Kitabı oku: «Августовская ночь», sayfa 6

– Ты закончил работу? Если нет, то закругляйся поживее, цензор, обстановка резко меняется, тебя надо эвакуировать! – голос его при этом был совершенно спокойным и не соответствовал содержанию речи.

– Я понял, Председатель, жду указаний.

– Записывай или запоминай: вылет запланирован в грядущий четверг спецбортом «Фермопилы» с центрального космодрома, предположительно с 12 до 16 по местному времени.

– Это… окончательная информация? – на всякий случай поинтересовался я, потому что точность удивляла – впереди ведь ещё четыре дня.

– Пойми: всё меняется каждый день, мы и так максимально торопимся, поэтому будем исходить из этих данных. Вопросы есть?

– Нет, сиятельный!

– Добро.

Ну всё, вот и настала пора возвращаться домой. Хотя я не понял тогда, о чём говорил Маркиан: по мне, так ситуация на Гордиане не менялась за всё время моего присутствия. Я повернулся и, взглянув на тускло освещённое окно квартиры Ясны, сделал несколько глубоких вдохов. Успокоив воспалённое сознание, я решил, что готов вернуться в логово искусителя, если выражаться художественно. Но только я сделал первый шаг, как гиперком сигнализировал о входящем сообщении, перевернувшем всю мою дальнейшую жизнь. Я посмотрел и замер, словно истукан, пальцы пронзила дрожь, а сердце забилось в груди, наверное, на всю улицу – я, не в силах сдерживать нервную, но счастливую улыбку, раз за разом перечитывал всего-навсего два слова: «возвращайся скорее». Это было сообщение Юлии.

Я выдержал испытание, не поддался соблазну! Вне всяких сомнений: теперь она будет моей. Я ещё раз посмотрел с сожалением на окно и понял, что возвращаться туда мне теперь совершенно не хочется. Жизнь порой закладывает непредсказуемые виражи, и, возможно, я смогу когда-нибудь отплатить Ясне за её доброту и, кто знает, помочь ей изменить свою жизнь к лучшему, но сейчас я хочу быть один и думать только о своей возлюбленной. Я резко развернулся и пошёл в гостиницу.

Но через несколько минут посреди тёмной улицы меня остановил чей-то резкий нахальный окрик:

– Эй, патриций!

9.

Я с восхищением смотрю сквозь треснувшее стекло выцветшего окошка на невесту: она стоит в длинном, до самой земли, белом сарафане, украшенном витиеватым красным узором и тесьмой, перевязанном шерстяным поясом, голову её накрывает венок из сухих листьев и веток. Она стоит, смиренно (потому ли, что так полагается, или из-за молодости и смущения) склонив голову, и держит своего суженого за руку. Тот выглядит под стать ей: в таком же ключе рубаха и свободные штаны, те же узоры на них, такой же венок на голове, а перед ними стоит высокий деревянный идол, среди резного орнамента на котором просматривается изображение солнца. Гости поют песни и, пританцовывая под этнические мелодии, водят круги вокруг молодожёнов. Седовласый старец произносит торжественную речь, и в конце её два совсем ещё юных мальчика и две таких же девочки набрасывают на молодых полупрозрачную вуаль с изображением всё того же солнца. Солнца, которое улыбается и освещает своими лучами жизненный путь двоих, посвятивших друг другу свои сердца. Это настолько же старомодный обряд, насколько и чарующий своей самобытностью, чистотой, такой непосредственный, такой искренний – в единении с традициями, в нём нет места фальши и пафосу, и этим он прекрасен. И даже природа радуется этому событию, даря на удивление погожий осенний день. И вот вуаль соскальзывает, и молодые, поцеловавшись, обнимаются – невеста через объятия отдаёт себя своему супругу, и в этот момент я явственно вижу, как она смотрит в мою сторону, и понимаю, что её взгляд полон влюблённости в меня, он несёт видимое сожаление. Но я не испытываю взаимного чувства и ответного сожаления, её немой вопрос не вызывает у меня чувства неловкости, потому что в душе моей зияет пустота, в которой торжествуют личные переживания и нервный срыв. Несмотря на это я способен почувствовать радость за девушку, словно она моя родная сестра, и единственное, что оставляет осадок в моём сердце – добрая зависть и желание оказаться с Юлией на их месте или рядом с ними.

Когда-нибудь я обязательно напишу автобиографию и одну из глав назову «Женщины в моей жизни». Именно, это будет самая интересная, самая эмоциональная и, должно быть, самая сентиментальная часть моего труда, и неспроста – столько переживаний, такой широкий спектр чувств, такие разные жизненные неурядицы были испытаны мной из-за представительниц прекрасной половины человечества. Одна каким-то немыслимым образом воодушевила меня на самую смелую и авантюрную задумку в жизни, позволив моей уверенности взобраться на невиданную доселе высоту; вторая едва не стала для меня последним утешением, когда я был на эмоциональном дне, вскружила голову и чуть не задушила меня в паутине чувств; третья подарила мне удовольствие впервые в жизни быть свидетелем прекрасного свадебного обряда; четвёртая? Была ещё та, которая просто спасла мне жизнь. Все четверо были в меня влюблены, и со всеми, кроме одной, у меня была в той или иной степени взаимность…

Это прекрасно, как и успех моей будущей литературной работы, но сейчас меня гложет один-единственный вопрос: кто ты такой, Аркадий Флакк?!

Человек, месяц называвший себя этим именем, всюду бывший со мной и усердно выполнявший все поручения, напряжённо глядя на дорогу, гнал машину и не считался с ограничениями. Лицо его, которое я теперь не узнавал, которое было непроницаемо и твёрдо, как сталь, на котором не осталось и следа той юношеской кротости и непосредственности, что я увидел в день прилёта, украшали несколько свежих порезов. Вдобавок он подозрительно потягивал правое плечо.

Только что по гиперкому мне позвонил человек и с неподдельным волнением в голосе спросил:

– Марк Випсаний?

– Да.

– Я Аркадий Флакк, эдил¹⁷.

Во что я влип?

– Кто?..

– Эдил Префектуры Гордианы Флакк. Что у тебя там произошло? Месяц назад нам поступило сообщение о визите представителя Правительства, и мы тебя всё это время ждём.

Я хранил молчание не от большой выдержки, а от бессилия противостоять новым проблемам.

– Всё… нормально. Некоторые… формальные неувязки, – приходилось быстро соображать и при этом не выдать дрожания голоса. Я с опаской посматривал на – кого? псевдо-Флакка? – ожидая, что он услышит или поймёт суть разговора. И что? Тоже отвезёт меня в лес? Пальцы затряслись, горло пересохло и начало резать.

– Скажи, когда ты готов приступить к работе – и начнём, у нас составлен большой план.

– Прошу прощения, возникли непредвиденные трудности, но сейчас всё в порядке. Скоро отбываю на Родину.

– Как так? – судя по голосу, настоящий Флакк опешил.

Я решительно хотел быть немногословным.

– Ничего страшного. Спасибо за учтивость, я приму к сведению твою информацию, друг мой, – нёс я околесицу и, пока собеседник не стал в недоумении расспрашивать, о чём я говорю, прекратил разговор. Но превдо-Флакк либо старательно делал вид, что не вникает, либо действительно не интересовался разговором.

Только вчера я в буквальном смысле поднялся на ноги после двух полных кошмара ночей, а сейчас вновь еду в неизвестность с, как оказалось, незнакомым человеком, и этот звонок развеял остатки сомнений в том, что со мной бок о бок находится настоящий профессионал, а не любитель, как были до этого…

…Лёгкая досада от того, что мои такие светлые, такие устремлённые ввысь мысли о Юлии, столь романтическое настроение в этот прекрасный вечер были прерваны вот этим пренебрежительным «эй, патриций», сразу испортила настроение.

– Я тебе не патри… – начал было я с привычным холодком в голосе, разворачиваясь, но был перебит сильным ударом в голову.

…Я пришёл в себя от резкой качки – кажется, меня везли в машине. Глаза закрывала тугая повязка, каждый вдох отдавался болью в груди, разбитые губы горели, а во рту было солоно от крови. Сквозь гул в ушах были различимы отрывки речи – какой-то какофонии из интерлингвы с жутким акцентом и антского. Помнится, я несколько раз терял сознание: скорее, от полученных побоев, нежели от страха.

–… убить! Сказано же, парень!

– …да успеешь ещё, сиди… спокойно.

–… ща, ща, погоди… сворачивай здесь…

Звуки непонятных слов.

…Я снова пришёл в чувства от шлепков по щекам.

– Давай, давай, очухивайся!

– Где? Тут?

– Да, у тех деревьев… а, это столбы, давай дальше, у деревьев.

Их было четверо: все – с разной степени психическими расстройствами.

– Тормози.

Меня начали выталкивать из машины.

– Вылезай, патриций.

Было холодно и воняло канализацией, с меня грубо сорвали повязку и толкнули в спину.

– Ну что, долго ты собирался от нас бегать, умник? – спросил коренастый человек, черт которого я не мог увидеть как из-за слабого освещения, так и из-за затуманивавшей глаза головной боли.

– Я уж думал, вы, дегенераты, так и не поймаете меня, – прозвучал мой тихий и вкрадчивый ответ. Это было не так, ибо я, естественно, ничего не знал о них. Как не знаю сейчас, зачем я начал им хамить в тот момент – видимо, взяла верх моя вспыльчивость.

– Да ты ещё и хам, – усмехнулся коренастый. Его спокойная манера речи резко контрастировала на фоне его сподручных. – Учить тебя хорошим манерам у нас времени нет, извини.

Коренастый был самым уравновешенным и рассудительным из них и, видимо, главарём. Это не было хорошо – очевидно, он был непреклонным человеком, и шансов договориться с ним я не имел. Впрочем, я своей дерзостью все шансы сам же и убил. Его подельники чуть ли не прыгали от нетерпения прибить меня – эти были явно отбитыми на всю голову.

– Дай-ка я ему засажу! – хрустя пальцами, голосил долговязый ант с большими бешеными глазами и совершенно белыми волосами, отсвечивавшими в свете луны.

Ему вторили двое других психопатов.

– …ха-ха, сучонок, щас сдохнешь!

– Развонялся патриций!

Да, тут действительно воняет, как будто рядом открыт слив. Я украдкой осмотрелся, но коренастый это заметил.

– Чего ты ищешь? Жить захотел?

– Как тебя зовут? – хриплым из-за пересохшего горла, но без волнения голосом спросил я. От осознания безысходности и понимания, что терять уже нечего, я стал бравировать своим плачевным положением. Тем более, я до сих пор не мог осознать, что подобное могло произойти со мной в нашем Государстве.

Тот усмехнулся.

– Тебе моё имя уже не понадобится, не переживай.

– Угу. А вдруг в гости приду к тебе, – за спиной раздался металлический скрежет, сопровождаемый удаляющимся гулом. Я обернулся и увидел открытый канализационный слив, откуда донёсся звук мусороуборочной телеги. Такое вопиющее нарушение всех норм санитарии и безопасности было типичным для Гордианы, но сейчас представлялось для меня единственной возможностью остаться живым. – Или мои друзья из КГБ.

– Ох, ладно, ребята, кончайте его, а то он нас сейчас начнёт пугать страшными словами, – с издёвкой проговорил коренастый, равнодушно развернулся и пошёл к машине. Не того полёта птица, чтоб марать руки о меня, видимо.

Ко мне нарочито развязно подошёл долговязый, после чего, надо думать, произошла потасовка (тут моя память подводит), в результате которой я, хоть и был подстрелен, но очутился-таки в канализационном сливе. Несмотря на то, что я не был мастером единоборств, но основам самообороны обучен был, а эти дурачки оказались теми ещё позёрами и вместо того, чтоб хладнокровно выполнить свою работу, стали корчить из себя героев боевиков, дав мне улизнуть. Хотя, как улизнуть?.. Память и осознание положения вернулись ко мне, когда я стоял по колени в нечистотах, в трёх метрах под землёй, безоружный, беспомощный, побитый и с дырой в теле.

Сверху доносились ругательства. Я, опираясь на стенку, переводил дыхание.

– Эй, патриций, ты живой, не ушибся? – снова кричал коренастый. – Может, помощь нужна? Ты скажи!

В этот раз у меня уже не было желания им отвечать. Я осмотрел себя: раны не кровоточили, кожа вокруг них обуглилась, но заражение я, наверное, уже подхватил, несмотря на генетически модифицированный иммунитет.

– Ааааа! Вылезай, урод, – словно невменяемый орал один из приятелей коренастого.

– Что делать?

– Выбирайте, кто полезет, вы его упустили, – спокойно ответил тот.

– Ты полезай, идиот, довыпендривался – майнай в дыру.

Раздались какие-то шелестящие звуки, а мне в этот момент стало и вовсе тоскливо. У меня не было ничего, чем можно было бы защититься, я не знал, что делать, и только изо всех сил боролся с отчаянием. Вот, голоса умолкают, неясные шушуканья с поверхности сменяются ударами обуви о металлическую лестницу, и в этот момент я с огромным напряжением собираю воедино всю волю к жизни и накопившуюся на этой дрянной планете ненависть, безвозвратно изменяя свою личность.

Только я увидел ноги спускающегося – им оказался всё тот же долговязый – как сразу бросился к нему и всем весом потянул вниз. Дальше – крики, боль, безумие, пелена…

…Я стою над антом, который дёргается в предсмертных конвульсиях, испытываю непередаваемое словами чувство эйфории и, отстранённо уставившись на его разорванное горло, не в силах сделать и движения.

– Ну и мерзкий ты на вкус, – презрительно говорю я, сплёвывая его кровь.

В кого я тогда превратился? Сейчас мне страшно и стыдно вспоминать ту минуту, которая как выжженное клеймо не стирается у меня из памяти вот уже многие годы, как бы я не старался её забыть. На зубах, под ногтями – кожа и кровь, а меня одолевает чуть ли не восторг от созерцания умирающего живого существа. Инстинкт самосохранения начисто вытравил во мне сомнения и панику, обнажив и закалив неугасимое стремление любой ценой превзойти свои страхи и выбраться победителем.

Липкий, ужасно воняющий, я поднял пистолет и, провожаемый стеклянным взглядом выпученных глаз анта, максимально тихо полез по лестнице, сжимаясь от каждого произведённого скрипа и стука. Сверху пахнуло свежим воздухом, и от кислородного опьянения мне закружило голову. Высунув лишь малую часть головы, я огляделся по сторонам: в мою сторону, спотыкаясь и чертыхаясь, направлялись двое. Не подготовившись как следует к стрельбе, я открыл огонь, и оба тут же упали на землю, а из-за машины коренастый начал стрелять в ответ. В тактике ведения огневого боя я, к моему сожалению, был несведущ – истратив все заряды, я выбрался наружу и сломя голову, задыхаясь от страха и слабости, бросился подальше во тьму. Последним помню боль от попадания пули, а потом я упал навзничь…

…Жениху и невесте подносят свадебные дары, женщины старшего поколения осыпают молодых лепестками цветов, а рядом юноши танцуют вокруг девушек, так и норовя их украсть, совсем ещё малые детки, забавляясь, бегают друг за дружкой вокруг родителей, которые их беспрестанно одёргивают и безуспешно пытаются удержать на месте. От созерцания этого действа чувства неожиданно начинают переполнять меня, и на глазах наворачиваются слёзы. Сам того не замечая, я то и дело вытираю глаза – очевидно, на всю красоту происходящего накладывается пережитый стресс. Но, всё-таки, как же я хочу, чтобы со мной была моя возлюбленная – мне бы только вернуться домой, только выжить, только добраться до космодрома.

…За дверью раздаются шаги и голоса. Я не успеваю привести себя в порядок, как дверь открывается, и я вижу невесту – её зовут Мила: она плавным жестом руки зовёт меня, и я, немного прихрамывая, выхожу из комнаты. Собравшиеся с любопытством, но тактично смотрят на меня – видно, человек – редкий гость в их доме. Среди них мой взгляд особенно выделяет саму Милу, её не то тётку, не то мать Ирину и новоиспечённого мужа, как его зовут я уже и не вспомню: Мила с густым румянцем на щеках стоит в центре, склонив голову, и кротко поглядывает на меня, с трудом сдерживая радостную улыбку. Она влюбилась в меня с первого взгляда, как только я пришёл в себя и открыл глаза в их доме, я тогда сразу почувствовал её придыхание и девичью взволнованность. Мы такие одинаковые в чувствах. Ирина, не скрывая радости, то и дело лопоча что-то на своём антском, всплёскивает ладонями, а молодой ант борется между доброжелательностью и ревностью. Хотя какой у него повод ревновать, не имею понятия. И вот я, столь обязанный этой антской семье, нашедшей меня и не давшей умереть, как собака, не имею никакой возможности отблагодарить, не зная даже слова «спасибо» на их родном языке, стою и, едва сдерживая слёзы благодарности, кланяюсь им, как родным, а они все по очереди меня обнимают и приободряют своими улыбками…

– Всё в порядке? – решаюсь я, наконец, прервать молчание.

Псевдо-Флакк почему-то не ответил: то ли не хотел, то ли не услышал.

Два часа назад произошло вероломное нападение на моё временное пристанище, в результате которого, к моему глубочайшему сожалению, пострадали несколько антов, приютивших меня, а мне снова пришлось спасаться бегством. Я видел, как стреляли в мужа Милы, в Ирину, со справедливым негодованием вышедших навстречу вторгшимся на их территорию незваным гостям, слышал, как от ужаса и отчаяния закричала Мила. Я уже не мог знать, убили ли их, но её душераздирающий крик и плач, стенания над телом любимого останутся со мной навсегда. И помню своё смятение, когда я боролся между желанием вступиться за ставших мне близкими людей и пониманием, что сейчас мне никак нельзя погибнуть, не передав собранную информацию в центр. Каким-то позорящим клеймом повисла на моей совести чёрная неблагодарность этому семейству за их заботу, оплаченную мною очередным бегством…

И вот я снова спрашиваю себя: кто же ты такой, Аркадий Флакк, в столь нужный момент «удачно» оказавшийся рядом, подхвативший и буквально закинувший меня за шкирку в машину? Если ты участвовал в этом ужасе, то понятны твои свеженькие раны, но кем ты был: persecutor aut benefactor¹⁸?

– Что?.. – очнулся вдруг он, не отводя взгляда от дороги. – Да, вполне. Ты про раны? Споткнулся.

Я понимающе кивнул. Помню, как напряжение во мне нарастало каждую минуту, и я ждал, что он вот-вот остановится, чтобы высадить меня. Почему-то я боялся спрашивать его, куда мы едем и откуда он взял мой гиперком, кто он такой и что вообще произошло; боялся посмотреть назад, не преследует ли нас кто; боялся сказать ему, что мне нужно в космопорт, потому что у меня сегодня вылет. Я просто сидел и ждал, что произойдёт, пытаясь унять внутреннюю дрожь.

Так протекали десятки медленных минут, пока мы, к моему удивлению, не въехали в город и, к ещё большему удивлению – не подъехали к космопорту.

– Выходи, – во взгляде Аркадия я встретил незнакомую мне доселе непроницаемость. Это был не тот скромный и открытый паренёк, что, терпеливо снося холодный дождь, встречал меня по прилёте.

Я молча, бросая на него недоверчивые взоры, вылез из машины. Когда он достал из багажника мой саквояж, я в ступоре замер на месте, и мой воспалённый мозг отказывался понимать, что происходит.

– Кто ты такой? – тихо спросил я, глядя ему в глаза.

Тот в ответ лишь едва заметно помотал головой.

– Ну и рожа у тебя, цензор.

– Глупая? – была моя догадка.

– Побитая, – сказал он с некоторым неприятием. – И глупая.

Он небрежно ткнул носком ботинка мой чемодан и уже с более мягкими интонациями произнёс:

– Ладно, удачи тебе, приятель, было весело! – после чего сел в машину и умчался в неизвестность. Я так и не успел сказать ему, что мне-де вовсе не было весело.

…Окончательно пришёл в себя я только на борту корабля, тогда же меня и осенило, что мой Флакк-де был сотрудником КГБ. Тогда-то мозаика всего произошедшего сложилась в ясную картину, и все звенья связались в единую цепь событий: почему, только я высказал своё предложение Августу, Маркиан так резко сорвался с места, почему всё было организовано так сумбурно и не по сценарию, почему здесь на Гордиане никто не знал о моём присутствии. Да, спустя годы Аппий, будучи уже частным лицом, в одной из бесед поведал мне детали этой операции, для которой было задействовано порядка двух сотен человек и колоссальные ресурсы, в рамках которой была проведена небывалая работа по дезинформации, фильтрации всего потока данных, касавшихся меня, для того, чтобы обеспечить мне инкогнито и выполнение поставленной цели. Но тогда, на борту «Фермопил», не зная всего этого, я был буквально повержен способностью этой могущественной структуры оперативно планировать мероприятия.

Я передал необходимые данные Тиберию Криспу, отчитался о произошедшем, сообщил о дате прилёта Лициниану, Юлии и друзьям и на вполне заслуженном основании предавался отдыху в компании общительных и интересных, в отличие от военных, сотрудников госбезопасности, поведавших мне множество занятных историй из службы. По удачному стечению обстоятельств на борту я встретился с одним гражданином, открывшим для меня в новом свете некоторые проблемы, о которых я никогда не задумывался. Это был научный сотрудник какого-то института лет шестидесяти, возвращавшийся из командировки, звали его Евгений Логвин. Я не стал допытываться, где он работает и чем именно занимается, но с удовольствием послушал его рассуждения, которые он вёл в контексте научной обоснованности жизни в её метафизическом понимании. Как-то в беседе я с сожалением заметил, что есть определённые, можно сказать, типичные ошибки, которые человек, такое ощущение, как по сценарию должен совершить в течение своей жизни.

– Ты про грабли, на которые мы наступаем, хоть и видим их воочию? – спросил Логвин.

– Да. Почему ребёнок должен обжечься, чтобы понять, что огня нужно бояться. Почему мы понимаем, как прекратить душевные страдания, когда советуем, но не действуем так же, когда сами испытываем эти терзания сами. Почему не слушаем старших по возрасту, думая, что мы-де ловчее и проворнее умом, чем старики, «явно» утратившие чувство современности?..

Логвин, внимательно глядя через иллюминатор на неуловимо приближавшуюся Сармизегетузу, задумчиво ответил:

– Если вдуматься, это свойство человеческой жизни имеет глубочайший философский смысл. Возможно, природа защищает себя таким образом.

– От чего? – поморщился я.

– Например, от неконтролируемой эволюции человека…

Мне тогда эта мысль показалась далёкой от науки, и я ненароком его перебил:

– Это как?

Он посмотрел на меня будто бы свысока, но голос его не выдал кого-либо пренебрежения:

– Очень просто. Ты, вот, знаешь, что человечество до сих пор не побороло вирусы? До сих пор мы не можем уничтожить их или сделать себя к ним не восприимчивыми.

Тут я крепко задумался.

– Не понял, при чём тут вирусы.

– А при том! Ты только вдумайся! – с неожиданным запалом чуть ли не вскрикнул учёный. – Мы постигли гравитацию, мы научились летать меж звёзд, смогли модифицировать своё тело, подстроив его под ускорившийся ритм жизни, но так и не смогли понять, что такое вирусы – не в биологическом смысле, а в сугубо метафизическом. Какова их роль в эволюции, что они собой несут для всего живого, не являются ли они своего рода регуляторами мира живых организмов?

Да, эти вопросы способны вышибить пот.

– Пффф, хорошо, хорошо, только опять же – при чём тут то, о чём я говорил?

– Как «при чём»? При том, что представь, к чему придёт человечество, если у каждого будет всё и сразу. Человеку не нужно обжигаться, не нужно наступать на грабли, он владеет всем житейским опытом предков, по сути, он тратит время только на саморазвитие с КПД под сто процентов! Любое его желание – щелчок пальцев – и готово! Это, как бы… одновременное развитие и деградирование! А это не вяжется с законом неубывания энтропии.

– Прошу прощения, это не моя область…

– Не важно: твоя, не твоя – главное, что такое развитие идёт вразрез со всеми законами природы. В данном случае можно законы сохранения из физики транспонировать на всю природу целиком. К сожалению, мы не можем стать Сверхлюдьми, потому что, преуспевая в одном, мы должны потерять в другом.

– Но как же наука, медицина, мы ведь имеем доступ к любой информации, мы научились её впитывать со стремительной скоростью и эффективностью…

Тут Логвин, с грустной улыбкой посмотрев на меня, перебил:

– Но мы теряем время…

«Стареем и умираем», – мысленно закончил я за него фразу. Видимо, в его годы начинаешь совершенно по-иному оценивать важность вещей – опять же, некоторых из которых мне на своей жизненной стадии было не понять. Как будто читая мои мысли, он с явным сожалением произнёс:

– И как бы быстро не летали наши звездолёты, оттянуть неизбежное мы не в силах.

Время подходило к перекусу, и, оставив замершую в безжизненной пустоте космоса звёздную панораму и переместившись в кают-компанию, мы продолжили разговор, но уже на иную тему: то ли я проявил непонимание, то ли высказал восхищение технологией межзвёздных перелётов, но в итоге я познакомился с ещё одной философской теорией от человека с довольно незаурядным умом и образом мыслей.

– Здесь мы касаемся другого свойства жизни как явления природы – умения адаптироваться, подстраиваясь под изменяющиеся реалии. Не важно, что это: новые воздействующие факторы среды обитания, появление конкурента в борьбе за ресурсы, тривиальное ускорение ритма жизни – важно, что Человек приобретает, руководствуясь разумом, новые способности. Когда-то, ещё обитая на Ветере…

– Где-где? – перебил я.

– На Ветере¹⁹ – так в науке условно называется гипотетическая первопланета человека. Так вот, ещё тогда, на заре Человечества, надо думать, мы не умели летать дальше пределов звёздной системы, потом научились совершать дальние путешествия. И это сугубо в плоскости экспериментальной науки.

– Почему так? – спросил я. Ненароком заметив, что нас слушают и за соседними столами, я испытал мимолётное чувство неловкости. Но Логвин увлечённо продолжал.

– А что, похоже, что это нужно кому-то – путешествие ценой в сотни лет?

– Резонно, – согласился я.

– Более чем. Но, тем не менее, спустя определённое количество времени человек вышел за пределы своего мира, которого ему резко стало мало. Ну и скажи мне, кому это надо – отправляться в гости к своим сородичам, а прилетать к их праправнукам? Никому, ведь это бессмысленно. И тогда мы обнаружили червоточины и научились перемещаться через них. Просто потому, что не было иного варианта развития, и не важно, как именно мы совершаем мгновенные перемещения, важно, что мы бы в любом случае научились это делать, а как именно – уже детали. В противном случае, человечество вступило бы на путь: сначала – стагнации, затем – деградации и вымирания.

– Стоп, уважаемый, – прервал я. – У меня два вопроса: это что ещё за теория происхождения и откуда взялись червоточины?

– Отвечаю: во-первых, ты опрометчиво называешь мои мысли словом «теория». Всё имеет начало – как во времени, так и в пространстве. Логично? Прилетишь домой – почитай про теории происхождения. Во-вторых, никто не знает, откуда взялись червоточины. Известно лишь, что мы их не изобретали! – Логвин поднял указательный палец вверх, акцентируя внимание на этих словах. – Ты осознаёшь это или нет? Они либо были в течение всего времени существования Вселенной, либо их кто-то раскидал по ней возле пригодных для заселения миров.

– Кто? – я этого не знал.

– А я почём знаю? Этого нам не дано узнать, как не увидеть сингулярность в центре чёрной дыры, хотя мы и умеем их создавать. Да и не важно это. В любом случае, вектор развития Человечества имеет положительное направление, чему свидетельство – наши возможности и… то, что мы ещё не вымерли.

– А как же закон неубывания энтропии?

– Константин, – Логвин покачал головой. Представляю, как ему было тяжело общаться с таким невеждой, как я. – Тебе надо больше читать научных книг и тренировать ум. То, что я сказал вначале про невозможность достичь состояния бога, и то, что я сказал про непрерывное развитие – это… это две параллельные прямые, понимаешь? А такие прямые что делают?

Хоть тут я не сплоховал:

– Пересекаются в точке бесконечности.

– Совершенно верно.

…Из этого разговора я вынес для себя два постулата, которыми потом нередко пользовался в жизни: во-первых, никогда не следует зазнаваться и делать поспешные выводы; во-вторых, возможности появляются тогда, когда жизненная необходимость не оставляет выбора.

По выходе на орбиту Сармизегетузы командир корабля предложил мне два варианта: либо дождаться заправки и пополнения припасов и продолжить путь с ним, либо же спуститься на планету и добраться до столицы от космопорта на гражданском экспрессе. Я не преминул возможностью побывать на родине моей возлюбленной и заодно найти ей какой-нибудь сувенир. Не стану скрывать: плюс ко всему мне не терпелось поскорее вернуться домой, и каждый час задержки мне казался невыносимым.

Три часа – и я снова пронзаю атмосферу планеты и выхожу в космос, ещё бессонные сутки – и я на орбите Августы Примы, пытаюсь унять волнение и нахлынувшие эмоции. Целый месяц я был в тысячах световых лет отсюда, в какой-то параллельной реальности, скверно склеенном макете государства и общественного устройства. Месяц, который чудом не стоил мне жизни…

Нетерпение, необоримая нервозность в движениях, вызванные ожиданием маневрирования, посадки, прохождения таможни (без сотрудников я ведь был в «обычном» статусе)… ох, невыносимо тягучие минуты. И я ничего не мог с собой поделать, хотя ненавидел в людях несдержанность.

И всё это: мысли, суету, переживания – в миг как рукой сняло, когда среди встречающих я, наконец, увидел её: она стояла такая элегантная в строгом костюме, с дерзкой стрижкой, поодаль ото всех с букетом длинных васконских роз, безучастно глядя на густой поток пассажиров. Едва сдерживая улыбку, я, стараясь не ускорять шаг, направился к ней, и вот наши взгляды встретились, и молния пронеслась между нами, и губы её подёрнулись.

– Здравствуй, Инара.

10.

Мы смотрели друг на друга так, словно наша любовь уже давно расцвела, будто наши отношения уже сформировались, хотя сколько у нас было свиданий перед отлётом? Два? Сейчас это выглядит таким сентиментальным, но в тот момент мы разговаривали одними взглядами; я обнимал её за талию, она гладила мои волосы, ссадины на лице, щёки. Наконец, Инара с тихим недоумением произнесла:

– Почему «Инара»?

– Я теперь думаю, что ты не должна замалчивать своё происхождение.

Она улыбнулась.

– Я не скрывала его никогда, ты ведь уже понял. Но мне очень приятно это слышать, хотя и не понятно, почему именно эти слова ты говоришь мне после столь долгой разлуки.

На секунду я закрыл глаза, но, сделав вдох, ответил:

– Потому что, если бы не анты, синяков на лице было бы больше, – и, отвечая на немой вопрос: – Расскажу потом. У тебя сногсшибательная стрижка.

Правый висок и часть затылка её были экстремально коротко стрижены, зато левый висок и часть лица до глаз закрывали гладко уложенные длинные, всё такие же алые, волосы.