрестилась), война и досюда докатится, до столицы.
Спугнул птиц с их харчевни визжащий скрип стертых тормозных колодок подъехавшего такси. Как с такими вообще можно ездить? Ну, ездить можно, конечно, а вот тормозить – не очень. Убьешься же. Ладно сам, так пассажира с собой прихватишь. Хотя ему хорошо, его никчемной семейке потом компенсацию выплатят и публичные извинения принесут, может, даже по телевизору изуродованный трупик его покажут, да и крику-то опять в новостях будет… Надо садиться.
Кузов пытался блестеть теплым желтым металликом, но за слоем грязи, что налетает с московских дорог сразу же после мойки в любое время года – не получалось. Колодки с дисками стерты в ноль, протектора на покрышках не было уже давно, на бортах и крыльях вмятины, передний бампер вообще в нескольких местах треснул, про задний Антон ничего сказать не мог – он обошел машинку спереди, чтобы взгромоздиться на пассажирское сидение и пробормотать «здрасьте», хлопая расхлябанной дверью. Уточнять, именно его ждут в 5 утра или нет – бессмысленно, тут без вариантов.
– Здравствуйте! – Кокаиново-бодро отозвался водитель, что-то тыкая в одном из трех телефонов. Каждый из них – глючная китайская поделка, сертифицированная к продаже в России, с вездесущим ГЛОНАССом и специальными чипами, шпионящими за владельцем. Древние звонилки, типа Нокии, днем с огнем не сыскать, да и денег на такую простому таксисту не заработать.
– Да, здравствуйте.
– Что, блудница выгнала с утра пораньше?
Водитель, не дожидаясь ответа, потеребонькал коробку передач, включил первую с явным усилием и скрежетом, и автомобиль, пыхтя, сорвался с места, все так же повизгивая, как поросенок, которого неудачно пырнули ножом и с первого раза он не сдох, а теперь носится как угорелый по загону, будто это изменит его участь.
Антон изначально не особо был настроен на диалог, хотелось вернуться домой и… как же там было… ах да, жрать холодную пиццу, спать на жестком матрасе и подрачивать на девок с сайта веб-камер, которые за пару сотен деревянных исполнят любую твою прихоть в режиме онлайн, но долг зовет. Поэтому он здесь, сидит на жестком, пропахшим потом и перегаром сидении, улавливает неистребимые нотки блевотины в обшарпанном салоне автомобиля, что проехал уже 550 тысяч километров, судя по одометру (Антон просыпался, точно. Иначе такие подробности он не приметил бы) и сонно смотрит на таксиста, на его мешки под глазами. Девушки меряются размером груди и глубиной своих дырок, а мужики, оставшиеся в городах – синяками от недосыпа под глазами. Вот тебе и равноправие двадцатых годов двадцать первого века.
Таксист вовремя заткнулся со своими шуточками и хохмами и делал вид, что Антона совершенно не существует. Прям как бабки у подъезда. Как они все, для которых Антон – не существует.
Может, Антона и правда не существует? Вот было бы облегчение…
Антон оставил своего наемного попутчика рулить, отвернулся к окну, облокотился виском о стекло, уставился куда-то то ли в пустоту, прошмыгивающие тротуары с редкими прохожими, то ли внутрь себя. Не пытался заснуть, но думал.
Думал, как же все задолбало. Вытряхнуться, что ли, в окно, как те дырявые портки того гаражного алкоголика…
Антон взялся за круглую, слегка шероховатую металлическую ручку и повернул ее. Ригель вышел из паза с характерным щелчком. Антон легонько толкнул дверь, и она со скрипом отворилась. Напротив него – огромное окно с широким подоконником и чудесным видом на клубящиеся нежно-розовые облака, распахнутое сейчас, а перед окном спиной к Антону стояла девушка, и ее длинные волосы трепал шальной ветер, аккуратно перебирая каждую прядь. Низенькая, маленькая еще, но угловатые подростковые линии уже начали оформляться в формы созревающей юной женщины. Она была в какой-то неразличимой, обыкновенной одежде, вроде в коротком платье или в кофточке с шортами.
Стояла и молчала, разглядывала проплывающие мимо облака в окне и разрезающие их конденсационными следами пухлые грузовые самолеты. Даже не вздрогнула от внезапного скрипа двери, не спугнула чей-то незримый дух, присутствующий здесь, будто ждала, как опутают ее чьи-то руки, крепко сожмутся на груди и не дадут выскочить самой в небо, разрезать его на право и лево, как дымный хвост после улетевшего на край света самолета. Антон и хотел подойти, только что-то его держало, крепко-крепко: то ли ее красота, то ли гнилистые руки, что выросли прямо из пола и схватили его за лодыжки.
– Извините…
«Не извиню. Я смотрю сон, отстань.»
– Эй, извините…
Его трясут за плечо.
– А?.. Что?.. – вымаргивая сновидения о той девочке, Антон ошалело пялился вокруг, то на настороженного водителя, то на мутный пейзаж за заляпанным стеклом: влажный асфальт, тротуарная плитка, выкрашенный в черный сварной забор, вялый газончик за ним, упирающийся в низенькое здание с редкими окошками, облицованное крупной бледно-бежевой плиткой.
– Приехали…
– А… А, да… Спасибо… Я тут выйду. – Как будто у Антона был выбор.
Как слепой, Антон тыкался рукой в шершавый пластик двери в поисках ручки.
– Подождите…
– Что?..
– У вас нет… налички?..
Разряд тока прошелся от кончиков пальцев по нервам, скручивая их в тугой жгут, слился воедино в мозгу и взорвался яркой вспышкой, мгновенно пробуждая каждый синапс.
– Ты че, совсем охренел?!
Водитель потупил взор. Антон поозирался по сторонам сквозь заляпанные стекла, а затем его взгляд прилип к водителю, силился прочитать плохо скрываемые эмоции на его лице: смущение, испуг, нотки надежды. Будто лишние 200 рублей старыми замызганными бумажками, уже лет десять как непечатаемыми, могут выправить его жизнь, вернуть в нужное русло. Водитель нервно зароптал:
– Извините, извините… Хорошего… дня…
Он нерешительно тыкал дрожащим не то от страха, не то от волнения пальцем в кнопку «завершить поездку» на одном из его телефонов, покуда на других его уже ждали другие пассажиры, и даже назойливо звонили и спрашивали, где, мать его, он?
Антон, даже не поворчав напоследок, выбрался из чудом довезшего его до пункта назначения автомобиля, и опять хлопнул дверью. Она аж мелко завибрировала тонким металлом за грязью и «лакокрасочным покрытием» («придумали же словосочетание…»), но, черт, как же понять, с какой силой ее надо закрывать, чтобы она мягко вошла в пазы и закрылась?
Такси стартануло и резво укатило до перекрестка и скрылось из виду. Антон туповато смотрел вслед. Он не пытался запомнить номер, чтобы настучать куда надо – все равно забудет. Самому надо было брать, но вызов…
Ему б утренней дозы кофеина, без которого вся жизнь – сера, уныла и бесит, бесит, бесит аж до боли в висках, легкой тошноты, ломоты в теле, головокружения и неистового желания убивать всякого, кто вторгается внутрь. Другими словами – адекватно воспринимается.
Через дорогу полувыцветшие бакалейные баннеры были нелепо налеплены на желчно-желтый фасад супермаркета. Парковка перед ним пустовала, если не считать пары гнилых автомобилей прошлого столетия, брошенных тележек да посапывающего бомжа, что свил себе гнездо под одной из гигантских фотографий хлеба: взгромоздился на груду картона и какого-то вонючего коричневого, сального тряпья. Антон направился туда. Туда – ко входу в супермаркет, где другой пьянчуга боролся с лестницей, которая намеревалась его опрокинуть, а не к бомжу. Спать, конечно, хотелось, но не настолько.
Верещащий гудок. Противный визг тормозов, стираемых об асфальт покрышек, запах жженой резины, натяжение пружин подвески. Капот застыл в каких-то сантиметрах от его бедра, воздух облегченно качнулся. Антон даже не успел понять, что вообще произошло, и продолжал медленно плестись по дырявому асфальту, а водитель уже, матерясь, выпнул дверь, попытался встать, но забыл, что крепко пристегнут. Ремень больно впился в огроменный живот. Он ругнулся, отстегнулся, выбрался и опять заматерился:
– Ты куда прешь, блядь?!
– Пошел нахуй. – Ничего умнее или позитивнее в Антоне сейчас не было.
– Чеее?! А ну иди сюда.
Антон опять закатил глаза и выдохнул. Если б за каждый такой акт ему платили б по рублю (да еще бы наличкой, серенькими позабытыми монетками…), он бы давно свалил из этого затхлого мегаполиса, где каждый пытается сожрать другого и себя самого, и нежился бы где-то на пляже, потягивая кокос… Но он тут, в этом урбанистическом, ненавистном и ненавидящем тебя в ответ кошмаре сумасшедшего из психушки, не иначе.
Мужик нелепо размахивал кулаками, шевелил налепленными на лицо усами и продолжал сотрясать воздух выражениями, от которых монашки покраснели б, перекрестились раза три и читали б «Отче наш» до конца жизни. Антон устало глянул на него и ткнул корочкой прямо в морду, как тем бабушкам у зассанного подъезда.
Морда покрылась бледными пятнами, а кулаки застыли и обмякли.
– Все? Ин-цен-дент исчерпан?
Мужик пролепетал что-то бессвязное и поспешил ретироваться обратно в свой металлический гробик на колесиках. Антон тоже поспешил добраться до гребаного магазина до того, как следующему, кто его тронет, он покажет не удостоверение, а воткнет ствол в лоб. Или в рот. И пососать чутка заставит, прежде чем пристрелить к чертовой матери.
Облизать по диаметру, засунуть язычок в пропахшую порохом дырочку, поиграться им там. А потом выстрел раздерет натянутую тишину и глотку. И мучения двух людей закончатся: одного упекут за решетку («хоть какое-то разнообразие, но жалко, там песка, моря и кокосов нет»), а второго, согласно заверениям священников, ждет вечное блаженство в царствии божьем. Героином они там колются и скачут вприпляску по облакам обдолбанные, не иначе.
На удачу, в супермаркете была точка пиццы-на-вынос с кофемашиной. Не придется травиться холодным магазинным кофе в алюминиевой банке. Лучше влить в себя порцию черти-чего в бумажном стаканчике.
– Американо. – Странно, как кофе, названное в честь некогда заклятого врага, еще не переименовали очередным тупым законом во что-нибудь патриотичное. Кто-то из этих идиотов собирался, вроде. Из тех, кто со сложной судьбой, в Кремле или около.
– 400 рублей.
Антон самому себе прошептал что-то вроде «совсем охренели», и сонный продавец с ним согласился, только изменить ничего не мог. Антон коснулся браслетом, закрепленном на запястье, сенсора на терминале, тот задумался на пару секунд (ему б на экране нарисовать прищуренную жирную харю налогового инспектора с застрявшими в бороде черными осетровыми икринками) и принял оплату. Буквально через минуту бариста-повар-администратор-директор-в-одном-лице выдал ему стаканчик, пару пакетиков сахара, салфетку и пластиковую ложечку. Многоликий в этот блаженный момент был похож на Бога. Антон буркнул скомканное «спасибо», сразу же выкинул этот одноразовый наборчик, а в себя влил добрую порцию напитка, обжигая небо.
Наконец-то.
Мир перестал быть столь отвратным, теперь отвратным стал кофе, ошпаривающий пустой урчащий желудок. Хотя, для пьяницы, принявшего поражение от лестницы и созерцающего теперь летящие по прокуренному небу тяжелые, неповоротливые и жирные облака, мир остался таким же дерьмовым (ему б тоже кофе, или опохмелиться б чем).
Но не для Антона. Прилив сил подстегнул мышцы, ускорил биение уставшего сердца, и он уверенно зашагал к арке во двор дома и даже понаблюдал за тем, как желтенькие листочки падают с деревьицев, пока не занырнул в вечную лужу, что скапливалась в мрачном проходе, где вечерами тебя поджидают гопники. Но он, проход, такой классный! Прям аж захотелось очутиться в нем поздним, дождливым вечером, услышать «хэй, пацанчик» и поговорить с ними: о боге, о смысле жизни, о пистолете, что, со взведенным курком и спущенным предохранителем, уперся дулом в лоб самого прозорливого.
Утреннее почти что безмятежное умиротворение осталось по ту сторону многоэтажки. По эту же – молчаливо остывали, потрескивая, капоты несколько машин: скорой, ментовского бобика («ну, нельзя же так о коллегах»), «труповозки» и чего-то легкового, бесформенного, траурно-черного, но наполированного до блеска. Полицейские из наряда («ну и кто из вас Коваль-что-то-там? Самый жирный?») курили около подъезда, перебрасывались фразами с медиками в пожелтевших халатах и синих жилетах, оглядывали сонные окрестности; женщина в цветастом платье и накинутой на плечи куртке рыдала, тихо всхлипывала, покуда вокруг нее скакал некто в черном костюме и пихал под нос папки с какими-то бумагами. Видать, из этого самого псевдопредставительского седана.
Полицейские заметили приближающегося Антона, который вдруг утратил всю свою энергию так же стремительно, как обрел ее, и старался смотреть вниз перед собой, а не на эту вот очередную трагедию. Очередную, мать ее: тысячи раз до этого дня, и еще тысячи раз после он вот так же вшагивал и будет вшагивать со стаканом кофе в чье-то горе: хладнокровно заполнять бумаги, отвечать на абстрактные вопросы «и как же теперь?», пихать в протянутые в мольбе о спасении пальцы, скрюченные и дрожащие, визитки специалистов, иногда сам что-то нехотя спрашивать, что-то делать, и вокруг него все что-то будут делать, суетиться даже иногда, прохожие остановятся полюбопытствовать и высказать свои никому не нужные комментарии («а я всегда знала, что она дура!» или вроде того) под завывания родственников. И каждый, каждый треклятый раз все повторялось вновь и вновь, по какому-то вечному замкнутому кругу.
