Kitabı oku: «Мы кому-то нужны», sayfa 3

6

Брата он видел недели полторы назад. Ни на что Виктор не жаловался, ни на что не намекал, старые болячки если и беспокоили, то о них ни слова. Созванивались где-то четыре дня назад, поболтали. Обсудили будущую поездку за реку. Много чего требовалось закупить, и Варлам был готов хоть сейчас, но Виктор что-то тянул, говорил про дела. Какие? Варлам особенно не лез – говорит, значит, правда. Наверное, нашёл, где подколымить.

Сойдя с крыльца, Варлам ощутил, как порыв ветра почти отрывает его от земли. Испугался, хотел вернуться в дом, но упрямство взяло своё. Надвинув капюшон, отправился к сараю, где оставил мотоцикл; крутилось в голове, что надо бы съездить к реке, посмотреть, как высоко вода, проверить свой дом, может быть, дойти до соседей – вдруг кто-то остался. Помочь. Старуха у Кирьяновых лежачая. Успели ли на тот берег перевезти, пока мост не смыло? Варлам представил себе эту картину: кладут старуху на тачку и катят. И стыдно стало, словно подглядел что-то неприличное. С другой стороны, в чём его вина, за что совестно? Ни за кого другого он не в ответе, если бы попросили, то, конечно, бы помог. Но у него мёртвый брат и невестка, никуда теперь не денешься. Семья. Другой нет.

Открыв сарай, Варлам вошёл внутрь и посмотрел на мотоцикл. Стоял, наверное, минуту, пока не решил пойти пешком. Не так здесь далеко, к тому же вдруг лапка опять начнет барахлить, будь она неладна. Варлам теперь сомневался, что вообще заведет эту колымагу; сто лет в обед ей уже, на новый так и не накопил. Виктор в своё время обещал помочь с деньгами, да дело заглохло. Жизнь-то любит подлянки делать, только замечтаешься, планы построишь, она тебя по носу щёлкнет; или даст кулаком так, что кровь ручьем. В общем, до сих пор Варлам колесит на этом старом облезлом «Урале» – и будет до самой смерти.

Закрыв сарай, Варлам направился к воротам. Прошёл мимо низкого забора огорода и мимоходом отметил, что картошка, скорее всего, пропала. Даже если дождь кончится прямо сейчас, гниль не остановить. Не будет у Валентины урожая, не возьмет он и свою долю, туго придется зимой. Значит, договариваться о покупке надо уже сейчас – вот только с кем? В Афонино, считай, у всех пропала.

Ворота вздрагивали от порывов ветра. Варлам открыл калитку, вышел наружу, где ветру уже ничто не мешало разгоняться во всю силу. Ещё раз подумал, правда, не вернуться ли, но снова упрямство и нарастающая злость погнали его вперед. Глинистая рыжая дорога с двумя неглубокими колеями вела на юг, к домам, ещё не видным из-за возвышения. Чтобы разглядеть ближайший из них, почти в двухстах метрах, надо протопать вон до того камня с краю дороги. Старый камень, мхом обросший, словно из какой-то сказки. Подойдёшь к нему, увидишь на нём надпись: налево, направо, прямо – и все варианты не ахти какие, но выбирай свою судьбу. Думая, пересилит ли ветер его, сподобится ли с ног свалить, Варлам шёл по направлению к камню. Шёл, почти ничего не видя, едва различая впереди его силуэт. В какой-то миг, не преодолев искушения, обернулся через плечо. Показалось – Виктор сзади идёт. Сорок лет тут ходил, от дома к дому, привычным путем. Может, и сейчас бродит, неприкаянный, не понимающий, как так вышло вдруг. Жил – и умер.

«Не бывает привидений, – сказал себе Варлам. – Сказки бабкины». Снова повернулся лицом вперёд и зашагал против ветра. Трудно было идти, но чем сильнее оказывалось сопротивление, тем яростнее становился и его собственный напор. По правде, и не думал Варлам о соседях, хотя, попроси кто сейчас о помощи, не отказал бы; не думал, был уверен, что все уже за рекой, просто больше не мог оставаться в доме, где мёртвый брат лежал. Душно было там, безнадежно. Крыша словно давила, тьма в углах, к вечеру всё более тревожная, наводила на разные мысли, рождала в голове его неудобные образы, с которыми он не знал, что делать. Хотелось как-то выскрести их, выдавить, вытолкать вон. Не выходило. Вспоминал Варлам то, о чём уже, казалось, навсегда забыл. Детство их с Витькой, юность, работу в колхозе, женитьбу брата и то, как за неделю до свадьбы отказала ему собственная невеста. Сильным был тот удар, Варлам обозлился, сказав себе, что больше никто не сделает с ним того же. Хотя молодость брала своё – ходил он потом, остынув, за одной библиотекаршей из села, но когда дело докатилось до серьёзных разговоров – хотела она замуж и точка, – Варлам сдал назад. Хорошо видел он, как живется Витьке-дураку с женой, как друзья-приятели со своими благоверными воюют и света белого не видят, скованные по рукам и ногам; и вообще всё в семейной жизни казалось не так и не этак, неверно; а как? – никто до сих пор не знает. Тогда вопрос, ему-то зачем такая напасть? А смеются и дразнятся, так это от небольшого ума. Ему свою судьбу выбирать, свою жизнь проживать, и никого не касается, хочет он бобылем быть или нет. «Время рассудит», – думал он. И рассудило. До сих пор Варлам сам себе хозяин. Брату и невестке, конечно, помогал, но птицей считал себя вольной. Что ему? Возьмет и рванёт за реку, начнёт новую жизнь. Не старик ещё глубокий, пороху в пороховницах наскребёт, тут главное с духом собраться. Друзья женатые – кто умер уже, кто развёлся, кто уехал далеко, кто за реку перебрался и там неплохо устроился. Варлама звали – не пошёл. Перешагнув однажды некий возрастной рубеж, стал вдруг по-другому смотреть на всё. Не бурлила кровь больше, по утрам вставать стало трудно. Мало чего хотелось, пожалуй, только тишины и стабильности. Здесь его и брата дом, в Афонино. Пускай неказиста деревенька, на краю света, пусть даже умирает – да разве новость? – но это родное, не бросишь. Неизвестно ещё, что там за рекой, может, пустота и никого нет, только миражи.

Шагая через бурю, Варлам чувствовал нарастающую в груди глухую тяжесть, такую, что выть хотелось. В последние годы бывало такое. Прихватит что-то, невидимой рукой точно за шкирку возьмет и от этого боль по всему телу; не физическая боль, но та, что в сердце, ещё сильнее. И появляется в голове противный голосок. Всё могло быть иначе, говорит он. Сверни ты на нужную развилку тогда, сейчас не был бы как пёс – один. Вот и брата уже нет. Теперь что? Куда вернёшься? Пустой дом у тебя остался. Ни жены, ни детей. Кореш твой закадычный два года как в могиле, последний был. Больше нет. Пустой ты. Никчёмный. На луну теперь только выть осталось.

Варлам сплюнул, наступил в рытвину, полную бурлящей дождевой воды, и остановился. Вот и камень, точно, как в сказке. Может, и сейчас предлагает свернуть. Куда? Если и есть надписи, не разглядеть их под слоем мха. Думает Варлам, а что если они там были, всегда были эти надписи, и если бы не валял дурака, то давно бы прочёл их и сделал правильный выбор. Пошёл бы направо, а не налево. Сказал бы «да» вместо «нет». Птицей летал вольной, а стал кем? Наклонился Варлам к камню у дороги. Чем чёрт не шутит. Вдруг там что-то. Протянул руку, стал щупать мокрый мох, пропитавшийся дождём, но вскоре сообразил, что только обманывает себя. Камень изрезан временем вдоль и поперек, если были слова, то без остатка стёрлись.

Варлам выпрямился, посмотрел по сторонам. С возвышения открывался вид на дома и реку, на лес, подступающий справа и слева к Афонино. Теперь из-за бури ничего нельзя было разглядеть, даже ближайший дом. Громадный дождевой фронт накрыл всё, куда добирался взгляд, по воздуху носились оторванные ветви, фрагменты сломанных заборов, шифера, дрова из разворошенных поленниц. Только уж совсем ненормальный продолжил бы путь, но Варлам не испугался, сказав себе, что терять ему теперь нечего. Убьёт чем, так брат одного не оставит. Если где-то он есть, то наверняка ждёт.

Ободренный такой мыслью, Варлам зашагал дальше по дороге. Прогулка его теперь напоминала игру. Будет ли буря настолько сильна, чтобы поднять его и понести над землёй. Будет ли сам он сильным настолько, чтобы противостоять ей. Идёт, то ускоряясь, когда ветер толкает в спину, то замедляясь, когда в лицо; но идёт, зубы скалит, смеётся, издевается над стихией. Вот я иду, давай, свали меня с ног! Слабо? Ближайший дом, Карповы в нём жили, уже пять лет пустой. Окна мёртвые, голубая краска снаружи облезла. Добрался Варлам до ограды, взялся за острые штакетины, чтобы перевести дух. Стоит, слышит треск и грохот. Часть крыши на его глазах отрывается и летит вверх, крутясь; рушатся балки, стонут, стучат, падают во двор, тут же стекло звенит, но почти неслышно. С чердака ветром выдувает разный хлам, и тот летит, словно великанская шрапнель; Варлам не собирается рисковать – несётся прочь, подгоняемый ветром. Мимо пролетает длинная доска, коробки катятся по земле, подпрыгивая. Обернувшись, он видит, как падает забор вместе с воротами, а крыша амбара встаёт на дыбы, словно испуганный конь. Бежит Варлам, не выбирая направления, ноги несут сами – к дому, который по левую сторону от дороги, ведущей к реке.

Те минуты почти совершенно выветрились из его памяти, и как добрался до собственного крыльца, Варлам не мог сказать. Только вдруг увидел знакомые стены, ступени, навес, чуть покосившийся с одного бока. Остановился, дико озираясь, словно очнулся от душащего, обжигающего кошмара. Даже подумалось, буря подняла его и принесла сюда по воздуху, шутки ради или чтобы силу показать: ты, мол, сомневаешься, смеёшься надо мной, а я могу! Хлестнуло воды Варламу в лицо. Утёрся, посмотрел по сторонам трезвым взглядом. Вот оно, настоящее наводнение, такого Варлам не помнил. Грязное месиво, несущее мусор, уже заполнило собой окрестности и теперь вливалось во двор, прямо на его глазах пожирая огород и забираясь в постройки с наглостью бандита.

Ринулся Варлам в дом, толкнул дверь, опрокинул по пути пустое ведро. Наводнение ещё не добралось даже до погреба, но через повреждённую крышу дождь залил чердак, с чердака вода лилась вниз, прямо на стол, на кровать, на диван у окна. Когда Варлам ворвался внутрь, капли и отдельные струйки превратились в поток. Секунд двадцать стоял он, тупо разглядывая водопад, затем очнулся, кинулся забирать документы, деньги, всё, что ценно; метался, поднимал брызги, ругал себя, что раньше не додумался. «Дурак набитый, разве не знал? Кто бы остановил реку на полдороге?» Собрав самое ценное, Варлам схватил целлофановый пакет, сунул туда добычу и побежал к холодильнику; дёрнул дверцу, начал хватать продукты, бросать их в тот же пакет; под конец взял с полки половину блока сигарет и остановился. Совершенно отчётливо он слышал, как вода льётся в погреб. Не сразу дошло, что уже не только туда – как только вышел в прихожую, встретил катящийся прямо на него вал воды. Было почти по колени. С яростью и напором масса коричневой жижи заполняла жилое помещение. Ругаясь, подпрыгивая, хватаясь за стены и косяк, Варлам выскочил из дома, спрыгнул с крыльца. Тут воды оказалось выше колена. Начерпав полные сапоги, в панике он рванул через двор к воротам. Трудно было идти, словно что-то цеплялось за его ноги, пыталось приковать к месту. Подумал: упадёт, захлебнется, конец! Удалось выскочить за ворота, когда вода, похожая на густое варево, дошла ему почти до груди. Держа над головой пакет, Варлам рвался вперёд. Зубы стиснул, сосредоточившись на том, чтобы просто передвигать ногами. Считал шаги, сбивался, начинал снова, плевать, сколько раз ты до десяти дойдёшь, главное – выбраться. Ему удалось. Когда стало снова по колено, он взобрался на небольшой пригорок, задержался на нём и бросил взгляд назад.

Река поглощала деревню. У домов, стоящих ближе к берегу, видны были только крыши, те, что дальше, погрузились наполовину. И уровень воды стремительно рос. Шумела река, довольная и яростная, и чем больше забирала, тем больше ей было нужно.

Варлам утёр лицо. Он плакал, видя, как погибает мир, который он знал и любил. Скоро и его дом станет всего лишь развалиной, ушедшей под воду, номером в отчёте властей об ущербе, причинённом стихией.

Нужно было уходить. Варлам сошёл с пригорка, снова погрузившись едва ли не до пояса, и побежал – как мог. Добираясь до места, где воды ещё не было, он совершенно вымотался.

Оглядываясь через каждые два шага, точно не веря своим глазам, Варлам плёлся в сторону Витиного дома, последнего островка человеческого жилья на земле.

7

– Светопреставление, – сказала Валентина, пристроившись у окна. Барсик забрался на подоконник, сел рядом, разглядывая хозяйку зелёными глазами. – Думаешь, оно? Я-то никогда в такое не верила. Бабка моя, Вера, она – да. Всё крестилась, по любому поводу. «Господи Иисусе, Господи Иисусе!» Знаешь, сколько раз я слышала это, Барсик? Лет пять мне было, мать рассказывала. Хожу и бормочу что-то. Прислушались, а я: «Господисусе, господисусе!» В общем, приелось так, что не выгонишь из головы-то. – Валентина силилась что-то разглядеть через залитое водой стекло. – Ох сейчас бы бабка Вера поговорила. Жизнь такая, что на сто лет болтовни хватило бы. Всем бы досталось.

Барсик уклонился от её протянутой руки. Сердитый был, но терпеливый. Чувствовал: надо держаться людей. Большое зло грядёт.

– А мать моя? Тоже что-нибудь не забыла бы сказать. Дескать, поделом тебе, Валька, за то, что моей воли ослушалась. Получай. Знаю её. Бурю, сказала бы, тебе бог послал в наказание.

Валентина прислушалась, повернула голову к занавеске, за которой была кровать с покойником. Опять дурные мысли лезли в голову. Виделся Виктор, стоящий в темноте и подглядывающий в щёлку.

– Вот так, Барсик. Остались мы с тобой на краю света, никому не нужные.

Прибавила уже про себя: «Если не вернётся Варлам, нам с тобой совсем туго будет». Мысль эта страшнее, чем фантазии о муже-покойнике. Валентина гонит её от себя и тайком стучит по дереву. Тьфу-тьфу. Совсем с ума надо сойти, чтобы думать о таком.

Но что ни делай, а это – чёрное, тяжёлое, беспросветное – всё ближе. Громадное одеяло накрывало мир, отнимая всякую надежду. Думала Валентина, что она и Варлам – единственные оставшиеся люди на земле, остальные мертвы, смыты грязной водой.

Кот нервно водил ушами и косился в окно.

– Может, и не все, – рассуждая вслух, тут же опровергала себя Валентина. – Кто-то должен быть. Правительство, наверное. Армия. Спасатели с вертолётами. Они могут на самую высокую гору залететь и жить себе. Припасов на сто лет хватит – это не мы, голодранцы, до нитки обобранные. Им хорошо. Захотят, полетят куда угодно, посмотреть, остались ли людишки живые. А мы вон внизу, сигналим вертолёту…

Замолчала. Махнула рукой. Хватит. Давно не читала газет, сознательно в руки не брала, ничего знать не хотела о той жизни, далёкой и страшной. Телевизор давно сломан, не починили. Хорошо. А то, что уже почти не общается с людьми, – так в этом своё преимущество есть. Горазды деревенские по всегдашней привычке болтать о проблемах, мусолить до одурения тревожные вести, охать и вздыхать, ничего не предлагая, смиряясь, доводя себя до нервной дрожи; всегда это ненавидела Валентина, всегда сторонилась сплетен и чужих языков без костей; заболевала, если не могла уклониться вовремя и принимала случайно дозу этого яда. Всякий раз казалось, земля из-под ног уходит, мерещилась всякая мерзость и война, и голод, и эпидемии. Виктору строго-настрого приказывала не нести в дом всякую дрянь. Узнал что снаружи – перетри с мужиками, сюда даже не думай. Не успел обсудить, молчи. Не понимал сначала Виктор, говорил, мол, разве так можно, жить как страус-то, посмеивался, цыкал, – а Валентина на своём стояла, упрямилась. Нет, нет, нет, уволь. Здесь наш дом, мы хоть его защитим, понимаешь, хотя бы его, наш островок, он ведь только наш; а там где-то беда… – докатится до нас, тогда и обсудим. Пока – живём, как можем. И ставила заграждения, и рыла рвы, и тянула колючую проволоку. Прочь! Мнительная ты, поставила ей в упрек тётя Люда однажды, всё время плохое видишь. Будто это дурно, бросила та в ответ, ты лучше своей жизнью живи. Раз ты такая, взвилась тётка, буду жить. В подобные моменты Валентине хотелось её ударить. Слова, казалось ей, не способны были передать всё то, что она чувствовала. Такая злость брала, в глазах темно становилось и дыхание перехватывало. В последние-то годы, конечно, Валентина уже спокойнее ко всему относилась, вошла в колею, расставила метки: туда можно ходить, сюда нет, рассчитала безопасные маршруты. Береглась, не растрачивала силы попусту. Научилась уходить от споров и конфликтов, и даже Виктор принял её порядки. Плечами пожал. Ему-то что, в конце концов. О пустяках болтали, о хозяйстве, а больше молчали, и это молчание для обоих было как лекарство. Виктор набирался в нём сил, приходя домой, а Валентина успокаивалась, видя мужа рядом с собой, и тем была довольна, чего ещё ей было желать? После самых мрачных дней, ушедших в прошлое, но не забывшихся, а лишь заставленных другими воспоминаниями, только дом и оставался у Валентины. Дом. Где ей так и не довелось услышать смех собственных детей.

Совсем ещё недавно ей представлялось, как вдвоём с Виктором они доживают свой век, седеют, дряхлеют, но, ещё бодрые и полные сил для своих лет, наслаждаются жизнью. Снаружи бушуют ураганы, где-то там гремят войны, случаются немыслимые несчастья, но в их маленьком мирке по-прежнему тихо. Год за годом они выращивали бы картошку, продавали излишки, покупали у соседей то, чего не было у самих, или выменивали, вели тихие беседы, сидели вечерами на завалинке, смотрели на небо. Их последним земным приютом стало бы благообразное молчание; все сказано за эти десятилетия, все выводы сделаны, все точки поставлены. Ни спорить, ни обсуждать новое уже не имело бы никакого смысла, и под этим милосердным солнцем они дотянули бы до последнего часа вместе. Непременно вместе. Валентина не видела, не принимала иной сценарий. Представлялось ей, что сердца их остановятся в одну минуту, когда поймут оба, что больше им здесь делать нечего. И о том, что произойдёт дальше, позаботятся уже другие люди. Варлам возьмёт на себя большую часть хлопот, как то и полагается оставшемуся члену семьи. И наступит для Валентины вечность: мягкая, сладкая, без тревог, забот и страха. Где-то там, в земле без координат и времени, она встретит маму и папу. Снова у неё будет возможность любить их по-детски, всепоглощающе, без оговорок, обид и условностей. Никогда через силу, всегда – беззаветно и наивно. Об этом Валентина мечтала в последнее время. Думала в предрассветный час, лёжа на постели и глядя в потолок, на котором ей была знакома каждая трещинка. Или за обедом, когда выполняла механическую работу, не требующую внимания: чистила картошку, лук, тёрла морковь. Вечерами, сидя на завалинке, сложив руки на коленях, устремляла взгляд в даль. И точно как в её мечтаниях, приходил Виктор, садился рядом, клал ногу на ногу, закуривал. Воздух становился к вечеру прохладным, особо прозрачным, каким-то стеклянным и пах травами и лесом. Мошкара, вившаяся над головой, разлетелась прочь от табачного дыма, Виктор лениво отмахивался от неё, изредка поглядывая на жену, сидевшую с полуулыбкой на лице. Не мешал, почти ничего не спрашивал, этого просто не требовалось. «Вот, – думала в такие минуты Валентина, – так и должно быть. Даже если это наши последние весна и лето, мы возьмём от них сполна». В вечерней тишине, такой густой, что звенело в ушах, гасли звуки, уходил день. Сбывалось Валентинино счастье.

Пока не пошёл дождь.

Теперь ясно, помощи ждать бесполезно. Если бы не буря, то, наверное, уже бороздили бы небо вертолёты МЧС. Искали застигнутых паводком горемык и переправляли их на большую землю. И сюда прилетели бы… может быть. Однако пока буря не уляжется, думать о помощи властей нечего.

Валентина посмотрела на встревоженного кота.

– Был шанс – и нет его. Но тогда, давно, кто знал? – спросила она вслух и поняла, что голос её на фоне глухого рокота ветра и дробного стука капель звучит жалко. Следом сверкнуло, загрохотало. Над двором пролетело нечто громадное, тёмное, и Валентине, чья душа на миг провалилась в пятки, почудилось, что это птица. Буря ей нипочем, летает она, разыскивая добычу.

«Чего только не привидится», – подумала Валентина, предчувствуя возвращение головной боли.

Посветив на настенные часы фонариком, она поняла, что Варлам отсутствует слишком долго. Напрасно пошёл. Если с ним что-то, не дай бог, случилось, как ей быть?

Буря шумела. Валентина, притиснув нос к стеклу, всматривалась в мокрую водяную круговерть и ждала знака. Вернётся ли громадная птица? Появится ли другое существо, пришедшее из страшной легенды? Буря как раз такое время, когда оживают и становятся реальными вещи, которых не может быть. Вспомнила Валентина «Сказки тысячи и одной ночи», которые ей мать читала в детстве. Вот там была громадная хищная птица – и называлась Рух. Птица Рух. Чтобы прокормить детенышей, она воровала на пастбищах быков.

Боль подобралась к затылку, и Валентина поняла, как сильно устала. Теперь даже от самой той мысли по телу начала разливаться тяжесть. Мышцы одеревенели, в какой-то миг Валентине даже захотелось заплакать от отчаяния. Силы ей нужны, силы, чтобы пережить будущее, а тут, словно нарочно, она на глазах превращается в развалину. Тянуло просто лечь и закрыть глаза, отбросив все посторонние мысли. И лежать, глядя в потолок, уставив нос в балки. Подобно Бабе-Яге на печи. Ждать смерти.

Налила Валентина воды в чашку, выпила ещё одну таблетку. Сидеть больше не могла, ко всему прочему добавилась боль в спине. Пройдя на цыпочках в комнату, Валентина устроилась на диване. Страшно было, муторно, но ничего другого не оставалось. Легла Валентина на спину, положила на живот руки, в одной из которых держала фонарик, и принялась смотреть в потолок. Теперь она слышала, как вздрагивает дом, сопротивляется буре, напрягает мышцы и старые кости. Правду говорил Виктор, простоит ещё долго, на совесть строился, дедовыми руками. Лет примерно в пятнадцать спросила Валентина у матери, почему мы живём так далеко от других? Само Афонино вон на каком отшибе, а мы ещё дальше, чуть не в чистом поле. Мать была в хорошем настроении тогда, ответила без привычного злого присловья. Дескать, поссорился её отец с председателем, друзьями были закадычным сызмальства, да что-то пошло между ними не так. Председатель – Фёдор – тогда в Афонино жил, потом уж за реку переехал. Ну вот, отец мой тогда дом хотел ставить – жениться надумал, а в родительское гнездо невесту приводить не хотел, стремился своё хозяйство заиметь. Но тут в сердцах и заявляет, не хочу, дескать, жить там, где живет Федька. Строиться буду хоть в лесу. Заявил на собрании во всеуслышание, что даёт председателю месяц. Раз тот всё равно за реку собрался – пусть катится. Сказал, что если не уберется этот зловредный прыщ, будет ему полная обструкция. Ну, народ, конечно, смеяться начал, чего, мол, ты пыль поднимаешь, Никитка, что за кошка между вами пробежала, кончай смешить людей. А он не говорит ничего, не объясняет. И председатель щеки дует, дескать, не вашего ума… И как только их обоих не пытались мирить да упрашивали рассказать, в чём причина склоки – ни в какую. Совестили, что советскому человеку стыдно должно быть за такое поведение, пытались даже обоих на товарищеский суд притащить и там выведать при всём честном народе, но не вышло. Упёрлись оба как бычки, никто уступать не хотел; Фёдор вообще к тому же заявил, что никуда не поедет, и точка. Передумал. Ну, прадед плюнул и начал строиться здесь, вдали от деревни. Трудно ему пришлось, от председателя в таких вопросах многое зависело, но упрямства Никите Ивановичу было не занимать. Всё преодолел, работал словно одержимый, в любую непогоду, злил председателя, мол, смотри, без тебя обхожусь, без твоей помощи. В общем, пропади ты пропадом, Федька… Тут, Валентина помнила хорошо, мать принялась хохотать, и сама она, глядя на неё, подхватила. Больно похоже изобразила она дедов прищур и кривящийся рот. А потом, когда дед отстроил дом, привёл туда свою невесту – Веру. Стали они в нём жить, а теперь вот и мы. Не очень нравилось бабке твоей, Валька, что дом её новый теперь так далеко, но ничего уж не поделать. Хотя надеялась, Афонино расти будет, а куда расти, не в сторону реки же. Ясное дело, сюда. Так бы постепенно наш дом снова в деревне очутился, появились бы новые соседи, новая жизнь. Ошиблась, прибавила мать, не строилось Афонино. Пара домов за всё время и появилось новых, у берега. Всё больше в селе жизнь бурлила, там и магазины, там и почта, там и клуб, и правление, и медицина какая-никакая. Опять же в шестидесятых, когда тут банда по лесам шастала и грабежом промышляла, сельским было спокойнее – всё же рядом милиция. А нам, на отшибе, тут жуть было как. Каждый дом оборону держал ночами, мужики патрули организовывали, кто чем вооружался. Спали с ножом под подушкой, двери баррикадировали. И что, спросила Валентина испуганно, бандиты прямо в дома лезли? Сама не видела, конечно, отвечала мать, но разговоров было много. В селе ограбили дом, забрались в клуб, точнее, пробовали – спугнули их. А у нас за рекой почему-то всё тихо было, может, думали лихие людишки, что у нас и взять нечего? Правда, болтали, трижды видели ночью людей в чёрном, которые по главной улице ходили. Дескать, страшные они. Глаза красным сверкают. И ножи у всех во какие здоровенные! Неужели правда, спрашивала Валентина, сгорая от любопытства. А кто ж знает, отвечала мать. У страха глаза велики, недаром говорят-то. Может, испугались наших местных, может, ещё что, но у нас нападений не было. Но их поймали? Поймали, конечно. Оказалось, четыре беглых уголовника. Целая облава была, с собаками, солдатами, милицией из районного центра. Поймали и увезли, с той поры тишина… Валентина пыталась вообразить тех людей с красными глазами и жалела уже, что спрашивала; боялась, они станут приходить к ней во снах. Но тогда её интересовала не столько таинственная история шайки. А ты знаешь, почему дедушка с председателем поссорился? Мать пожала плечами, но видя, что Валентина ждёт, зыркнула в её сторону: мала ещё, не положено тебе знать – точка. Мать умела осадить, даже лениво, без огня, и ничего поперёк Валентина сказать уже не могла. Хотя любопытство не исчезло, ни тогда, в пятнадцать лет, ни позже. Однажды Валентина узнала о причине давней ссоры деда с председателем и подумала, что, наверное, только мужчины способны на такое, раздуть из пустяка целую войну.

Клонило в сон. Валентина чувствовала, как медленно погружается в прозрачную пустоту, и как её душа словно выходит из тела и обретает лёгкость. Дробь дождя в крышу, гром и шум ветра – это было как будто в другом мире, далёком, а потому не предвещало беды. Пусть себе гремит и воет, ей-то что. А Виктор, наверное, и правда пошутил, сейчас сидит на кухне, курит и улыбается. Провёл старую дуру. И вообще, всё это только сон, и вот сейчас Валентина откроет глаза и уставится в потолок спальни, слыша, как рядом сопит муж. Утро накатывает, дует свежий ветерок. Выйдет, зевая, она в одной ночнушке на крыльцо, и ноги голые будет приятно холодить. Птицы, просыпаясь, одна за другой затянут свои песни. Солнце, выйдя из-за леса, ослепит холодно-оранжевым, но вскоре начнёт припекать, напитывая жизнью новый летний день. А плохое забудется.

Перед самым пробуждением пришёл иной образ. Держа Валентину за руку, мать ведет её вдоль кладбищенской ограды, под ногами – тропинка, вытоптанная в зелёной траве, на ногах – жёлтые сандалии. Валентина идти не хочет, сопротивляется. Ей страшно, тошно и крутит в животе. «Чего плетёшься, иди быстрее!» – рычит мать. Заворачивают за угол, к воротам кладбища, где толкошится народ, в основном пожилые женщины в платках. Мужчины – дальше, среди памятников, многие из которых увенчаны красными звёздочками. Курят, гудят. Мать зло дергает её за руку: «Живо! Не заставляй людей ждать!» Валентина чувствует ещё больший страх, когда видит свежевыкопанную могилу и стоящий на козлах гроб с красной обивкой. Сердце её замирает. В то лето схоронили отца. Сколько ей тогда было? Едва семь.