Kitabı oku: «Все адмиралы были троечниками 2», sayfa 2
На крейсере меж тем все затихало. От беспокойных пассажиров уже не осталось и духу, а экипаж, за исключением немногочисленной вахты, затих в кубриках и каютах, измученный суматошным днем.
Но корабли так устроены, что они никогда не спят. А если засыпают, то вечным сном на корабельном кладбище перед резкой на металлолом. Сегодняшний день был необычным – слишком многое нахлынуло, и воспоминания будоражили корабельную память.
Крейсер был боевым кораблем, повидавшим на своем веку очень много, даже слишком, для одного корабля. Чего стоил семимесячный переход через три океана из Кронштадта в Южно-Корейское море в 1905 году.
В Цусимском сражении «Аврора» чудом не погибла от торпед и снарядов в бою, где ее экипаж проявлял чудеса храбрости. Защищая наши тихоходные транспортные суда, они вдвоем с крейсером «Олег» смело напали на отряд японских крейсеров из десяти единиц. Русские моряки крейсеров не спустили флаги, борясь до последней возможности. В бою погиб командир «Авроры» и еще несколько человек. Оставшись без угля и снарядов, они с разрешения русского правительства зашли в Манилу, где были интернированы американскими властями.
Вернувшись после окончания войны в Кронштадт, крейсер стал учебным кораблем, совершив несколько многомесячных походов с гардемаринами. Первая мировая снова поставила его в боевой строй, и он принял участие в нескольких операциях Балтийского флота.
Во время Великой Отечественной защищал Ленинград, отгоняя своими пушками врага. В одном из налетов немецкой авиации получил пробоину и сел на грунт у Ораниенбаума.
Пройти четыре войны, три революции и при этом выжить, согласитесь, не каждому так везло. Ему было что вспоминать в долгие часы стоянки у стенки.
Но была в его судьбе веха, о которой он вспоминать не любил. О событиях 1917 года… Когда ему было стыдно за свой экипаж, за матросов, которые, потеряв человеческое обличие, зверски убили командира и старпома крейсера. Убили за то, что те не изменили присяге, сохранив офицерскую честь и человеческое достоинство.
«Аврора» вдруг превратилась в сборище «братков», желавших непонятно каких «свободы, равенства и братства». Причем исключительно для себя. Руки матросов обагрились кровью не только офицеров, но и гражданских «буржуев», виновных лишь в том, что их лица не понравились «буревестникам революции»…
Как-то, в конце 90-х, я прогуливался по палубе крейсера в ожидании начала репетиции военно-морского парада. Ко мне подошел турист-иностранец. Судя по выговору, это был эмигрант последней, горбачевско-ельцинской, волны, не так давно покинувший Россию.
Желая польстить капитану 1 ранга в парадной форме, он похвалил корабль. В ответ же услышал крамольное: «Лучше бы она погибла в Цусимском сражении, может, тогда и революция не свершилась бы!»
Мне могут возразить ярые поклонники Маркса, истово верящие в закономерность смены общественно-экономических формаций. Мол, нашелся бы другой крейсер, который дал сигнал к восстанию, ведь исторический прогресс не остановишь. К ним обязательно бы подключился визгливый хор картавых либералов, доказывающих, что революция была неизбежна, так как народ хотел свободы и чего-то еще.
Но у первых хочется спросить, почему учение вашего любимого Маркса забуксовало на капиталистической стадии развития, не думающей меняться на социалистическую?
А у вторых уточнить: приезд большевистской ОПГ в дипломатическом вагоне тоже был неизбежен? Или его кто-то организовал? И, кстати, что это за темная история с деньгами Парвуса, Ротшильда и Шифа?..
И в завершение и тем и другим посоветовал бы почитать у Брэдбери про случайно раздавленную бабочку…
Мой ответ очень не понравился туристу. Он вдруг резко заинтересовался шлюпками крейсера и направился изучить их поближе. У меня почему-то сложилось мнение, что он был потомком революционеров, уверенным, что все в России должны благодарить кровавую клику Ленина, узурпировавшую власть в семнадцатом.
Я же до сих уверен в обратном.
P. S.
Все, описанное выше, является чистой правдой. Даже то, что в Техническом задании на восстановление крейсера имелся пункт, требовавший подготовить баковое орудие к фактической стрельбе холостым снарядом.
Моряки на своих арсеналах смогли отыскать 152-миллиметровые заряды, подходившие для этой пушки, и были готовы 7 ноября произвести юбилейный выстрел.
Но в 1987 году ситуация в горбачевской стране уже настойчиво рекомендовала не стрелять…
Вещее сочинение
Наверное, нет человека, который бы не слышал о существовании вещих снов. Мало того, обязательно найдутся верящие в них, что вполне объяснимо – всем без исключения хочется узнать, что ждет впереди.
Но если вдуматься, то это не банальное любопытство, а тяга к острым ощущениям, желание пощекотать нервы. Понятно же, что там, в светлом будущем, может случиться всякое, вплоть до самого страшного… И хотя ЭТО обязательно произойдет рано или поздно, но, во-первых, никому не хочется РАНО, а, во-вторых, срок для ПОЗДНО – величина неопределенная. Причем с годами он сам собой отодвигается вправо (излюбленное выражение штабных планировщиков), даря лентяям надежду совершить то, что постоянно откладывается на потом.
Поэтому желание узнать свою судьбу можно сравнить с попыткой заглянуть в пропасть. Разумом понимаешь, что ничего толком не увидишь и лучше бы не заглядывать, но край почему-то непреодолимо манит.
Еще это похоже на русскую рулетку, с той разницей, что барабан за тебя крутит сама Судьба, и сколько в нем патронов, известно только тому, кого не принято упоминать всуе…
Если кому-то, очень впечатлительному, не нравятся примеры, допускающие летальный исход, пусть сравнит ситуацию с искушением проверить: неужели такую маленькую лампочку не вытащить изо рта? Все пробовавшие утверждают, что будет смешно, а самые смешливые из них советуют обязательно попробовать…
Но ниже речь пойдет о новом явлении в эзотерике – вещем сочинении. Герой этого рассказа в силу юного возраста не собирался заглядывать ни в какое будущее, но невольно прикоснулся к тому, что называется Судьбой. Даже не подозревая об этом.
Стоял солнечный сентябрьский день. Природа, словно жалея людей, за то, что готовит им долгую зиму, баловала последними хорошими деньками. Больше всего это радовало детвору, не наигравшуюся летом. Но были среди них несчастные, которых теплый день только огорчал. Этими горемыками являлись школьники, томящиеся в классах или корпевшие над домашними заданиями.
Один такой сидел за столом, на котором сиротливо белел двойной лист в линейку и скучала стеклянная чернильница. Ему было двенадцать лет, и он уже несколько дней ходил в пятый класс. Часа через полтора ему предстояло отправиться в школу, где он учился во вторую смену.
Взглянув на него, можно было понять, что его постигло большое горе: поникшая голова, опущенные плечи, печаль и тоска в глазах – все кричало: «SOS! Помогите!» Но никто в этом огромном мире не мог прийти ему на помощь, и со своей бедой он оставался один на один.
А беда пришла, откуда не ждали. По крайней мере, так рано. На листках, лежащих перед ним, была выведена прыгающим почерком всего одна строчка «Кем я хочу стать». Проницательным читателям понятно, что это был заголовок сочинения, которое обязательно писали, и наверняка сейчас пишут, все школьники.
Конечно, новоиспеченные пятиклассники ожидали сочинения, ведь каждую осень они писали дурацкое «Как я провел лето». Но любая катастрофа всегда приходит нежданно, сколько к ней ни готовься.
Заголовок был написан полчаса назад, но дальше этих слов дело не двигалось. Не помогало ни почесывание затылка, ни грызение ручки, ни закатывание глаз к потолку. По его шершавой поверхности взгляд скользил, как по снежной равнине, ни на чем не останавливаясь. Судя по всему, белый цвет плохо подходит для творчества.
Рассматривание абажура, зависшего над столом парашютом сбитого летчика, тоже ни к чему не приводило. Его бахрома вяло колыхалась от сквозняка, не вызывая никаких ассоциаций, за которые можно было бы зацепиться.
А разглядывание деревьев за окном не только не помогало, но, наоборот, наносило вред творческому процессу. Старые акации призывно махали ветками, как бы говоря: «Бросай ты это дело! Иди гулять! Смотри, какая погода!» Добрые деревья были деревянными от корней до макушек, поэтому многого в этой жизни не понимали.
Если бы не сочинение, то этот пятиклассник вполне мог откликнуться на их призыв. На его совести такое бывало не раз, когда дело касалось устных уроков. Еще ничего не зная о теории вероятности, он понимал, что всех вызвать к доске невозможно, просто не хватит сорока пяти минут урока. Поэтому имелся шанс попасть в число счастливчиков, на фамилии которых в журнале не остановится безжалостный палец учителя.
С сочинением пронести не могло никак – его надо было сдать всем.
Рука уже много раз макала перо в чернильницу, но чернила высыхали, а мысли так и не приходили. Он даже пытался использовать звуковые раздражители, повторяя вслух, как заклинание: «Кем же стать? Ну, кем же стать?» На его слова ни один участок мозга пока не возбуждался, и вопрос-мольба оставался без ответа, улетая в открытую форточку и растворяясь в эфире, уносимый теплым ветерком.
Ситуация осложнялась тем, что сдать сочинение надо было сегодня. Как все русские, этот пятиклассник дотянул до последнего, и теперь лихорадочно пытался придумать, чем хотел бы заниматься во взрослой жизни.
Он мог бы использовать один из беспроигрышных вариантов: написать о профессии врача или учителя – кто, как известно, «сеет разумное, доброе, вечное». Девяносто процентов учеников, прошедших через такое сочинение, расписывают, как они всю жизнь только и делали, что мечтали лечить людей и учить детей. Но что-то останавливало этого писателя. То ли не хотел слишком явно врать, то ли внутренний голос подсказывал, что именно сегодня надо было написать правду…
Сосредоточиться мешали крики соседских пацанов, которые, судя по всему, еще не задумались о своей судьбе и поэтому беззаботно веселились на улице. В их голосах чувствовалось несерьезное отношение к жизни.
Они мешали не громким смехом, а тем, что напоминали о вселенской несправедливости. Кроме них мешало по-летнему теплое солнце, мешали бесцеремонные воробьи, мешало буквально все. Какая-то муха вместо того, чтобы заснуть до следующей весны, с тупой настойчивостью билась и билась в окно. Пойти и убить ее времени уже не было.
Мать, уходя на работу, посоветовала несколько профессий, но не напишешь же одной строкой: «Я хочу стать инженером», надо еще как-то этот выбор обосновать. Сделать это в двенадцать лет очень сложно – запаса слов мало и логика откровенно хромает.
Вот и сидел этот горемыка, уставившись в заголовок. Если бы он знал или придумал, КЕМ хочет стать, наверное, дальше было бы проще. Но как раз это «КЕМ» в голову и не приходило.
Были профессии, в которые он не пошел бы ни при каких обстоятельствах. Например, продавец или бухгалтер в их среде котировались наравне с оскорблением. Какой нормальный русский пацан в здравом уме и твердой памяти решит посвятить этому жизнь. Это, извините, неприлично.
Он, как настоящий пионер, хотел приносить пользу людям, но чтобы при этом профессия была романтичная и мужественная.
Несмотря на юный возраст, ему хватало благоразумия откинуть некоторые профессии, как нереальные: космонавт сразу попал в раздел «даже не мечтай». Хотя, как показали дальнейшие события, сегодня можно было грезить обо всем, так как написанное на этих листках впоследствии исполнилось…
Сегодня родной город получил бы возможность в будущем стать родиной космонавта – Героя Советского Союза.
Этот факт мог серьезно изменить и сам город. На лучшей его площади появился бы бюст отважного покорителя космоса. Улице, на которой он родился, носившей пресное и скучное название «Горская» (она тянулась по направлению к горе Змейка), присвоили бы его гордое имя, известное к тому времени уже всей стране. Несколько пионерских дружин в местных школах гордились бы, что носят имя знаменитого земляка. Его жизнь ставили бы в пример подрастающему поколению, как образец целеустремленности и служению стране. Местные краеведы водили бы экскурсии по музею-квартире, где прошло детство и хранились личные вещи героя. Возможно, и эта изгрызенная ручка могла попасть на музейный стенд.
Но судьба, предоставив шанс, как всегда в таких случаях, никак об этом не намекнула. Ни громом среди ясного неба, ни особенным сном накануне.
Продолжателем семейной династии он стать не мог, потому что мать работала заведующей детским садом. Представить себя воспитателем детей дошкольного возраста он не мог в самом кошмарном сне.
Кем работает его отец, узнать было невозможно, так как тот оставил семью лет шесть назад. Исчезнув после развода, он путал следы по бескрайним просторам СССР то ли от стыда, то ли скрываясь от алиментов. Его лицо сквозь завесу памяти вообще не просматривалось. Одним словом, династия прервалась, не начавшись…
Он знал точно, кем не хочет стать. Строитель, водитель, лесоруб, шахтер, слесарь – от одних только названий становилось тоскливо.
Профессии железнодорожника и летчика тоже не привлекали. Может, потому, что в его городе было два, как сейчас бы сказали, градообразующих предприятия – железнодорожная станция и аэропорт.
Люди в лётной и железнодорожной форме примелькались, став частью окружающего пейзажа. Ничего романтичного в их облике не было. Форма вблизи оказывалась обычным помятым пиджаком с нашивками, а располневшие и обрюзгшие в подавляющем большинстве хозяева этой формы на героев походили мало. Быть похожим на них не хотелось.
То ли дело форма моряков – хоть у офицеров, хоть у матросов. Черная, с золотыми нашивками, красивая в своей строгости. В кино, а только там он ее и видел, она сидела на офицерах безупречно. Да и сами офицеры все как на подбор – стройные красавцы с правильными чертами лица. Разве мог сравниться с блестящим мичманом Паниным (из одноименного фильма) какой-нибудь толстый начальник полустанка, дающий сигнал отправления чумазому паровозу.
А чего стоили слова «линкор» и «эсминец», «узлы» и «мили», всякие «грот-мачты» и «румбы»! Они звучали как голоса сирен, влекущих Одиссея. Слова «рельсы» и «шпалы» оставляли равнодушным и никуда не манили. Как ни крути, но круг сужался до профессии «морской офицер».
Время поджимало, и писатель начинал чувствовать себя зверем, загоняемым в угол. Образ жирной двойки, написанной красными чернилами, напоминающими запекшуюся кровь, становился все реальней. Ему представлялось лицо учительницы литературы, выводившей твердой, не знавшей сомнений рукой страшную оценку. Такое лицо наверняка было у судьи инквизиции, когда он подписывал приговор: «Сжечь на костре!» Колючий взгляд, губы, сжатые в садистскую улыбку и контрастирующее с ними мечтательное выражение наводили животный страх на обреченных жертв.
За двойкой должно было последовать убийство матерью непутевого сына. Не посохом, как Иван Грозный, а морально. У нее это получалось больно и долго. Этому ее научили в Педагогическом институте, который она заочно окончила не так давно.
В отличие от инквизиторов или опричников она не получала удовольствия от душевных мучений жертвы. Наоборот, на ее лице читалась горечь отчаяния и разочарования в единственном сыне, из которого, скорее всего, вырастет балбес. Она столько сил и нервов отдавала его воспитанию, а все оказывалось зря. Зерна падали в неблагодарную почву.
Однажды он довел мать до того, что она совершила антипедагогический и негуманный поступок, о котором потом не любила вспоминать. Она выгнала его из дома. И это, несмотря на позднее время и холодный ноябрь.
Ради ее оправдания стоит сказать, что не столько выгнала, сколько пугала. А ради его реабилитации надо заметить, что основным виновником случившегося являлся сосед Колька Мелехов (который сейчас несерьезно орал во дворе).
В то утро ничто не предвещало драматической развязки. Он честно делал уроки, собираясь идти в школу во вторую смену. Но тут пришел Колька и предложил осуществить запуск ракеты с космодрома Байконур. Не надо забывать, что на дворе был 1965 год – начало эры космонавтики.
Установив на стартовой площадке, роль которой с готовностью исполнил письменный стол, «ракету» (сгоревшую радиолампу), они подожгли старую расческу из целлулоида, известного способностью давать много дыма при горении.
Когда двигатель «заработал», Колька, дурачась, с криком «Ложись!», придавил своего коллегу-конструктора к полу. Пока они, хохоча, барахтались на полу, дым прекратился. Но загоревшийся пластилин (кто мог это ожидать от него) капнул на стол, который тоже включился в игру и начал весело гореть…
До пожара дело не дошло, но обуглившееся пятно на поверхности стола долго служило для ракетчика-поджигателя немым укором, а его матери – поводом для воспитательных акций.
Масла в огонь подлило то, что на запах дыма заглянула соседка по площадке Клавдия Семеновна. Вникнув в обстановку, она быстро восстановила статус-кво, выгнав Кольку домой и усадив писателя за стол делать уроки.
Как оказалось позже, Клавдия Семеновна по совместительству являлась сексотом (секретным сотрудником), работавшим на мать. Она постоянно сливала ей информацию о внешкольной деятельности объекта, проходившего у них под кличкой «Он».
Пользуясь выгодным расположением своей квартиры, обладая завидным слухом, она могла как бы невзначай зайти и с невинным видом что-нибудь спросить. При этом ее глаза смотрели не на объект, а внимательно ощупывали все вокруг.
Помимо всего, она неплохо владела дедуктивным методом, умело применявшимся самим Шерлоком Холмсом. Как-то, в очередной раз заподозрив неладное, она нагрянула с внезапной проверкой под выдуманным предлогом. Кристально чистые глаза объекта, хлопавшие по-детски пушистыми ресницами, ее не обманули, а собственный взгляд упал на пару обуви, стоявшую при входе. Эти ботинки не могли принадлежать ни объекту, ни его матери.
Ей хватило двух секунд для анализа увиденного, после чего она громко объявила: «Вова, выходи!» Эффект превзошел ожидание, на ее приказ из соседней комнаты покорно вышел не только Вовка (это были его ботинки, он жил в другом подъезде), но и Колька, пришедший в домашних тапочках.
Мать, вернувшись с работы, первым делом выслушала доклад секретного сотрудника. Он ее явно не обрадовал, так как игра с огнем проходила уже по более строгой статье. Но, судя по отсутствию реакции, почему-то не очень и огорчил (ей еще предстояло увидеть обгоревший стол…). Зато слова самого объекта «Я получил двойку по истории» привели к синергетическому эффекту, выплеснувшемуся в фразу: «Убирайся, чтобы глаза мои тебя не видели!»
Раздавленный чувством вины и обиды, шмыгая носом, непонятый горе-изобретатель ушел в ночь. Он успел дойти до будки бездомной собаки Малышки, прижившейся во дворе их многоквартирного дома. Малышка, махая хвостом, с сочувствием слушала его жалобы на несправедливость жизни, всем видом показывая, что она понимает его, как никто другой. Чем заниматься дальше, юный изгой пока не придумал, а собака, по понятным причинам, посоветовать не могла.
Душевное единение двух бездомных существ прервал тревожный крик матери, разыскивающей нерадивого сына. По-видимому, она осознала серьезность допущенной педагогической ошибки и спешила ее исправить.
Судя по дальнейшим событиям, этот эпизод воспитательного эффекта не дал – его двойки, несмотря на неоднократные обещания «Больше этого никогда не будет!», продолжали расстраивать мать.
Чтобы не создалось ложного впечатления, что писатель был беспробудный двоечник, надо в его защиту заметить, что, в общем-то, он учился неплохо. За все время школьной учебы в табеле у него не было троек (кроме одной), а пятерки, хоть и с небольшим перевесом, даже преобладали.
Единственная тройка, да еще по пению, которую ему поставили в одной из четвертей в шестом классе, имела политический подтекст. А если быть точным, носила гендерную окраску.
На одном из уроков пения соседка по парте сзади, Света Фомина, девочка крупная и очень вредная, чем-то оскорбила писателя. В чем заключалось оскорбление, вспомнить уже невозможно, но зная ее скверный характер, можно с уверенностью предположить, что оно было серьезным. Вполне возможно, имело место физическое насилие, и скорее всего, в виде подзатыльника.
Известно, что в возрасте двенадцати-тринадцати лет девочки становятся крупнее своих одногодок, так как у них уже начинается переходный возраст, а их сверстники еще пребывают в радужном детстве. В этот период они становятся опасными, потому что перешли в следующую весовую категорию.
Разница в весе не остановила писателя, но достать ее рукой из положения сидя было невозможно, потому что коварная Светка, сделав черное дело, максимально откинулась назад. На помощь пришла деревянная тридцатисантиметровая линейка, которая помогла дотянуться до ее лба. К сожалению, хлопок получился очень громкий, а еще громче вскрикнула сама провокаторша. Все это демаскировало операцию возмездия.
Учитель пения, не разбираясь в деталях, огульно обвинил писателя. Главным тезисом его обвинения была в общем-то правильная аксиома – «Девочек бить нельзя, потому что они слабее». Разница в весе (в полтора раза) и в росте (сантиметров на пятнадцать) не в пользу обвиняемого смягчающим обстоятельством не явились.
Неизвестно, каким он был музыкантом, но учителем был плохим – настоящие педагоги все-таки оценивают знания, а не поведение.
Не зря пишут, что в минуты опасности человек способен на многое. Умирать, даже морально, очень не хотелось, и рука, наконец-то, начала что-то писать на несчастных листках. Мозг стал лихорадочно посылать сигналы мышцам, водившим перо.
Как телега медленно, со скрипом начинает катиться с горы, набирая скорость, так и его мозг, измотанный многочасовой пыткой, начинал работать все активнее. Но больше двух страниц написать так и не удалось. Во-первых, поджимало время, а во-вторых (что, на самом деле, являлось «во-первых») истощилась фантазия писателя.
Сейчас уже трудно вспомнить во всех тонкостях, что там было написано. Что-то о красоте моря в Адлере, где он отдыхал с матерью. О военных красавцах-кораблях, проходящих вдали (если честно, так далеко, что невозможно было разобрать, какого класса корабль – тральщик или гордый крейсер, да и вообще, военный ли это корабль или ржавый рыбак).
Но больший упор он сделал на легенду о чайках, которых суеверные моряки считают душами сгинувших в пучине товарищей, и об их морском братстве. Это, по мнению сочинителя, не могло не зародить мечту самому стать моряком. По крайней мере, так должна была подумать Алла Алексеевна – учительница литературы.
А чтобы окончательно убедить ее в серьезности своих намерений, писатель вырезал из какого-то журнала картинку с одномачтовой парусной яхтой и приклеил на первой странице. То, что яхта не имела никакого отношения к ВМФ, было не важно. Да и времени на поиски других иллюстраций уже не было.
Образ двойки сразу растаял, как исчезает за кормой уплывающий назад берег. Голоса пацанов и чириканье птиц за окном стали тише, а солнце оказалось совсем не летним и не таким уж и теплым. Деревья перестали махать ветками, словно потеряв интерес к персоне писателя. Муха, наверное, все-таки заснула до весны или убилась. Жизнь снова наладилась.
Этот сочинитель не знал, что, наклеив картинку, он как будто поставил печать на документе, обязывающем выполнить написанное. Наверное, что-то в том сентябрьском дне было мистическое, потому что дальше жизнь сочинителя устремилась к военно-морскому флоту. И теперь, если его спрашивали, кем он хотел бы стать, когда вырастет, он уверено, как на строевом смотре, отвечал: «Моряком!»
Ну, моряком так моряком. До окончания школы было еще целых шесть безоблачных лет, за которые столько воды должно было утечь.
Засунув драгоценные листки в портфель, измученный будущий моряк взял курс на родную школу. Странно, но в его походке как будто появилось что-то морское.
А, может, это мешал гвоздь, вылезший из подошвы ботинка, который за лето почему-то стал на размер меньше…
