Kitabı oku: «Мы кому-то нужны»
«Потом куда-то делись птичьи клетки, железные обручи, стальные коньки, ведёрко для угля времён королевы Анны, стол для бильярда, шарманка – всё исчезло, и драгоценности тоже. Опалы и изумруды вперемешку с турнепсом. Поистине жизнь – это непрерывная череда утрат!»
Вирджиния Вулф, «Пятно на стене»
Литературно-художественное издание
Редактор: Сергей Дедович
Верстальщики: Леон Меликьянц, Александра Яшаркина
Полное или частичное копирование материалов книги без разрешения правообладателя запрещено
chtivo.spb.ru
⁂
1
Пятого июня пошёл дождь.
И больше не прекращался.
С утра ветер был слабым, только вяло гнал низкие тучи, но к полудню, когда из редких брызг дождь превратился в ливень, стал ураганным. Даже внутри дома, за закрытыми окнами и входной дверью был слышен его вой. Как самолёт, думалось Валентине, сидящей в полумраке в старом кресле; а дальше разыгрывалась фантазия: приземляется на поле за забором большой белый лайнер, из него выходят красивые молодые стюардессы и, выстроившись шеренгой, ждут командира экипажа. И он спускается по трапу, ослепительный, белозубый, загорелый – мужчина-плакат, форма на нём сидит, словно влитая, и походка летящая; кажется, сам возьмёт и взмоет в небо. Дальше она размышляет, стоит ли всем этим красивым людям тратить время на неё, на старуху. С другой стороны, ведь прилетели, значит, неспроста. Значит, так нужно. Нужно. В полумраке она улыбается. Взгляд её падает на бесшумно возникшего в дверном проёме Барсика. Кот, как только начался дождь, вернулся в дом, теперь вот дожидается, когда можно снова ощутить себя хозяином положения. Всё тут его. И дом, и огород, и вся пустая земля вокруг. Весь мир.
В общем, говорит капитан воздушного судна: «Валентина…» Закипевший чайник прервал его, и, сделав обиженное лицо, мужчина в форме исчез. Валентина поджала губы. Наверное, он хотел предложить ей улететь в дальние края, к солнцу и смеху, туда, где нет дождей и всякой другой мерзости.
Чайник свистел на плите, требуя внимания. Она встала из кресла и пошла на кухню, шаркая ногами в стоптанных тапках. Барсик рванул куда-то вбок, чтобы наблюдать за хозяйкой с безопасной дистанции.
Выключив газ, Валентина взяла прихватку, схватила чайник за нагретую ручку, подняла и наполнила половину кружки кипятком. Пакетик с чаем кувыркнулся, закрученный струёй воды. Ещё чуть-чуть, и ярлычок утянуло бы через край. Валентина медленно поставила чайник обратно, вернула прихватку на место и стала наблюдать, что происходит в кружке. Из пакетика, крутясь и смешиваясь, выходили, словно змеи из нор, тонкие коричневые струйки. Если воду не тревожить, они ещё долго будут отчетливо видны, пока, повинуясь невидимым течениям, не сольются в одну тёмную массу. Маленькая, Валентина любила делать то же самое – сунет нос в кружку, чувствуя, как жар трогает кожу, и смотрит; и мама, усмехаясь, говорит, не хочет ли она получить ожог; волдырь хочешь? Валентина не хотела. С чего бы ей, счастливой и легкой, хотеть чего-то плохого? Даже понимать, что это, она не могла. Тогда.
Валентина помешивала чай ложкой и слушала, как дождь бьётся о шиферную крышу, а ветер вторит его безумной песне. Здесь, в поле, ему было, где разгуляться, и он носился, не выбирая направления. То на одно окно наляжет, да так, что створки скрипят, то на другое. Или, разбежавшись как следует, набросится на стену, бьёт, точно тараном, – и тогда уж весь дом начинает дрожать от страха. В такие моменты и Валентина в страхе замирает, ожидая худшего. Часто кажется ей, не только в мутных предутренних снах, а и наяву, что ураган разрушает дом, начинает с крыши, потом, в ярости сорвав её и разметав обломки, принимается крушить стены. Виктор, бывало, шутил над этой её навязчивой идеей. «Крепкий дом, – говорил он, – простоит ещё сто лет, ничего не сделается». Говорил… Валентина обернулась к столу, застеленному клетчатой клеёнкой. На том месте, у стены спиной к холодильнику, всегда сидел её муж. Курил. Чесал нос большим пальцем, шмыгал носом, смотрел в окно, словно ища там то, чего и не было никогда; говорил что-то смешное, навскидку, точно и остро, про кого-нибудь из знакомых или родственников. Выдавал громкое «Ха!» и затягивался, потом сбрасывал пепел в старую-престарую, ещё от деда, керамическую пепельницу. Как легко это представить сейчас, во всех деталях. Ещё так свежо.
Валентина отошла от примкнутого к газовой плите стола, приблизилась к пустующему стулу; глядя на него с подозрением и недоверием, перевела взгляд на пепельницу. Там всё ещё лежал окурок. Валентина вспомнила: муж оставил его вчера утром. Она могла бы описать во всех подробностях, как Виктор, отодвинув тарелку, закурил. Он всегда курил перед утренним чаем, и взгляд его становился задумчивым, тёмным, словно он обдумывал проблему. Не обычную каждодневную, а иного разряда, из мировых. Давным-давно он ей и понравился таким, непохожим на других, и Валентина мечтала узнать, какие секреты он хранит внутри себя. Но, увы, свой внутренний мир Виктор так и не раскрыл ей до конца. Вероятно, не считал нужным. Или просто там не было ничего интересного. И собаки бывают задумчивыми, и кошки, и коровы: если разобраться – всё только обман, иллюзия.
От подобных мыслей становилось горько, появлялось ощущение, что её обманули и заперли в клетке, хотя и обещали свободу; но она одёргивала себя: «Хватит, дурные мысли на старости лет ничего хорошего не принесут…»
Валентина провела рукой по клеёнке, на которой всегда лежали мужнины локти, потом взяла тряпку и как следует протёрла это место. Решив не останавливаться, привела в порядок стол целиком. Потом взяла пепельницу и замерла в нерешительности. Зачарованно глядя на окурок, Валентина медленно вернула пепельницу на место. Почему-то ей показалось, Виктор рассердится. К некоторым вещам он относился с большой щепетильностью и не разрешал их трогать даже ей.
Громадная плеть дождя хлестнула по стене дома, по кухонному окну, так что на несколько мгновений весь мир за стеклом пропал в массе бурлящей воды. Валентина приблизилась к подоконнику и наклонилась, щуря тяжёлые веки. Окно выходило во двор. Был виден старый сарай справа, поленница, накрытая куском толя, далее – забор, часть которого покосилась и готовилась упасть. В прошлом году Виктор купил доски для починки, строил планы, готовил инструменты, стоял, думал, точно полководец, курил рано утром, сунув руки в карманы штанов. Но что-то помешало Виктору взяться за работу, и забор остался кривым. Валентина вопросов не задавала. Она тоже слышала этот странный, едва различимый шум из-за горизонта, то ли гул, то ли скрежет, то ли пение хриплых труб. Виктор всё понял, как поняла ещё раньше Валентина, и угрюмо молчал. Сквозь это молчание, точно сквозь волшебное стекло, ей виделась их дальнейшая судьба, приговор, вынесенный высшей силой, который нельзя отменить. В утро, когда муж впервые не заговорил о починке забора и не вышел покурить на крыльцо, Валентина осознала: конец близок. Оставалось только ждать назначенного часа.
Она надеялась, что дождь вскоре закончится, но ошиблась. Становилось только хуже. Небо стало низким и тёмным, громадная чернильная туча почти касалась жирным мохнатым брюхом лесной опушки. «Ужас», – подумала Валентина и в тот же миг втянула голову в плечи. Удар грома, последовавший сразу за молнией, был такой силы, что закачался дом. Она закрыла руками уши, села на лавочку возле окна. Маленькой девочкой Валентина убегала от грозы и пряталась в спальне, забиралась в старый, пахнущий нафталином шкаф, находила себе убежище среди зимней одежды и сидела, не шевелясь. Эта мысль, дикая – не спрятаться ли, посетила её и сейчас. Ведь шкаф до сих пор там, он ничуть не постарел за эти годы. Да. Зато она, глупая и старая, уже совершенно не похожа на себя. После недавнего выхода на пенсию как-то враз осунулась, сгорбилась; теперь с каждым днём всё неохотнее смотрит на себя в зеркало, зная, что ничего хорошего там ей уже не увидеть – только смерть, затаившуюся в морщинках у глаз.
Прошёл испуг, но сердце ещё вздрагивало. «Видимо, дождь не кончится никогда», – подумала Валентина, снова заглянув в окно. Ветер дул, неся с собой грязь, траву и мелкие ветки. Его вой, точнее, рёв, уже не навевал мыслей о самолёте, нет, теперь Валентина думала о разъярённом великане, бегущем по земле; и вой этот рвётся из его громадной глотки, а яростные глаза разыскивают жертву; кого увидит великан – раздавит ножищей.
Она вернулась к столику у плиты, вынула чайный пакетик, выжала его, положила в чай две ложки сахара. Размешивая, представляла себе, что делается в деревне. Её дом стоял на отшибе и никогда не был в зоне затопления, когда река выходила из берегов по весне, но соседи страдали от паводков довольно часто. Если так пойдёт и дальше, уровень воды поднимется достаточно, чтобы добраться до жилищ. Снова начнётся эвакуация, суета, призывы о помощи, и, как всегда, поселковые власти будет кормить обещаниями и отсиживаться на своём благополучном берегу. Валентина добавила кипятка в кружку и сделала два глотка. Если случится наводнение, мост опять смоет. То, что соорудили после весеннего паводка, держалось на честном слове. Как всегда.
Валентина придвинула к себе корзинку, где в полиэтиленовых мешках лежал хлеб, чёрный и белый. Поискала печенье, нашла две штуки, причём одну почти раскрошенную. Сто лет в обед печенью, уже зачерствело, почти как хлеб. Виктор всё собирался на другой берег, в магазин, ждал, когда Варлам освободится, чтобы вместе; не успел. Ссыпав крошки от печенья в рот, Валентина запила их чаем. Страх медленно рос в ней, тревога сообщала всему её телу тошнотворную слабость, от которой подламывались ноги. Опустив взгляд, Валентина увидела, что раскрошила вторую половину печенья. Ссыпав крошки на ладонь, она отправила и их в рот и снова запила большим глотком чая, а потом решительно отодвинула от себя корзинку с хлебом.
Так, слушая рёв бури, она ещё минут двадцать сидела в густых сумерках и представляла себе Виктора. Ей было страшно, и причин для страха нашлось бы немало, вздумай она их перечислять; однако особенно Валентину страшило будущее. Отгоняя от себя сумрачные мысли, она всё равно возвращалась к ним, отгоняла и возвращалась, и чувствовала, как последние силы утекают из неё. Что-то случится через час, что-то уже вечером, потом наступит ночь – и ливень продолжит мучить землю, и ночные часы, сомкнув мрак над её головой, принесут страшные сны; и утро будет окрашено в серый цвет безнадёжности.
Валентина заглянула в пустую кружку и вдруг с пугающей отчётливостью увидела себя со стороны. Одинокая старуха в хлипком домишке посреди поля. Её плечи, когда-то гладкие наощупь, покрытые редкими веснушками, а теперь просто кости, обтянутые жёлтой кожей, всё сильнее сгибаются под тяжестью одиночества. Лицо же, изуродованное временем, превращается в зловещую маску ведьмы.
Барсик, напряженный, с поджатыми ушами, запрыгнул на лавочку возле окна. Мяукнув, посмотрел на хозяйку. Валентина перевела взгляд на своего любимца, протянула руку, чтобы погладить, почти не осознавая, машинально. Барсик придирчиво обнюхал пальцы с жёлтыми старушечьими ногтями и позволил почесать себя за ухом. Валентина улыбнулась коту, но Барсик не оценил её гримасы, а снова мяукнул. Он ждал объяснений, хотел знать, что происходит в доме, спрашивал её, почему она сидит и ничего не делает. Чего она ждёт. На что надеется. Всё его тело, каждая мышца, звенели от напряжения. В зелёных глазах тлел огонь страха и недовольства существа, привыкшего поступать вопреки обстоятельствам; Барсика бесило то, что он заперт внутри, а ещё сильнее бесило стойкое чувство, что отныне всё будет иначе, ибо случилось непоправимое. Зло мяукнув и не добившись от хозяйки ответа, кот спрыгнул на пол и тут же ринулся прочь, испугавшись грохота; в комнате под напором ветра распахнулись створки окна. Валентина испугалась не меньше. В первый миг ей почудилось, что в дом влетело какое-то большое склизкое существо, и это оно, а не бешеный ветер, разбрасывает со стола старые газеты и бешено дёргает занавески. Она поспешила в комнату, где на неё тут же набросился мокрый вихрь. Ударил в лицо, мигом промочил волосы, вцепился в одежду невидимыми руками. Напор был таким сильным, что опрокинулся стул, а газеты, ещё раньше сорванные со стола, закружились, как белые птицы.
Наклонив голову, Валентина выставила руки вперёд, добралась до створок и навалилась на них всем телом. Бешеный ветер сопротивлялся, плевал ей в лицо холодной водой, бросал сорванные травинки. Она хотела позвать Виктора, но вспомнила, что не может. И это отчаяние придало ей сил. Валентина закрыла створки, задвинула шпингалеты сначала на внешних, потом на внутренних.
Посидев на диване, Валентина сходила на кухню, вытерла лицо, волосы полотенцем, проверила остальные окна. Не заходила только в спальню, где темно и спертый воздух, и молчаливое напряжение смерти, такое плотное, что хоть топором руби.
Наконец, она вернулась на кухню и села за стол. Не хотелось ни есть, ни пить, всю её охватило сонное безразличие, даже мысли куда-то пропали. Взгляд Валентины остановился на стене, в миллионный раз проходя маршрутами по сети трещинок, загогулин и пятен. Где-то там, в хаосе своего одиночества, она теперь вынуждена путешествовать.
Кот выбрался наконец из своего убежища и запрыгнул Валентине на колени.
2
Стрёкот мотоцикла проклюнулся сквозь шум дождя.
Валентина подняла голову, неудобно лежавшую на сложенных локтях, и поморщилась; даже не заметила, как Барсик спрятался под стол – наблюдать из безопасного места.
Человек, одетый в куртку с надвинутым капюшоном, слез с мотоцикла, подошёл к двери сарая, открыл одну створку, а потом затолкал свой снабжённый коляской рыдван под крышу. После этого широкими шагами направился к крыльцу; грохнул сапогами по ступенькам и замер на миг, когда открылась дверь.
– Приехал. Приехал, – это было всё, что Валентина могла сказать. Дальше слова не шли, кто-то словно схватил её за горло.
– Ага, – ответил высокий мужчина. С его куртки лилась вода. Заметив это, он вопросительно взглянул на Валентину.
Та замахала: ничего, ничего. Поманила внутрь, спешно, словно боялась, что ветер сдует гостя с крыльца.
Варлам, младший брат Виктора, несмотря на годы, проявлял всё ту же юношескую застенчивость. По привычке замялся в прихожей, начал снимать резиновые сапоги. Наклонившись и шмыгая носом, стянул их, поставил в угол, рядом с сапогами брата. Валентина молча сняла с него куртку, повесила на отдельный крючок и повернулась в ожидании.
Варлам сунул руку в карман, кашлянул, достал сигареты. Положил обратно. Мрачно посмотрел на невестку.
– Звонил. Участковый сказал, не поедет. Мол, отправляйте в фельдшерский пункт сами. Ага. За пять километров по грунтовке, которая в жидкое дерьмо превратилась.
– Почему? – спросила Валентина.
– Так наводнение. Река прёт. Уже на полтора метра поднялась.
– Быть не может…
– Народ с нашей стороны почти весь уехал на тот берег. Все полтора человека… – Варлам без тени улыбки в глазах усмехнулся.
– А мост?
Валентина почувствовала тошноту.
– Стоит. Еле держится, – сказал деверь, проведя мокрой рукой по лицу.
– Ага. Ну, давай.
Валентина потянула его в кухню – движением изгоняя слабость, заметалась, поставила чайник, открыла и закрыла почти пустой холодильник.
– Я так и думала. Я так и думала.
– Мост… будь он неладен. Никогда его не починят, – кивнул Варлам, усаживаясь на место, где всегда сидел его брат. Валентина не возразила. Вытащил коричневыми пальцами из кармана курево, зажёг сигарету, потёр один глаз тыльной стороной ладони. Совершенно как Виктор. – Мост… – повторил он, кашлянул. – Но надо что-то делать, Валь.
– Что? Ты обещал поспрашивать насчёт похорон.
– Угу, – он дымил, щурился, тёр нос. – Угу. Они сказали, что пока ливень, не поедут.
– Вот же…
– Не то слово. Я им: а куда я покойника дену? Они такие: ну а мы что? Машина сломалась ещё, дескать. А по грязи если допрём, то как через реку?
– Мост, – сказала Валентина.
– Мост, – кивнул Варлам.
Замолчали. Виктор умер ночью, в районе четырёх, и теперь некому было вывезти тело. И некуда. Через реку, на «большую землю», не перебраться, пока не спадёт вода. Ну, а если спадет, а мост снова пропал, то… Валентина села на лавочку, спиной к дождю за окном. Помнила она во всех деталях – и последний мужнин вздох, и то, как схватила телефон и звонила деверю, слушала его инструкции, и как ждала долгие часы. И хотя знала, что хороших новостей не будет, всё равно оказалась не готова. Варлам – в чем она могла его упрекнуть? Он сделал, что мог. Все они, живущие «на пустыре», как говаривали поселковые за рекой, знали, чем рискуют. Кто мог, уезжал за реку, бросал дома и пускал корни там, где хотя бы есть видимость цивилизации. Кто не мог, не решался, не имел средств и связей, был слишком стар или глуп, ещё оставались в Афонино. К тому дню из пятнадцати домов опустели восемь. Валентина представила их затопленными по самые окна. Бабка говорила ей, что сильнейшее наводнение произошло в сорок шестом: тогда река дошла даже сюда, до самого дальнего двора и затопила погреб.
«Всё возвращается, – подумала Валентина. – Горе никогда не спит».
Она смотрела на мрачно дымившего Варлама. Знала, о чем он думает. Знала, что вот сейчас, докурив, деверь, наконец, наберётся храбрости.
Молчали. Серой тенью, чувствуя беду, выскользнул из-под стола Барсик; силуэт кота мгновенно растворился в сумерках комнаты.
– Ладно, – Варлам потушил сигарету в братовой пепельнице, шлёпнул себя по колену и встал. – Посмотрю.
Валентина кивнула, первой пошла из кухни, повела, словно Варлам не смог бы найти дорогу. Приблизилась к занавеске, за которой находилась спальня.
– Я просто накрыла.
Варлам кивнул, пригладил волосы. Валентина отодвинула занавеску и впустила деверя в тёмное пространство комнаты, большую часть которой занимала старая двуспальная кровать. Вошла следом, осторожно ступая, но к самой кровати приближаться не решилась.
Было темно, почти ничего не разглядеть. Варлам стоял, замерев, и смотрел на кровать, на силуэт накрытого одеялом тела.
– Он… сказал, хочет пить, что-то ему нехорошо, – объяснила Валентина. – Попросил стакан подать, сам до тумбочки не дотягивался.
– Ага.
– Я встала, кровать обошла. Подаю стакан ему, а он… вздохнул. И всё.
– Ага. Чёрт… – Варлам шумно выдохнул. – Сердце.
– Сердце.
Валентина машинально потянулась к стене, к выключателю. Над головой Варлама зажглась лампочка в абажуре.
– Дядька наш от сердца. Мать от сердца.
Валентина кивнула.
– Но врачи бы точно сказали, – произнесла она тихо. Сама мысль о том, что нарушится заведённый порядок, пугала её и выбивала из колеи. Не отвезти тело в морг, не получить документы, не пообщаться с участковым. Хоронить как? Кладбище-то за рекой.
Варлам подошёл к кровати, протянул руку к одеялу и приподнял его край, чтобы посмотреть на брата. Прошла целая минута, прежде чем деверь опустил одеяло на смиренно-удивлённое лицо покойника.
– С дядькой так же было, – сказал Варлам. – Как прихватило, так лежал и удивлялся – почему? Ведь нестарый был совсем.
Валентина кивала, хотя деверь не видел её за спиной. Страх скопился у неё под грудью, отяжелел, стал жечь. Под тёплой кофтой Валентина покрылась испариной, хотя в комнате было не жарко.
Спустя много часов, вот только сейчас, до неё стало доходить, что случилось.
– Надо позвонить, – сказал Варлам, вынимая сотовый из кармана. – Я…
Тут лампочка погасла, и они остались почти что в темноте.
– Провода оборвало, – подвела итог Валентина и опустилась на табурет у комода. Она засмеялась, но смех этот, скрипучий и дёрганый, больше походил на всхлип:
– Только сейчас! Варлам. Только сейчас, хотя ураган уже много часов идёт!
Деверь задержался у занавески, покачал головой, глядя в экран телефона – в тусклом сиянии отразилось его грубоватое длинное лицо – и потопал в комнату. Затем – на кухню, бормоча что-то.
Валентина приложила ладонь к своему горячему лбу. Сердце колотилось. Наверняка давление подскочило, скоро начнет ломить виски.
Её муж лежит мёртвый на кровати, где они проспали десятки лет. Неужели это не сон?
Точно в ответ на её немой отчаянный вопрос дом вздрогнул от сильнейшего порыва ветра. Что-то над головой Валентины грохнуло, потом заскрипело.
– Слушай Валь. Прикинь. Не ловит сеть. Ничего не ловит.
Широким шагом в комнату из кухни ступил Варлам.
– Ничего не ловит, – повторил он, показывая ей сотовый. – Попробуй. Может, у тебя выйдет?
Валентина встала и направилась искать трубку. Часто забывала теперь, куда кладёт вещи. Очки пропадали, пульт постоянно исчезал, когда ещё телевизор работал, и сотовый, конечно. Виктор называл её Маша-растеряша, беззлобно, мягко, и ей даже нравилось.
Пока Валентина рыскала по дому в поисках телефона, Варлам топтался у окна в комнате. Смотрел через стёкла, бормотал, злился, досадовал, мотал головой от раздражения.
– И что за напасть такая? С какой радости нам это… – услышала Валентина, возвращаясь с телефоном, который нашёлся почему-то в прихожей.
– Вот, – она протянула трубку Варламу, тот взял, посмотрел, дёрнул головой.
– Ничего. Не берет.
Валентина замерла у стола. Голова и правда стала болеть, скоро дойдёт до рези в глазах. Нужна таблетка.
Варлам, ухнув, плюхнулся на диван, стоящий напротив накрытого салфеткой неработающего телевизора. Вскинул руки кверху, запрокинул голову к потолку, промычал что-то, и руки его бессильно упали.
Валентина повернулась и пошла – на кухню. Надо хотя бы чаю ему дать, что-то перекусить.
– Ничего не надо, – разгадав её план, бросил деверь.
Она вернулась, села на стул, вспомнив о том, что хотела выпить таблетку. Пошла на кухню снова, достала анальгин из коробочки, лежащей на верхней полке. Налила воды в треснутую чашку, запила таблетку, утёрла мокрые губы.
За окном всё лил и лил дождь. Ветер бесновался, и Валентина уже не сомневалась, что он не успокоится, пока не разрушит дом.
– Мне же на работу надо было утром. Крышу с Васькой перекрывали вчера у одного там, сегодня тоже собирались, – заговорил Варлам, ни к кому не обращаясь. – Я Ваське позвонить не успел.
– Не успел? – машинально спросила Валентина.
– Так договариваться с мужиками пошёл. Для похорон-то. Что эти из фирмы? На своих только надеяться. Съездил за реку. Перетёр. Звонил потом участковому, фирмачам, в фельдшерский пункт – хотя там не отвечали. Потом мотоцикл сломался. Хорошо, Димка был, сын Вована, помнишь?
Валентина смолчала, пытаясь представить эту часть жизни, что была от неё скрыта. Варлам ездил за реку, что-то делал, хлопотал. Она же сидела взаперти, словно не необитаемом острове, и ждала, вверив свою судьбу неизвестности. У Варлама своя жизнь, где тоже трудно, где надо ловить момент, искать, приспосабливаться. В этих местах, если не будешь крутиться, не выживешь. Вот она всю жизнь на Виктора полагалась – так учили, так привыкла, так заведено. Другой жизни не представляла себе и даже в самые тёмные минуты, на пороге старости, гнала от себя пугающие мысли; но вот самое страшное случилось – и ей требуется мужчина, чтобы решить все проблемы.
Варлам не попал на работу. Получается, это она виновата.
– Димка вообще соображает, пацан, хотя шаманили мы с ним целый час. Потом поехал. Эх. По мосту-то успел сюда. Ещё бы немного – и хана. Смотрю, а вода прёт. На глазах река шире, выше. А грязи по ней! Мусора тьма!
– Откуда столько? – спросила Валентина.
– Тот же самый дождь. Шёл с востока, там наполнил. Потом сюда, к нам. А то, что он в реку вбухал, до нас и докатилось, – Варлам потёр лицо обеими руками. – Валь, мы с тобой тут застряли.
– Ты говорил, на нашей стороне кто-то был ещё.
Деверь повёл плечами.
– Синявиных видел. Пешком через мост проскочили. Лёшку Гаврина. Они туда – я сюда. Говорит ещё, чего, с ума спрыгнул, сейчас всё зальет. Больше никого не видал. Может, есть кто ещё, может, нет никого.
Он посмотрел на невестку.
– Нам от этого ни холодно, ни жарко, Валь.
После этого они сидели несколько минут в тишине, словно услышали чей-то повелительный окрик закрыть рты. Валентина рассматривала половики. Варлам смотрел в экран телефона, и лицо у него было пугающим.
Ветер бушевал снаружи, бил в стены и крышу.
