Kitabı oku: «Иерихон»
Часть первая
Предпоследний акт
13е-14е мая
«Не без причины ненавидели этих людей. Отечество – дело земное, и кто хочет быть ангелом, всегда плохой патриот. У нации есть на этот счёт безошибочное чутьё. Поспешим прибавить, что, вступив на путь усиленных гонений, империя лишь ускорила результат, которому хотела помешать».
Эрнест Ренан
I
– Командор… – камердинер тактично умолк секунд на тридцать.
Кампари не спал, а вспоминал, смежив веки, кто он такой и каких действий от него ожидают.
– Вас хочет видеть госпожа Валентина. Офицер Отдела Внутреннего Контроля.
– Я в курсе, кто она такая, – Кампари резко сел. – Время?
– 6:30. Оденетесь?
– Бессмысленно. Зови её.
Он встал и, голый, подошёл к окну. Солнце палило нещадно, врываясь в комнату сквозь тяжёлые шторы. Необычная погода для весны.
– Воздух сегодня красный. Кирпичные стены фильтруют свет, – выдал Кампари вместо приветствия.
– Чушь не неси, – фыркнула вошедшая.
Не оборачиваясь, Кампари знал: гостья деловито раздевается. Ремень с кобурой – на крючок. Сапоги – под стул.
– Когда ты переедешь? – любой вопрос Валентины звучал упрёком. – Девять минут сорок секунд на путь от ворот до твоей двери. Лишние повороты, спуски, подъёмы. Нелогичное расположение лестниц. Огромная территория используется совершенно бестолково.
– Какие-то дилетанты отгрохали монастырь до моего рождения. Досадное недоразумение, – ухмыльнулся он в окно.
– Недоразумение – это ты, третий год без пункта связи, на отшибе.
– Я живу здесь дольше трёх лет.
– Но командорские эполеты носишь два года, – гостья раздражённо втянула воздух ртом. – Ты понял, что я имела ввиду. Оттягивать переезд уже неприлично.
– Неприлично? Ты же презираешь условности.
– Причём тут условности? Речь об элементарном удобстве.
– Твоём удобстве, – огрызнулся Кампари. – Меня всё устраивает.
– Да хоть бы и моём. Подумай о ком-то кроме себя, для разнообразия.
– Слушай, я не принуждаю тебя каждое утро преодолевать непомерное расстояние от ворот до моей кровати.
Воздух пропитался раздражением, нейтрализовать которое Кампари не мог, зато усугубить – с лёгкостью. Он обернулся на несколько секунд раньше обычного, и досада в глазах гостьи приобрела оттенок ненависти.
Валентина раздевалась по собственной инициативе, но прямых взглядов не любила. В форме она выглядела внушительно: широкая спина, крепкие бёдра, сапоги плотно облегают икры. Под комбинезоном обнаруживались мягкая грудь и розовая кожа без намёка на загар, отчего живот и ноги казались особенно голыми. Одетая Валентина была железной. Собственная плоть каждый раз становилась для неё неприятным сюрпризом.
– Что уставился? Я готова.
Злое и долгое соитие всегда заканчивалось в молчании. Ванну принимали по очереди.
Выйдя на балкон, Кампари обнаружил Валентину в полном обмундировании, с чашкой в руках. Жидкость, которую в Агломерации снисходительно называли «кофе», оставила тёмные следы в уголках её губ. Шаткий облезлый стул, круглый столик, чашка, – всё это рядом с Валентиной выглядело до смешного мелким.
Кампари занял второй стул и без аппетита уставился в тарелку. Поджаренная курица, яичница, ломтик хлеба. Грех жаловаться, но надоело до чёртиков.
Валентина оглядела его: мокрые волосы, рубашка застёгнута не на все пуговицы.
– Форму надень. Мы на улице.
– На третьем этаже, – он криво ухмыльнулся.
– Всё равно на улице.
– Здесь, мягко говоря, мало прохожих.
Под окнами и впрямь царило безлюдье и безмолвие: сквозь мостовую проулка пробивалась трава, из-под ворот выбегал ручей, чей источник прятался на нижних уровнях монастыря. Рыжая вода пересекала проулок, журча между низкими заборами древних, пустых особняков, уцелевших лишь потому, что занятая ими земля считалась бесполезной, – за ними, в зарослях боярышника и черёмухи, в километре от монастырской стены, скрывался барьер. Никто не хотел жить и работать поблизости.
– Надень форму.
– Я тут главный, нечего мне приказывать, – Кампари улыбался, чтобы не плеснуть кипятком ей в лицо.
Он выдавал желаемое за действительное. Отдел Внутреннего Контроля, который Валентина вот-вот возглавит, для того и существует, чтобы проверять на вшивость всю Агломерацию, включая командование. Кто после этого главный – большой вопрос. Впрочем, нет, не вопрос: расстановка сил ясна как день.
– Надень форму.
– Не понимаю, о чём ты. Командорской формы не существует, – Кампари хихикнул. – Я её отменил.
– Но весь Центр ходит то ли в пальто, то ли в пиджаках, несовременных и непрактичных, – она хлопнула ладонью по столу, кофейник жалобно звякнул. – Даже в моём отделе нашлись желающие радикально сменить облик. И всё из-за тебя!
– Вот пусть эти жертвы моды и варятся вкрутую! – взорвался Кампари. – А я залезу в сюртук, когда погода испортится. Кстати, именно так раньше назывался «то ли пиджак, то ли пальто».
– То, что надето на командоре – уже не мода, а правило!
– Опять превращаешь моё личное дело в общественное.
– Нет у тебя личных дел.
Кампари посмотрел на крыши и заросли. Нет у него личных дел. Ни у кого их нет. Агломерация много лет варится в собственном соку, и бежать отсюда некуда.
Для учёных и мистиков барьер стал головоломкой без решения, для прочих – фактом из разряда «Небо – сверху, земля – снизу. Упадёшь с двадцатого этажа – разобьёшься».
Впрочем, барьер вызывал чуть больше любопытства, чем закон гравитации. Жители центральных районов гадали: как выглядит граница? Глухая стена, колючая проволока под током? Обрыв, за которым вечная ночь и первозданный хаос? Виден ли барьер невооруженным глазом? Если нет, можно ли случайно врезаться в него?
На окраинах понимали, что последняя гипотеза ближе к истине, посему и возникла своеобразная полоса отчуждения. Барьер не нуждался в часовых – желающих приближаться к нему и так не было.
Лет в шестнадцать – в поисках первозданного хаоса – Кампари пробрался через заброшенные сады под стенами монастыря, ободрал руки и лицо, испачкал ботинки, подумал, что близок к цели, стоило зарослям поредеть, но упёрся в кованый забор. Рядом журчал ручей, впереди, за особняками и переулком, высилась кирпичная монастырская стена.
Кампари решил, что сбился с курса, но во второй раз, внимательно следя за направлением, он шёл по примятой траве, по сломанным и срезанным веткам – и вернулся на то же место.
Проведя в гуще зарослей весь световой день, он наконец понял, что называли барьером. Впереди переплетались кусты сирени, черёмухи, боярышника, кленовые стволы чернели на фоне буйной зелени. Те же самые клёны и кусты, что за спиной. Ничто не мешало вытянуть руку, сделать шаг. Ничто не отбрасывало назад. Он шёл, не меняя направления, и выходил под стены монастыря.
Кампари бросился искать продолжение ручья. Если русло проходит через барьер, то на стыке попираются законы физики: встречные потоки не пенятся в водовороте, подтапливая берега. Но если встречных потоков нет? Если ручей невозмутимо продолжает движение, выходя за барьер? Следующим утром Кампари обнаружил, что ручей не приближается к границе ближе чем на десять метров, а в трёх километрах к северу впадает в маленькое озеро.
Но кто докажет, что, пересекая барьер, не попадаешь в другой город, как две капли воды похожий на первый?
В то лето ботинки Кампари пропитались кровью. Агломерация – не место для пешеходов, но он прошагал её из конца в конец, не пользуясь Линиями – паутиной рельс, изрезавших небо. Он рассматривал трещины на мостовой, пыль на стёклах теплиц, форму луж. Он заглядывал в каждый угол, полз по насыпям, рискуя соскользнуть и переломать ноги, протискивался между заборами, приводя в негодность одежду, рассчитанную на целый сезон, поднимал глаза к Линиям и ругался словами, происхождение которых для него самого представляло загадку, но упорно пробирался через фабричные комплексы, тратил часы, чтобы обогнуть ангары, где строились новые вагоны, а в следующий раз шёл напрямик – по крышам.
Он выучил город наизусть, обошёл Агломерацию по окружности, проверяя, везде ли барьер ведёт себя одинаково. По линии стыка он двигался поступью канатоходца, раскинув руки, и упивался безвыходностью.
Понять природу барьера эти походы не помогли, зато пригодились, когда по протекции монастыря Кампари попал в старшую школу при Центре Командования. Никто не тратил на пешие прогулки более десяти минут: горожане от мала до велика пользовались Линиями. На фоне товарищей, привыкших видеть Агломерацию с высоты двадцатого этажа, Кампари проявлял незаурядную осведомлённость.
– У тебя круги вокруг глаз, – Валентина вторглась в ход воспоминаний.
– Непорядок, – усмехнулся он.
– Ты здоров?
– Разве может быть иначе? Мой статус предполагает медицинские осмотры два раза в месяц.
– Значит, не хватает сна, – не унималась Валентина. – Просыпаешься до восхода, чтобы встречаться с кем-то ещё?
– А не легче предположить, что я ложусь за полночь? – засмеялся Кампари. – Размышляю над государственными делами? Бьюсь головой о тайну мироздания?
– Не легче, – отрезала гостья. – Даже твоя распущенность не заведёт так далеко. Не спать в тёмное время суток? Что дальше? Курить, резать собственную кожу? Если память мне не изменяет, последнее самоубийство зафиксировали сто двадцать шесть лет назад, да и случаи неизлечимого безумия – редкость.
– А вдруг я изменяю тебе после обеда или, хуже того, на сон грядущий?
– «Изменяешь»? Что за добарьерные словечки? – фыркнула Валентина. – Медики восемьдесят лет назад установили, что самое здоровое время для секса – утро. Закон о контроле рождаемости приняли в том же году. Ты не можешь этого не знать.
Кампари снова смотрел в сторону барьера.
Замкнутое существование Агломерации не обернулось катастрофой только благодаря миллиону правил, порой абсурдных, но неукоснительно исполняемых.
Население не выродилось. Состояние воздуха, воды и почвы – удовлетворительное. Пища производится в точно спланированном количестве. Землю используют по максимуму: жилые и рабочие кварталы перемежаются теплицами, заводами, птицефабриками. Государству в миниатюре барьер пошёл на пользу: на ограниченной территории легче навести порядок.
Архивы хранили историю другого, огромного мира, но не проливали свет на появление границы. Первозданный хаос за барьером стал самой гротескной теорией. Большей популярностью пользовалось мировоззрение попроще: война, экологическая катастрофа, или оба явления одновременно, превратили остальной мир в непригодную для жизни пустыню, но гениальное технологическое решение (чудо, физическая аномалия, божья милость – тут мнения расходились) спасло город от гибели и постепенного отравления.
Ходил и другой слух: мир за барьером жив, но там располагаются враждебные государства, которые захватят Агломерацию, стоит барьеру рухнуть, поэтому существует «тайное правительство», которое выше Центра Командования, Отдела Внутреннего Контроля и Медицинского Совета – оно-то и занято обороной границы.
Существование враждебных государств не доказано, но контакт с ними на всякий случай запрещён под страхом смертной казни.
– Я ожидала, что к тебе начнёт таскаться другая женщина, – гостья не давала уйти от темы. – Я ведь не в твоём вкусе. Тебе нравится колоться о подвздошные кости и с двух шагов не различать признаки пола, – Валентина на секунду опустила взгляд: перекрёсток ремней зажало между полушариями груди. – Надеюсь, это вообще – женщина? – восклицание изображало внезапное подозрение, но Кампари знал: реплика отрепетирована. Ему полагалось, отрицая худшее, признаться в прочих грехах.
– Не вижу смысла это обсуждать, – он прикрылся улыбкой, оставляющей пространство для интерпретаций. – Я сам тебе не нравлюсь, но признаю твоё право на свободу совести.
– Нет такого права, – пробормотала Валентина и уставилась на командора крупными голубыми глазами. – Почему, по-твоему, мы – любовники?
«Нахваталась от меня старомодных понятий», – подумал Кампари.
– Это не секрет, – командор по-прежнему широко улыбался. – Ты предпочитаешь держать меня за… – он заполнил паузу скабрёзной гримасой. – На коротком поводке. Подозреваешь, что я – забарьерный монстр. Или хуже того – резидент, засланный мифическим враждебным государством.
– Ты что, намекаешь на обвинения, предъявленные тебе полтора года назад? – медленно произнесла она. – Это непорядочно. Я была нездорова, – уязвлённый тон гостьи не вязался с напряжённым вниманием в глазах. – Я не из тех, кто предаётся фантазиям о забарьерных чудовищах. Я не верю в тайное правительство по той же причине, по какой не хожу сюда читать молитвы. Я верю в то, что могу увидеть, потрогать, взвесить. Всё прочее – выдумки людей, у которых слишком много свободного времени.
«С некоторых пор слова у тебя расходятся с делом», – подумал он, но прикусил язык, чтобы вынудить её продолжать.
– Но ты мне и правда не нравишься, – заключила Валентина. – В том смысле, что ты – подозрительный тип, Кампари. За десять лет, что я тебя знаю, ты ни капли не изменился.
– Обычное дело, с нашим-то уровнем здравоохранения.
– Наша медицина призвана как можно дольше сохранять способность к труду, но ты – другое дело. Согласись, весьма необычно в двадцать пять иметь то же телосложение, что в пятнадцать, при том, что ты не из тех, кто недоедает. Волосы у тебя – всегда ровно по плечи, будто вообще не нуждаются в стрижке.
– Что ж, здесь ты права. Потому и не решаюсь отрезать – вдруг обратно не отрастут?
– Павлин неистреблённый.
– Обратись в Медицинский Совет, пусть выдадут свидетельство – такое же, как о твоём «нервном расстройстве». Так и напишут крупными буквами: «В причёске командора не обнаружено аномалий». Что-нибудь ещё?
– Царапина над левой бровью. Ей тоже десять лет.
– О, земля благополучия! – Кампари прикрыл ладонью левый глаз. – Шрамов никогда не видела?
– Это не шрам. На ней свежая корка, будто вчера запеклась.
– Дурная привычка, – лицо Кампари вытянулось. – Расковыриваю. Из года в год. Вот и не заживает. Это всё, что тебя смущает?
– Ты завёл личную армию.
– От волос и царапин к армии? Подумаешь, двадцать человек.
– Двадцать вооруженных человек. Тебе самому револьвер полагался как знак отличия – не более.
– Это ты научила меня стрелять.
– И жалею об этом.
– Ничего я не заводил, – не без ностальгии улыбнулся Кампари. – Экс-командор припёр меня к стенке: «Не знаю, куда девать свежую кровь. Пять человек, почти ваши ровесники. Пока вы в гордом одиночестве сворачивали графики в плевательные трубочки и развлекались резьбой по казённым стульям, я терпел. Но если за порчу имущества возьмутся шестеро… В общем, займитесь ими».
– Что я буду с ними делать? – опешил Кампари.
– Научите их чему-нибудь полезному, – отмахнулся старый командор.
– Кто, я?
– Мы вас тут держим за детальное знание города, – командор не растерялся. – Вот этому и научите.
Сначала Кампари взбесился от того, что на него повесили отряд выпускников. «Детально изучить город? Извольте». Он таскал «подопечных» по своим старым маршрутам. Выпускники выли, спрашивали, для кого построили Линии. Потом втянулись.
Марш-броски были веселей корпения над графиками, а когда Кампари привёл их на пустырь у южного барьера, раздал списанные задним числом револьверы и объявил, что отныне обучение сходит с рельсов закона, они полюбили его.
Экс-командор питал слабость к рассуждениям о мудром использовании человеческих ресурсов. Жертвой этой слабости пал он сам, Кампари, и, в каком-то смысле, вся Агломерация.
Через год после «притока свежей крови» он вызвал двадцатидвухлетнего Кампари к себе и поставил того перед фактом:
– Вы будете моим преемником.
Челюсть Кампари едва не стукнулась об стол, а старый командор невозмутимо подвёл научную базу:
– Вы – талантливый молодой человек, но нужно иметь опыт и проницательность, чтобы использовать ваши качества во благо. Выражаясь старомодно, вы – не командный игрок. Я не доверю вам и на морковной грядке работать, если слева и справа будут локти товарищей. Люди свободных профессий пока не влезают в графики необходимости, таким образом, вас нужно либо посадить в моё кресло, либо расстрелять.
«Опытный и проницательный человек расстрелял бы», – подумал Кампари.
– Сейчас управлением занимаются специалисты солидного возраста, – продолжил старый командор, перестав смеяться. – Стандартное воспитание нивелирует психологические разрывы между поколениями, но природа берёт своё: я наблюдал, как выпускники старшей школы идут за вами.
– Это бред, – сказал Кампари госпоже настоятельнице вечером того же дня.
– Отчего же? Вы пользуетесь влиянием на свой отряд, – возразила она. – А говорили, нет задатков лидера.
– Это не пройдёт с целым городом! – стонал он. – Разумеется, я пользуюсь влиянием! Я заставил их почувствовать себя избранным меньшинством!
– Но это работает, – усмехалась настоятельница.
– Конечно, работает! Со мной бы сработало.
До того момента оружие полагалось лишь офицерам Отдела Внутреннего Контроля, а командор пользовался сомнительной привилегией иметь револьвер, но не стрелять из него, потому «контролёры» забили тревогу и потребовали распустить незаконное формирование. Старый командор развёл руками – нельзя приказом распустить то, чего никто официально не создавал – и предложил узаконить «эту банду», присвоив ей название «Отряд Критических Ситуаций».
Кампари брезгливо морщился: «Ещё бы отрядом критических дней обозвали». Он не любил, когда вещи не называют своими именами.
Дело закончилось арестом Кампари вместе с подопечными и шестинедельным разбирательством на тему: «Не угрожает ли общей безопасности предложенная командором поправка?».
Господин Мариус, глава Отдела Внутреннего Контроля, открытого конфликта с Центром не желал. Раскол был чреват потрясениями, а игра не стоила свеч, поэтому «банду» отпустили, а поправку к закону об оружейных привилегиях приняли.
– Двадцать человек, преданных не Агломерации, а именно тебе, – задумчиво сказала Валентина. – Это аморально.
– Совершенно согласен. Я не требую от них личной преданности.
– А говорят, на личной преданности вся ваша незаконная организация и держится.
– Во-первых, вполне законная, во-вторых, кто говорит?
– Люди.
Кампари фыркнул, Валентина прищурилась, снова вглядываясь в лицо командора.
– Ты не любишь Агломерацию, – констатировала она. – Не уважаешь нас. Притом какая головокружительная карьера! В пятнадцать – приживала в монастыре, не знающий того, что доступно ребёнку в семь, в двадцать три – командор. Все разводят руками и не понимают, как так вышло: ты – человек, отвечающий за всё!
– Отвечать за всё – нетрудно, – нахмурился Кампари. – Система работает сама по себе. Остаётся не дышать на шедевр и следить, чтобы прочие на него не дышали.
Они замолчали, вспоминая, с чего же начался диалог.
– Положим, ты не суеверна, – Кампари отхлебнул «кофе» и привычно поморщился. – Не веришь ни в забарьерных монстров, ни во враждебные государства. Во что ты веришь?
– Ты – ставленник монастыря, – Валентина придирчиво окинула взглядом балкон, проулок и кирпичную стену. – Настоятельнице мало того, что здесь государство в государстве. Она решила выпустить щупальца наружу и создала тебя.
«Выпустить щупальца наружу», – отметил про себя Кампари, «Тоже моя формулировка. Только я о других щупальцах говорил».
– Монастырь не вмешивается в жизнь Агломерации, – улыбнулся командор.
– Ещё как вмешивается. Об этой кирпичной развалине сто лет вспоминали только при выборе имён, ради учебников латинского, если не считать фантазёров, у которых потребность в религии перевешивает здравый смысл. Мне их не понять, но горстка подобных индивидов, наверное, будет существовать во все времена.
– Ничего себе, горстка – два миллиона граждан, – вставил Кампари.
– Твоё восхождение подогрело интерес к монастырю, – Валентина пропустила замечание мимо ушей. – За прошедший год только ленивый сюда не приезжал: посмотреть библиотеку, хранилище, теплицы. Интернатские воспитатели приходят «посоветоваться с братьями и сёстрами» – с теми, кто, по сути, живёт вне города! Безумие.
– Не преувеличивай. Люди загибаются без новых впечатлений, а внутри барьера нового нет – только хорошо забытое старое. Расслабься, мода – дело изменчивое.
– Кстати о моде, на которую твой специфический облик неизбежно влияет…
– После «монастырских щупалец» мы снова заговорим о моём облике? Как мелко.
– Тлетворное воздействие на умы всегда начинается с мелочей.
– Кстати о мелочах. Начну злоупотреблять властью прямо сейчас, – Кампари заржал, оценив выражение её лица. – Пора освободить в теплицах место под настоящий кофе. Несколько поколений пьют синтетическую дрянь, – он указал на кофейник.
– Проверь графики необходимости, – сухо ответила Валентина. – Где ты возьмёшь образцы природного кофе? Они утеряны. Или здесь и не такое растёт? Слушай, Кампари, Отдел Внутреннего Контроля найдёт управу на монастырь. Определись, насколько тебе дорого твоё положение.
– К чему такой серьёзный тон? Мы не договорили о переписывании законов. Вот ты упомянула процедуру наименования. Десятилетние дети берут имя раз и навсегда, – считаешь, это разумно?
– Если всех оставлять под номерами, числа будут слишком длинными. Это неудобно.
– Да нет, я говорю о том, что в десять человек может думать о себе одно, а в двадцать – ровно противоположное.
– До двадцати ходить под номерами – тоже не вариант, – Валентина задумчиво стучала пальцами по столу. – Уже в семь обращение «Человек номер 357964» затрудняет контакты. Но несколько безымянных лет в интернате необходимы для определения характера.
– Я похож на того, кто предложит обращаться по номерам ко всему населению моложе двадцати? Напротив, можно разрешить смену имён. Полагаю, ты или госпожа Авила ни разу не пожалели о принятом решении, но другие – могли.
– Неразбериха и лишняя бюрократия, – отрезала Валентина. – Граждане перестанут ответственно подходить к выбору. Удобно сразу определять по имени, что человек из себя представляет или на что претендует. Исключения можно по пальцам пересчитать, – Валентина посмотрела ему в лицо. – Ты от собственного имени решил избавиться? Окончательно похоронить тёмное прошлое в архивах?
– Ехидство смотрится на твоём лице инородно, – усмехнулся Кампари. – Нет у меня тёмного прошлого, а со своим именем я совершенно счастлив.
– Да? И какие выводы должен сделать человек, который слышит его впервые, кроме того, что звучит оно странно? Оно вообще латинское?
– Естественно. Означает «лагерь» или просто «поле».
– То есть не говорит о твоей личности ничего. У тебя всё не как у людей. По-хорошему таких, как ты, в Агломерации вообще быть не должно.
Ножки стула скрипнули по плитке балкона. Через час их обоих ждали на службе, и Валентина засобиралась первой. Кампари не поднялся, чтобы проводить её.
– Сколько можно перемалывать одно и то же? – он обращался не столько к гостье, сколько к остывшей яичнице. – Моё существование не входило в планы Медицинского Совета, но убивать меня – не ко времени, а женщины, которая произвела меня на свет вопреки закону о рождаемости, давно нет в живых. Ничего не поделаешь, поздно искать виноватых.
Валентина уже была в комнате. По шорохам и щелчкам Кампари точно определял, что она делает. Проверила ремни, отряхнула сапоги от пыли, заглянула в зеркало: ни одна прядь волос не выбилась из пучка.
Он ждал, что вот-вот скрипнет и захлопнется дверь, но вместо этого Валентина вернулась на балкон и наклонилась к его виску. Он не шевельнулся.
– Искать виноватых никогда не поздно, – голос у неё был злой и тихий.
