Kitabı oku: «Танго старой гвардии», sayfa 3

– Что собой представляет Хорхе Келлер?

Ламбертуччи вместо ответа снова неразборчиво бурчит, раздумывая над ловушкой, которую, судя по всему, строит ему ход соперника. Но вот решается наконец и делает ход. Происходит быстрый обмен фигурами – и уста капитана роняют бесстрастное «шах». Спустя десять секунд Тедеско укладывает фигуры в коробку, а Ламбертуччи ковыряет в носу.

– Келлер? – говорит он. – У него большое будущее. Станет чемпионом мира, если сумеет, конечно, свалить русского… Блестящий шахматист, из молодых, да ранних, и не такой сумасброд, как этот… Фишер.

– А правда, что он начал чуть ли не в детстве?

– Говорят… Насколько я знаю, было четыре турнира, на которых раскрылся его феноменальный дар, а было ему тогда пятнадцать – восемнадцать лет. – Ламбертуччи глядит на капитана, как бы прося подтвердить, и принимается считать, загибая пальцы: – Международный в Порторосе… Мар-дель-Плата… международный чилийский… матч претендентов в Югославии…

– И не проиграл никому из грандов, – добавляет Тедеско.

– А это кто? – спрашивает Макс.

Капитан улыбается – мол, знаю, о чем говорю.

– Это Петросян, Таль, Соколов… Лучшие в мире шахматисты. Ну а его окончательное посвящение состоялось четыре года назад в Лозанне, где он победил Таля и Фишера на турнире из двадцати партий.

– Наголову разбил, как говорится, – подчеркивает Ламбертуччи, который уже сходил за бутылкой и сейчас вновь наполняет стакан Макса.

– Да, там были самые первачи, – подводит итог Тедеско, округляя единственный глаз. – А Келлер разделал их, что называется, под орех: двенадцать партий выиграл, семь свел к ничьей.

– И чем же он берет?

Ламбертуччи с любопытством оглядывает Макса:

– У тебя что, выходной сегодня?

– Выдалось несколько свободных дней. Хозяин в отъезде.

– Тогда оставайся ужинать. Есть пармезан с баклажанами и заслуживающая внимания бутылочка «Таураси».

– Спасибо, не могу. Надо кое-какими делами заняться на вилле.

– Раньше тебя вроде не интересовали шахматы.

– Ну… Сам понимаешь… – Макс с меланхолической улыбкой подносит к губам стакан. – Кампанелла и все такое прочее. Пятьдесят тысяч долларов – деньги немалые.

Тедеско с мечтательным видом снова вращает глазом:

– Еще бы. Любопытно, кому они достанутся.

– Так все же в чем его сила? – допытывается Макс.

– Ну-у, условия у него для подготовки замечательные… хорошо натренирован… – отвечает Ламбертуччи и, пожав плечами, оборачивается на капитана: добавь, мол, подробностей, если есть.

– Мальчик очень упорный, – говорит тот после краткого раздумья. – Когда начинал, многие гранды придерживались тактики осторожной, оборонительной… Келлер все это поменял. Тяготел в ту пору к неистовым, ярким атакам, неожиданным жертвам фигур, опасным комбинациям…

– А сейчас?

– Он верен своему стилю – рискованному, блестящему, с бурным эндшпилем… Играет совершенно бесстрашно, с пугающим безразличием к потерям… Иногда кажется, что он допустил промах или оплошность, зазевался или зарвался, но его противники теряют голову от того, какие сложные комбинации он строит на доске. Он, конечно, рвется к чемпионской короне, а матч в Сорренто – это как бы пролог к поединку, который начнется через пять месяцев в Дублине. Ставки высоки, как видишь.

– Ты будешь сидеть в зале?

– Это несусветно дорого. Зал в «Виттории» предназначен для людей с большими деньгами и для журналистов… Удовольствуемся тем, что нам расскажут по радио и по телевизору… разыграем на собственной доске.

– Это вправду такой важный матч?

– Ни один другой так не ждали с шестьдесят первого года, когда Решевский играл с Фишером, – объясняет Тедеско. – Соколов – игрок жесткий, цепкий, бесстрастный, упорный, чтобы не сказать вязкий. Лучшие свои партии он неизменно сводит к ничьим. Берет противника измором. Недаром у него прозвище Советский Утес… Но дело в том, что больно уж многое стоит на кону… Деньги, само собой. Но и политики хватает.

Ламбертуччи мрачно смеется:

– Говорят, будто Соколов снял недалеко от «Виттории» целый дом – для себя, своих тренеров, секундантов и агентов КГБ, которые его охраняют.

– А известно что-нибудь о его матери?

– Чьей?

– Келлера! В прессе про нее много пишут.

Капитан задумывается ненадолго.

– Да как тебе сказать… Не знаю… Говорят, будто она ведет все его дела. И кажется, это именно она открыла в нем талант и нашла лучших учителей. Шахматы поначалу, когда ты еще ничего собой не представляешь, – дорогое удовольствие. Поездки, отели и прочее… Для этого надо либо иметь деньги, либо уметь их доставать. Судя по всему, это у нее получилось. Да, она занимается всем, руководит всей командой своего Хорхе и следит за его здоровьем. Еще говорят, хоть, наверно, это преувеличение, что она создала его. Не думаю: кто бы и как бы ни помогал, гениальные игроки вроде Келлера создают себя сами.

Следующая встреча произошла на шестой день плавания перед ужином. Макс Коста уже полчаса танцевал с разными дамами, в том числе с американкой, сунувшей ему пять долларов, и с голубоглазой мисс Ханиби, когда Шмюкер торжественно проводил супругу Армандо де Троэйе на ее обычное место. Как и в первый вечер, она пришла одна. Макс, оказавшись возле ее столика – он в эту минуту танцевал с одной из бразильянок, – заметил, что лакей подает ей коктейль с шампанским, а она, вправив сигарету в короткий мраморный мундштук, закуривает. Сегодня вместо жемчужного ожерелья на ней было янтарное. А надела она черное атласное платье с голой спиной, волосы зачесала назад, по-мужски, пригладила бриллиантином и сильней, чем обычно, черным подвела глаза, придав им легкую раскосость. Макс несколько раз безуспешно пытался перехватить ее взгляд. Наконец он коротко переговорил с музыкантами, и когда те, покладисто кивнув, начали модное в этом сезоне танго «Адьос, мучачос», а пары потянулись на площадку, поблагодарил бразильянку, подошел к столику, коротко поклонился и застыл в ожидании, достав из арсенала своих улыбок самую любезную. Меча Инсунса де Троэйе подняла на него глаза, и на миг он решил, что последует отказ. Но вот этот миг истек, и Макс увидел, что она кладет дымящуюся сигарету в пепельницу и поднимается. Ему показалось, что она делает это нестерпимо долго, а движение, которым она опустила левую руку на его правое плечо, – обескураживающе вялым. Но мелодия, дошедшая до самых своих ударных мест, захватила и увлекла обоих, и Макс тотчас понял, что музыка выступает сегодня на его стороне.

И в очередной раз убедился, что танцует она удивительно. Танго требует не стихийности, но четкого замысла, который внушается партнеру и осуществляется мгновенно в мрачном, почти злобном безмолвии. Так и танцевали эти двое, то приникая друг к другу, то отшатываясь, безошибочно угадывая, что сделает партнер в следующий миг, и с такой естественностью двигаясь по площадке в окружении других пар, что те рядом с ними представали беспомощными дилетантами. Макс, как профессионал, отлично знал, что правильное танго невозможно без умелой, вышколенной партнерши, способной приноровиться к этому танцу, где ровный ход перебивается внезапными остановками и кавалер ломает ритм, имитируя – или даже пародируя – схватку, в которой дама, сплетясь с ним в объятии, постоянно пытается убежать – и каждый раз замирает, с горделивым вызовом принимая свое поражение.

Протанцевав два танго подряд – второе называлось «Шампань танго», – они не обменялись ни единым словом: так полно захватили их музыка и удовольствие от движения. Когда атлас случайно соприкасался с фрачным сукном, Макс не столько ощущал, сколько угадывал близкое тепло, которым веяло от юного разгоряченного тела партнерши, от ее лица и зачесанных наверх волос, от шеи и обнаженной спины. В одной из пауз между танцами они замерли напротив друг друга, слегка задыхаясь от быстрых движений и ожидая, когда вновь заиграет музыка: Меча не выказывала намерения вернуться за стол, а Макс, заметив бисер испарины над ее верхней губой, вытащил один из двух своих платков – не тот, который выглядывал из нагрудного кармана фрака, а другой – безукоризненно отглаженный и сложенный, лежавший в кармане внутреннем, – и с полнейшей естественностью протянул ей. Она приняла квадратик белого батиста, чуть прикоснулась им ко рту и отдала обратно – едва уловимо повлажневший и с легким красным пятнышком посредине. И опять же, вопреки ожиданиям Макса, не пошла к своему столу, чтобы достать из сумки пудреницу. Макс тоже вытер пот с верхней губы и со лба – от взгляда женщины не ускользнуло, что именно в таком порядке, – спрятал платок, и, когда зазвучало второе танго, они начали танцевать так же слаженно, как раньше. Но теперь ее взгляд не блуждал неведомо где; наоборот, останавливаясь после сложного па, получившегося особенно отчетливо и чисто, или перед тем, как выйти из неподвижности и вновь начать движение по площадке, они пристально глядели друг на друга. Был один миг, когда, не доведя до конца движение, Макс замер, застыл сосредоточенно и бесстрастно, и ее тело во всем своем зрелом изяществе неожиданно прильнуло к нему, гибко колеблясь из стороны в сторону и как бы порываясь высвободиться из мужских объятий, а на самом деле не желая этого. Впервые за все то время, что Макс профессионально занимался танцами, он почувствовал искушение вытянуть губы и проскользить ими вдоль этой шеи – девически гладкой, стройной, длинной и благодаря открытому затылку кажущейся еще длиннее. Именно в эту минуту он случайно заметил, что Армандо де Троэйе сидит за столиком – сигарета меж пальцев, нога на ногу – и, внешне безразличный ко всему, очень внимательно наблюдает за ними. А когда перевел взгляд на свою даму, увидел золотистые отблески, которые, казалось, множились, покуда она хранила безмолвие Женщины вечной, не имеющей возраста. Владеющей ключами от всех тайн, непостижимых для мужчины.

Расположенный на корме fumoir-café¹⁰ соединял прогулочные палубы правого и левого бортов. Когда пассажиры ушли ужинать, Макс Коста направился туда, зная, что в этот час там наверняка почти никого нет. Дежурный официант поставил перед ним украшенную логотипом пароходной компании чашку двойного черного кофе без сахара. Немного ослабив белый галстук и расстегнув тугой крахмальный воротничок, Макс выкурил сигарету у иллюминатора, где за стеклом среди отражений ярких огней, горевших внутри, плавала в ночной черноте луна, заливая светом кормовую надстройку лайнера. По мере того как выходили из ресторана пассажиры, курительный салон постепенно заполнялся, так что Макс вскоре встал и пошел к выходу. В дверях посторонился, пропуская нескольких мужчин с сигарами; среди вошедших был и Армандо де Троэйе – один, без жены. Ее он вскоре увидел на прогулочной палубе левого борта рядом с другими пассажирами первого класса, которые, завернувшись в пледы или надев плащи, принимали воздушные ванны или любовались ночным морем. Было довольно тепло, но океан – впервые с того дня, как вышли из Лиссабона, – погнал белые барашки, и хотя «Кап Полоний» был оснащен новейшими системами курсовой устойчивости, качка стала чувствоваться ощутимо и, судя по возгласам, беспокоить пассажиров. В танцевальном салоне народу собралось гораздо меньше, чем обычно, многие столики пустовали, в том числе и зарезервированный за супругами Троэйе. Кое-кто из пассажиров уже страдал от морской болезни, и потому танцевальный вечер вышел коротким. У Макса было мало работы сегодня, и после всего лишь двух туров вальса он уже освободился.

Отразившись в огромных зеркалах главной лестницы, они встретились у лифта: Макс собирался спуститься в свою каюту во втором классе. Мерседес – в палантине из чернобурки, с парчовой сумочкой в руках – в одиночестве направлялась на прогулочную палубу, и Макса удивило, как уверенно идет она на высоких каблуках по зыбкому настилу: волнение усиливалось, и палубы даже такого огромного корабля, как этот, обрели неприятные свойства замкнутого трехмерного пространства. Оглянувшись, он открыл дверь и держал ее до тех пор, пока женщина не шагнула через порог наружу. Она отозвалась скупым «спасибо», Макс поклонился, закрыл дверь и продолжил путь, успев сделать шагов восемь или десять. И в задумчивости шел все медленнее, а потом и вовсе остановился. Да что за черт, сказал он себе. Попытка не пытка. Отчего бы не попробовать – с должной осторожностью, разумеется.

Он вскоре заметил ее в слабом свете ламп, покрытых густым налетом соли, – она прогуливалась вдоль борта – и остановился перед ней с самым непринужденным видом. Без сомнения, она искала спасения от морской болезни на свежем воздухе. Пассажиры в большинстве своем, напротив, сутками напролет в лежку лежали в каютах, пав жертвами собственных взбунтовавшихся желудков. На миг Макс испугался, что она пройдет мимо, сделав вид, что не заметила его. Опасения его оказались напрасны. Некоторое время она глядела на него, стоя молча и неподвижно. Потом неожиданно произнесла:

– Это было приятно.

С собственным замешательством ему удалось справиться не сразу.

– И мне тоже, – выговорил он наконец.

Женщина продолжала смотреть на него. И то, как она смотрела, вернее всего было бы определить как «с любопытством».

– Вы давно занимаетесь этим профессионально?

– Пять лет. Но с перерывами. Эта работа…

– Доставляет удовольствие? – перебила она.

Теперь, стараясь попадать в такт, они снова шли по медленно раскачивающейся палубе. Порою натыкались на темные бесформенные силуэты или даже могли различить лица редких пассажиров. Когда Макс оказывался на неосвещенных участках, становились видны лишь белые пятна пластрона, фрачного жилета и галстука, накрахмаленных манжет, выглядывавших из рукавов ровно на полтора дюйма, да платочек в верхнем кармане.

– Я не это хотел сказать, – мягко улыбнулся он. – Совсем не это. Это работа временная, скорее даже случайная. Помогает кое в чем.

– В чем же, например?

– Ну… Как видите, дает возможность путешествовать.

Оказавшись в эту минуту под фонарем, он убедился, что теперь улыбается она, причем одобрительно.

– Больно уж хорошо вы справляетесь с этой случайной работой.

Макс пожал плечами:

– В первые годы я работал более или менее постоянно.

– Где же?

Макс решил не раскрывать весь свой послужной список. Кое-какие пункты огласке не предавать, а приберечь исключительно для себя. Китайский квартал в Барселоне или, например, старый марсельский порт. Или имя той венгерской танцовщицы, что брила себе ноги, распевая «La Petite Tonquinoise»¹¹, и питала пристрастие к юнцам, порой просыпавшимся посреди ночи в холодном поту: в кошмарных снах им виделось, что они по-прежнему в Марокко.

– Зимой – в хороших парижских отелях, – сказал он вслух. – В пик сезона – Биарриц и Лазурный Берег… Одно время работал в кабаре на Монмартре.

– Да? – переспросила она не без интереса. – Мы не могли с вами где-то пересечься?

– Нет, – улыбнулся он уверенно. – Не могли. Я бы запомнил.

– Так что вы хотели мне сказать? – спросила она.

Он не сразу понял, что она имеет в виду. Но потом сообразил: после того как они встретились внутри, он вышел следом за ней на прогулочную палубу и молча, без объяснений заступил дорогу.

– Что никогда и ни с кем у меня не бывало такого идеального танго.

Ее молчание длилось секунды три-четыре. Можно было понять его так, что она польщена. Потом остановилась под укрепленным на переборке фонарем и в его помутнелом от соли свете взглянула на Макса:

– В самом деле? Вот ведь… Что ж, спасибо, вы очень любезны, сеньор… Макс, кажется?

– Да.

– Спасибо, сеньор Макс, за комплимент.

– Это не комплимент. И вы сами это знаете.

Она рассмеялась – открыто и чистосердечно. Как накануне вечером, когда он в шутку предположил, что ей пятнадцать лет.

– Мой муж – композитор. Так что в музыке и танце я разбираюсь. Но вы, должна признать, исключительный партнер. Вам так легко повиноваться.

– Но ведь вы не повинуетесь. Вы танцуете сами. Поверьте моему опыту.

Она задумчиво кивнула:

– Да. Опыт у вас есть, судя по всему.

Макс оперся о влажный планшир. Подошвами он ощущал, как качающейся палубе передаются содрогания машины во чреве корабля.

– Не угодно ли сигарету?

– Нет, спасибо, сейчас не хочу.

– А вы не будете возражать, если я закурю?

– Пожалуйста.

Из внутреннего кармана он извлек портсигар, достал сигарету, зажал ее в зубах. Женщина следила за его движениями.

– Египетские? – спросила она.

– Нет, турецкие. «Абдул-паша». С медом и опием.

– Тогда угостите.

С коробком спичек в руке он наклонился к ней и, держа меж ладоней, поднес огонек к кончику ее сигареты, уже вправленной в мраморный мундштучок. Потом прикурил сам. Ветер тотчас развеял дым, не дав прочувствовать его запах и вкус. Максу показалось, что женщина зябко вздрогнула под своим палантином. Он показал на дверь находившегося рядом «пальмового салона», как называлось на лайнере нечто вроде зимнего сада – просторного, двусветного, обставленного плетеными креслами, низкими столиками и кадками с цветами.

– Профессионально заниматься танцами… – сказала она, когда они вошли туда. – Забавно… для мужчины.

– Я не вижу особой разницы, мужчина этим занимается или женщина. И мы, как видите, делаем это для заработка. Танцы вовсе не всегда увлечение или развлечение.

– А правду ли говорят, что характер женщины проявляется в том, как она танцует? И тут уж не притворишься?

– Да, бывает… Но впрочем, так же, как и мужчины.

Салон был пуст. Мерседес села, небрежно сбросив с плеч палантин и глядясь в золотую, отполированную крышечку vanity-box¹², которую достала из сумки, провела по губам бледно-красной «Тэнджи». Припомаженные, поднятые кверху волосы придавали чертам лица какую-то юношескую резкость, а с нею – и порочную прелесть двуполого существа, но черный атлас платья выгодно, как отметил Макс, обрисовывал женственные очертания фигуры. Перехватив его взгляд, она закинула ногу на ногу и стала слегка покачивать ею. Правый локоть уперла в поручень кресла, а в левой руке между указательным и безымянным пальцами с длинными выхоленными ногтями, покрытыми лаком точно того же оттенка, что и губная помада, держала сигарету. И время от времени роняла с нее пепел на пол так, словно пепельниц, подумал Макс, в природе не существовало.

– Я хотела сказать – забавно наблюдать вблизи и своими глазами человека вашего ремесла. Вы первый из ваших коллег, кому я сказала что-нибудь, кроме «спасибо» и «до свиданья».

Макс принес ей пепельницу и остался на ногах, сунув правую руку в карман. Он тоже курил.

– Мне бы хотелось потанцевать с вами.

– И мне. Я бы охотно сделала это, если бы оркестр еще играл и в салоне были люди.

– Ничто не мешает нам потанцевать прямо сейчас.

– Простите?

Она смотрела в его улыбающееся лицо так, словно услышала нечто крайне неуместное. Но Макс продолжал безмятежно улыбаться. «Ты славный парень, – говорили ему венгерка и Борис Долгорукий – говорили не сговариваясь, потому что не подозревали о существовании друг друга. – Когда ты так улыбаешься, Макс, никто не усомнится, что ты очень славный парень. Постарайся извлечь из этого пользу для себя».

– Уверен, что вы сможете вообразить себе музыку.

Она в очередной раз стряхнула пепел на пол.

– Отважный вы человек.

– Сможете?

Теперь черед улыбнуться – и с оттенком вызова – пришел женщине.

– Ну конечно смогу. – Она выпустила дым. – Я замужем за композитором, не забывайте. И музыка у меня в голове.

– Как насчет «Дурной компании»? Знаете ее?

– Прекрасно.

Макс потушил сигарету и одернул смокинг. Она мгновение сидела неподвижно: улыбка ее исчезла; еще какое-то время смотрела на него задумчиво снизу вверх, словно желая убедиться, что он не шутит. Потом положила в пепельницу свой мундштук с ободком губной помады на конце, медленно поднялась и, глядя Максу прямо в глаза, опустила левую руку ему на плечо, пальцы правой вложила в его выжидающе протянутую ладонь. Постояла так, выпрямившись, очень спокойная и серьезная, пока Макс, дважды слегка сжав ее пальцы, чтобы обозначить первый такт, не отклонил корпус чуть вбок и не выставил вперед правую ногу, – и они, обнявшись и не сводя друг с друга глаз, пошли в танце между плетеными креслами и цветочными горшками «пальмового салона».

Из транзисторного «Маркони» в белом пластиковом корпусе несется твист в исполнении Риты Павоне. В открытое окно своей комнаты на вилле «Ориана» Макс видит меж садовых пальм и пиний с широкими кронами панораму Неаполитанского залива: на кобальтово-синем фоне темнеет вдалеке конус Везувия; линия побережья тянется вправо до самого Скутоло; Сорренто примостился на краю крутого скалистого откоса; два причала – каменные волнорезы, лодки, вытащенные на берег или покачивающиеся на якорях невдалеке. Шофер доктора Хугентоблера довольно долго стоит в задумчивости, не сводя глаз с этого пейзажа. После завтрака на тихой кухне он надолго застывает у окна, прикидывая, насколько возможен и вероятен замысел, который всю ночь не давал ему спать, заставляя ворочаться с боку на бок, и, вопреки ожиданиям, не оставил в покое даже при свете дня.

Но вот наконец Макс приходит в себя и делает несколько шагов по своей скромной комнате – угловой, на первом этаже виллы. Потом, бросив прощальный взгляд на Сорренто, идет в ванную, холодной водой освежает лицо. Вытираясь, разглядывает себя в зеркале – разглядывает долго, дотошно и придирчиво, будто желая проверить, далеко ли продвинулась старость с прошлого раза. Будто ища черты ушедшего давно и далеко. Невесело созерцает серебристую, уже чуть поредевшую шевелюру, кожу, протравленную временем и жизнью, морщины на лбу и в углах рта, пробившиеся за ночь на подбородке седые щетинки, набрякшие веки, гасящие живость взгляда. Потом ощупывает поясницу – все больше дырочек на ремне, все дальше они от пряжки – и недовольно качает головой. Лишних килограммов могло бы быть поменьше. Как и лет за плечами.

Он выходит в коридор и, минуя двери, ведущие в подземный гараж, направляется прямо в гостиную. Там все прибрано и вычищено, мебель упрятана в белые холщовые чехлы. Супруги Ланца проводят отпуск в своем Салерно. И это означает полнейшие покой и праздность: всех обязанностей у него – сторожить виллу, пересылать срочную корреспонденцию, содержать в исправности и готовности хозяйские «ягуар», «роллс-ройс» и три антикварных автомобиля.

Медленно и все еще задумчиво Макс подходит к встроенному бару, открывает дверцу и на палец наполняет резной хрустальный стакан «Реми Мартен». Морща лоб, пьет маленькими глотками. Обычно он крайне воздержан. И почти всю жизнь, включая даже самые суровые и трудные годы, был умерен в питье – лучше даже сказать, «благоразумен» или «осторожен» – и умел превратить спиртное, выпитое им самим или другими, не в непредсказуемого врага, но в полезного союзника, в профессиональный инструмент, совершенно необходимый при его сомнительном занятии – вернее, при всем многообразии его сомнительных занятий – и столь же действенный, как улыбка, удар или поцелуй. Однако в последнее время, когда впереди все отчетливей вырисовывается конец пути, стал ценить небольшие дозы алкоголя – стакан вина, рюмку вермута, порцию хорошо сбитого негрони, – способного подхлестнуть сердце и мысли.

Допив коньяк, Макс бесцельно бродит по пустому дому. И по-прежнему прокручивает в голове то, что всю ночь не давало ему уснуть. По радио – он так и не выключил его и оставил в глубине коридора – женщина просит: «Resta cu même»¹³ – так, словно и впрямь страдает в разлуке. Макс на минуту заслушивается песней. Потом возвращается к себе, выдвигает ящик, где хранится его чековая книжка, проверяет состояние счета. Свои весьма ограниченные средства. Хватит в обрез, чтобы осуществить задуманное, прикидывает он. Взбодрившись, открывает шкаф и производит смотр гардероба, воображая вполне предсказуемые ситуации, а потом отправляется в главную на этой вилле спальню. Он и сам не замечает, что движется легко и свободно и шаг его так же упруг и уверен, как много лет назад, когда мир был всего лишь опасным, завораживающим приключением, нескончаемой чередой испытаний для его выдержки, ума, ловкости. Но вот решение принято, и стало легче: прошлое сплетается с настоящим в удивительную арабеску и все предстает в обманчивой простоте. В спальне доктора Хугентоблера мебель и кровать – в чехлах, сквозь задернутые шторы просачивается золотистое сияние. Когда Макс раздвигает их, поток света заливает комнату, а за окном открывается залив, деревья, соседние виллы, лепящиеся по склонам. Он подходит к шкафу, снимает с верхней полки чемодан от Гуччи, кладет его на кровать, а потом, повернувшись и подбоченясь, оглядывает богатый выбор, предоставляемый хозяйским гардеробом. У доктора Хугентоблера примерно тот же размер воротника и объем груди, так что Макс набирает полдюжины шелковых сорочек и два пиджака. Размеры обуви и брюк не совпадают – он выше ростом, – и потому, делать нечего, придется зайти в дорогие магазины на Корсо Италия, а вот новый ремень хорошей кожи и пар шесть трусов неброских тонов летят в чемодан. Окинув шкаф прощальным взглядом, добавляет два шелковых шейных платка, три красивых галстука, золотые запонки, зажигалку «Дюпон» – хоть давно уже бросил курить – и часы «Омега Симастер Девиль», тоже золотые. С чемоданом в руке возвращается к себе в комнату. Теперь по радио Доменико Модуньо поет «Vecchio frac». Старый фрак. Забавное совпадение, думает Макс, улыбаясь. Это можно счесть добрым предзнаменованием.