Kitabı oku: «Видимый человек, или Культура кино»
Béla Balázs.
Der sichtbare Mensch oder Die Kultur des Films.
© Bela Balazs, 1924
© OOO «Ад Маргинем Пресс», 2024
Посвящается Нее Марковне Зоркой
Предисловие редактора
«Видимый человек, или Культура кино», первая немецкоязычная кинотеория, была опубликована в Вене в 1924 году. Тогда кино было достаточно молодо, а главные фильмы Эйзенштейна и Фрица Ланга еще не вышли на экран. Автор этой книги – эмигрант, венгерский литератор и на тот момент венский кинокритик – в первую очередь был поэтом (как и пионер американской киномысли Вэйчел Линдсей, в 1915 году написавший текст «Искусство движущегося изображения»). И потому «Видимый человек» Белы Балажа – теория странная, метафорическая и чуждая систематизации, но сулящая молодому искусству «большие перспективы и свободу в самых разных проявлениях». Классик австрийской литературы Роберт Музиль встретил книгу восторженной рецензией. Он писал, что значение «Видимого человека» выходит за пределы кино и «поднимает… проблемы… всего искусства», а Балажа называл мыслителем, способным «осуществлять стимулирующее и конструктивное посредничество между… двумя сферами» – наукой об искусстве и «скромным-но-тем-не-менее-формированием-мнений», которое происходит в студиях и «в кафе в кругу самих творцов»1 / пер. Н. Якубовой // Киноведческие записки. 1994. № 25. С. 122–123.
2, которые после распространения книгопечатания и поворота к отвлеченным понятиям утратили материальность и индивидуальность. Спасение от абстрактности Балаж видит в физиогномии и мимике, в крупном плане человеческого лица, которое в немом фильме снова обретает язык – «единственный и для всего мира универсальный». Для Балажа физиогномия и есть этот изначальный, довавилонский язык, но слово язык тут – метафора, ведь восприятие, о котором идет речь, спонтанно, целостно, недискретно. «Видимый человек» – в первую очередь теория поэта, отсюда свободное употребление терминов, представляющее камень преткновения для исследователей3. Михаил Ямпольский утверждает, что «физиогномическая теория Балажа по сравнению с монтажными теориями принципиально антилингвистична», в центре ее – феномен «бессознательного проявления на экране абсолютной естественности, природности»4. Воплощением этой стихии становятся дети, звери и актеры вроде Асты Нильсен, своей органикой заполняющие пространство экрана. Асте Нильсен и великому комику Чарли Чаплину посвящены два портрета в приложениях к этой книге5.
На Балажа повлияли идеи Анри Бергсона, Георга Зиммеля и Вильгельма Дильтея, у которых он учился в Париже и Берлине. Его ближайший друг юности, философ-марксист Дьёрдь (Георг) Лукач еще в 1911 году опубликовал текст «Размышления об эстетике „кино“»6 // J. Schweinitz, hg. Prolog vor dem Film. Nachdenken über ein neues Medium 1909–1914. Leipzig: Reclam Verlag, 1992. Существует также редакция 1913 года.
7. Он словно вечно ищет голубой цветок немецких романтиков – в венгерской революции, в новом медиуме кинематографа, в коммунизме, в Советской России… Не случайно про один из странных эпизодов его биографии – фильм «Голубой свет» (1932), над которым он работал вместе с Лени Рифеншталь, – соратники Балажа по Коммунистической партии Германии и кинокритики консервативных взглядов писали, что это «уход в мифическое, чья устарелая красота… cоздает мечтательное настроение, которое ждет жестокое пробуждение» и история, очищенная «от всякого материализма», в которой не чувствуется «никакого следа „марксистской“ сказки»8.
Бела Балаж публиковался на венгерском, немецком и русском языках9. Его наследие столь обширно, что сложно поверить, что «поэт и драматург… католический мистик еврейского происхождения, сценарист и кинорежиссер, сказочник и романист, а также коммунистический активист, кинопублицист-марксист, социалист, киноинтернационалист»10 – это один и тот же человек. А еще – либреттист, который работал с Белой Бартоком, и с 1933 года – педагог ВГИКа… Настоящее его имя было Герберт Бауэр, он родился в городе Сегед в Венгрии в 1884 году, умер в 1949 году в Будапеште. В 1900 году, публикуя свои первые стихи, он берет псевдоним Бела Балаж, который «лучше подходит» венгерскому поэту, чем его «слишком немецкое» имя11.
В немецкоязычном мире, где Балажа знают прежде всего как кинотеоретика, издательство «Das Arsenal» с 2000-х годов публикует его литературное наследие, в том числе написанное на венгерском языке. (Роберт Музиль еще в 1925 году писал в упомянутой рецензии: «Белу Балажа, хорошо известного в Венгрии поэта, у нас не знают, поскольку связи между венгерской и немецкой литературой более чем слабые»)12.
Хотя в Советском Союзе издавали отдельные литературные произведения Балажа (к сожалению, большая часть сказок и написанная в СССР автобиографическая повесть «Юность мечтателя» так и не опубликованы на русском языке), у нас он тоже известен в первую очередь как кинотеоретик. Поразительно, что уже в 1925 году, через год после первой публикации «Видимого человека», вышло сразу два неполных перевода на русский язык – в Москве, под названием «Видимый человек», и в Ленинграде, под названием «Культура кино»13. С Балажем, который никогда не ставил монтаж во главу угла, активно полемизировал Сергей Эйзенштейн14 / сост. П. Аташевой, Н. Клеймана, Ю. Красовского, В. Михайлова // С. Эйзенштейн. Избранные произведения. Соч. в 6 т. Т. 2. М.: Искусство, 1964.
15, сложная судьба его наследия на родине, где тот же «Видимый человек» впервые вышел в сокращенной версии только в 1958 году16…
Позже Балаж писал о своей первой теории: «„Видимый человек“ был объяснением в любви кино. Он посвящен эстетике немого фильма, для которой немота была principium stilisationis17 этого искусства, определяющим все его формальные законы»18. Последующие работы Балажа о кино «Дух фильмы» (Халле, 1930), «Искусство кино» (Москва, 1945) и «Кинокультура» (Будапешт, 1948) – по сути, продолжение первой книги. По мере развития технических возможностей кинематографа концепция венгерского теоретика расширялась и совершенствовалась, но именно мысли, высказанные в «Видимом человеке», составляют ее ядро19.
Идеи Балажа не принадлежат исключительно прошлому, к ним обращаются ученые, историки и семиотики кино. Влияние «Видимого человека» на теоретическую мысль простирается от понятия «ауры» Вальтера Беньямина20 до киносемиотики Кристиана Метца и феминистских теорий взгляда21. В труде «Кино» Жиль Делёз ссылается на Балажа как первопроходца в исследовании лица и крупного плана. В нашей стране интерес к наследию венгерского теоретика сохраняется. В 1994 году Эйзенштейновский центр исследований культуры и Музей кино провели международную конференцию «„Видимый человек“ в конце столетия» к семидесятилетию выхода книги Белы Балажа. Новый перевод Анны Кацуры спустя сто лет возвращает русскоязычному читателю одну из первых книг о кино.
Ольга Улыбышева
Вступительное слово в трех обращениях
I. Просим впустить!
Начать эту книжицу, пожалуй, будет уместно в духе старой доброй традиции – призвав ко вниманию. Ведь ваша участливость является не только условием, но и, собственно говоря, сокровенной и конечной целью моей дерзновенной затеи. Я призываю внять не мне, но делу; внять, как внимают, вникают в процесс сотворения всякой новой вещи.
Немногое можно пока сказать. Но раз услышав, вы неизбежно поймете, что эта материя достойна того, чтобы ею занимались; а потом придут другие и поведают больше. Среди глухих ты обречен на безгласие.
И потому мне хотелось бы предварить свой опыт философии кино одной просьбой и обратиться к ученым стражам эстетики и искусствознания со следующими словами: вот уже много лет у врат высокой Академии стоит новый делегат и умоляет впустить. Имя делегата – кинематограф, он готов открыть в Академии свое представительство, о чем и просит вашего позволения, – он просит слова и места в ваших рядах. Мечтает удостоиться ваших теоретических изысканий и занять отдельную главу в глобальных эстетических системах, где обсуждается всё – от обеденных столов и резных ножек до виртуозного плетения волос, но нет ни одного упоминания о кино. Как бесправная и всеми презираемая чернь перед импозантным домом господина, точно так же стоит нынче кинематограф в дверях вашего парламента и настойчиво требует его впустить в священные залы теории.
И я намерен замолвить за него слово, поскольку знаю наверняка: теория – не монотонный, смурый субстрат, любой изящной форме она сулит большие перспективы и свободу в самых разных ее проявлениях. Для того, кто отправляется в путешествие по миру искусств, она заместо карты, на которой отмечены все пути и маршруты, и то, что раньше казалось насущной необходимостью, нынче стало случайностью, одним вариантом из сотен. Теория сообщает Колумбу мужество и окрыляет пуститься в плавание, она превращает каждый наш шаг в акт свободного выбора.
Но откуда тогда недоверие? Ведь вдохновляющая на великие дела мысль вовсе не должна быть непререкаемой. Почти все фундаментальные открытия человечества исходили из неверной гипотезы. Если теория перестает работать, ее легко сбросить со счетов. Она прокладывает себе путь, окруженная мощными непроницаемыми стенами «практического опыта», основанного на случайностях. Еще ни одна художественная форма не утвердилась на Олимпе искусств в обход теории.
Сказанное мною отнюдь не означает, что всякого художника надобно непременно «вразумлять», пространная (на мой взгляд, даже безмерно!) теория о роли «бессознательного в творчестве» для меня не внове. И всё же многое зависит от того, в каких сферах сознания пребывает дух творца в момент «интуитивного» акта творения. Написанные по наитию работы натуралиста будут отличаться от стихийно созданных сочинений музыканта, прилежно штудировавшего контрапункт.
Нет необходимости говорить ученым мужам, к коим обращена моя речь, об исключительном значении теории. Но скорее о том, что искусство кино ее достойно.
А разве есть на свете вещи, недостойные теоретического осмысления? Не теория ли придает всему вес, осознание собственной ценности, себя как носителя смысла? Если я заявлю, что наделение смыслами по большей части есть результат ваших щедрых стараний, вы, теоретики, навряд ли станете возражать. Осмысляя мир, мы выстраиваем оборону от хаоса. Когда простое существование становится настолько гнетущим, что нельзя ни противостоять ему, ни его изменить, мы спешим, пока не стало слишком поздно, уловить в нем смысл. Теоретическое познание – как пробка, которая держит нас над водой.
Итак, господа философы, час пробил, дальше медлить нельзя. Кинематограф стал реальностью – повсеместной, социальной и столь глубоко воздействующей на психику, что, хотим мы того или нет, нам придется с ним считаться. Ведь кино – это народное искусство нынешнего столетия. Не в том смысле, что оно формируется под воздействием народного духа, но что оно само этот дух формирует. Разумеется, одно влечет за собой другое, в народе ничто не приживется, если он сам того не хочет. И сколько бы эстеты ни морщили свои чуткие носики, мы не в силах ни на что повлиять. Народная фантазия, чувства народа получают воплощение и форму в кинематографе. Все разговоры о том, насколько это хорошо или плохо, пустые. В одной только Вене изо дня в день открывают свои двери две сотни кинотеатров, каждый приблизительно на четыреста пятьдесят мест. В день по два-три сеанса. И даже если залы заполняются только на две трети, это без малого почти триста тысяч человек – и Вена, заметим, город не самый крупный.
Когда искусство пользовалось такой популярностью? Когда мысль (за исключением, пожалуй, религиозной) или высказывание завладевали столь широкой аудиторией? Для жителей городов фильм обрел такую же значимость, как прежде мифы, легенды и народные сказки. Только постараемся обойтись без душещипательных параллелей – чтоб никакой морали, никакого эстетства! Речь о них еще впереди. А пока давайте рассматривать кинематограф как явление социальное и исходить из того, что отныне в любых штудиях о культуре или психологии масс ему будет отводиться внушительная глава, – как народной песне и сказке (тоже, кстати, не сразу удостоенных внимания), которые являются неотъемлемой частью истории культуры и предметом изучения фольклористов. А если у кого-то есть на этот счет определенные опасения, пусть он сам возьмется с ревностью за создание теоретической базы. В конце концов, речь идет не о частных литературных салонах, но о народном здравии!
Я уже слышу, как вы восклицаете: да будет так, пусть история культуры занимается кинематографом, к эстетике и философии искусства это не имеет никакого отношения. О, эстетика – благороднейшая из благородных, надменнейшая из надменных. Она принадлежит к сонму древнейших наук, сложившихся еще в те достопамятные времена, когда подспудно всегда решался вопрос о смысле бытия, что бы ни являлось предметом обсуждения. С позиций эстетики мир всегда был разделен, закрепиться в нем «новичку» невероятно трудно. Нет собрания более изысканного, чем собрание муз. И это не случайно. Ведь искусство означает особое отношение человека к миру, особые измерения души. Пока художник пребывает в этих координатах, он не создает ничего принципиально нового, что заслуживало бы называться искусством. При помощи телескопа и микроскопа нам открываются тысячи новых вещей, но все они – не более чем продукт наших зрительных ощущений, просто во много раз усиленных. Новый вид искусства призван стать новым органом чувств. Не так уж часто случается тут прибавление. Как бы там ни было, я решительно заявляю: кино – это новое искусство, не похожее ни на одно другое, как музыка не похожа на живопись, а живопись – на литературу. Оно – последнее откровение человека, уже по природе своей. И я намерен это доказать.
Положим, здесь есть какая-то свежая струя, скажете вы, но это не искусство: то, что индустриализировано уже в зародыше, не может считаться абсолютным и стихийным выражением духа. Тут решает не творец, но машины и коммерческие интересы.
Трудно пока сказать, станут ли промышленность и техника заядлыми врагами человека и искусства. Не вдаваясь в подробности, позволю себе только один вопрос: откуда вам известно, что в кинематографе нет ничего художественного? Ведь судить об этом может только тот, кто обладает пониманием, кто знает, что такое художественные достоинства, что такое хорошее кино. Боюсь, определяя качество фильма, вы пользуетесь фальшивыми мерками и применяете к ним критерии других, в сущности, чуждых им искусств. От аэроплана немного толка, если он стоит на проселочной дороге, но это не означает, что он плохое средство передвижения. Так же и с кинематографом, у которого свой путь, отличный от других.
Даже если все снятые до сих пор картины плохи и не имеют эстетических достоинств вовсе, вашей – теоретиков – задачи это не отменяет, а она заключается в том, чтобы исследовать потенциал кинематографа. Знать его полезно, пусть даже никогда не представится возможность его реализовать. Добротная, способная вдохновить теория – не опытная наука, и ей нет нужды ждать, пока художественное произведение по всем параметрам достигнет совершенной формы. На путях развития искусства теория является если не кормилом, то, по крайней мере, компасом. Только определив для себя, в каком направлении благоприятнее всего двигаться, вы будете вправе рассуждать об ошибках. Создать теорию кино – вот главная на сегодняшний день задача.
II. К режиссерам и другим благосклонно настроенным коллегам
Вы творцы и не обязаны понимать смысл творимого. Вы пропускаете его через кончики пальцев, а не через голову. Как бы там ни было, друзья мои, любая человеческая деятельность заслуживает того, чтобы иметь теоретическую базу. Ведь практика сродни искусству знахаря. Знахарь не знает теории, опыт диктует ему рецепты, и нередко они оказываются более действенными, чем лечение ученого врача. Правда, это работает только в тех случаях, какие в практике уже встречались. Он беспомощен, когда становится перед новой проблемой. Ведь опыт естественным образом складывается из того, что уже имело место, а для исследования неизвестного нужны специальные навыки, которых у него нет. Эксперименты в кинематографе – дело слишком дорогостоящее. Даже с техникой работать по наитию непозволительно. Поэтому сначала – чисто теоретически – намечают цели и просчитывают ресурсы, которые потом опробуются экспериментальным путем.
Вам лучше всех известно, что каждый день молодой кинематограф сталкивается с новыми трудностями, не имея возможности обратиться к предыдущему опыту из-за отсутствия такового. И тут для режиссера главное – осознать то, что раньше он делал бессознательно, и, опираясь на уже наработанные практические приемы, изобрести свой стиль.
Если вы намерены создать нечто принципиально новое, гениальная интуиция мало чем поможет. Ведь с режиссера, который творит с «отключенным» сознанием, не спускает глаз директор фирмы – а уж тот в сознании полном и всё просчитывает, не довольствуясь голословными уверениями в эффективности новых идей, какая проявляется только по выходе продукта. И если главу фирмы с самого начала, то есть опять же теоретически, не удастся убедить и успокоить, до съемок может просто не дойти.
Да и вообще: надо полагать, вы любите материю, с которой работаете. Не имея ее под рукой, думаете о ней, мысленно с ней заигрываете. А играющая мысль – это и есть теория. (Хоть слово и не самое благозвучное.) Вы любите материю, но только когда вы ее узнаете, она ответит взаимностью.
III. О наслаждении творчеством
Увы, я должен обратиться к публике с покаянием и оправдаться перед ней, поскольку меня не отпускает странное чувство вины. Я кажусь себе змием, который вознамерился соблазнить невинных, дабы отведали они плод с древа познания. Ведь до сих пор кинематограф виделся раем, полным нехитрого счастья, где обладать интеллектом, рассудительностью и критичным взглядом совсем не обязательно, где в потемках развратного вертепа даже самые продвинутые и серьезные умы могли, не стесняясь, скинуть с себя привычную маску учености и, забыв о чинных манерах, с детским простодушием отдаться происходящему и попросту глазеть. В кино находили отдых не только от работы, но и от эмоциональной закрепощенности. Здесь был позволителен смех, когда герой приземлялся на мягкое место, здесь считалось пристойным лить (в темноте!) горькие слезы над тем, что с презрением отвергала восседающая на Олимпе литература. Здесь, не стесняясь, упивались посредственной музыкой. По счастью, кинематограф не образовательный проект! До сих пор это было незатейливое возбуждающее средство, вроде алкоголя. И теперь, спросите вы, его надо возвести до искусства, которое полагается еще и понимать? Но ведь для того, чтобы понимать и уметь отличать хорошее от плохого, как в случае грехопадения, придется учиться?
Поверьте, я явился не за тем, чтобы испортить вам удовольствие. Напротив. Расшевелив ваши нервы и чувства, я искренне желаю его умножить. Понимать кино – значит обладать восторженно-непринужденным восприятием ребенка. Кино – молодое, еще пока откровенное искусство, оно работает с новыми формами, искони присущими человеку. И потому правильное его усвоение зависит от навыка «снисходить» до примитивного и наивного. Вы по-прежнему будете смеяться и плакать, не стыдясь своих «слабостей».
Что касается удовольствия, то даже для того, чтобы его получать, потребно умение. Как необходимо оно в танцах. Гедонист – это всегда знаток жизни и гурман, разве не так? Любой сластолюбец скажет вам, что высшее из наслаждений – наслаждение сознательное. (Быть может, и теория – это только экстракт житейской мудрости?)
Разделяя мир на хорошее и дурное, вы неизбежно что-то теряете. И – словно в награду – испытываете чувство отрады от соприкосновения с ценностью. Оно хорошо вам знакомо, – ощущения почти те же, как если имеешь дело с настоящими драгоценными камнями или фальшивкой. Знакомо оно и кинофабрикантам, которые не скупятся, снимая историческую драму, и тратят на рекламу миллиарды. Дорогая вещь обладает необычайным очарованием. Но миллиарды говорят о стоимости, а не о настоящих достоинствах. Для создания фильма привлекаются не только деньги, но также таланты, вдохновение, вкусы и пристрастия – для знатока намного более красноречивые, чем инвестированная монета. Всё это сияет и переливается, как натуральный драгоценный камень.
Для гурмана угадать год сбора винограда и его сорт – особое удовольствие. И тут нужен язык. Любая эстетическая теория есть не что иное, как вдумчивое смакование, во время которого хочется с наслаждением ощутить суть скрытой внутренней жизни. Тот, кто соприкасается с искусством и на это не способен, похож на человека, который во время скачек видит только последний момент – прибытие к финишу. Но ведь самое захватывающее не это, а путь к цели и героические перипетии на этом пути. Для знатока каждый мало-мальский факт – это достижение, каждое явление – триумф, каждый поступок – победа, в которой еще уловим живительный накал борьбы.
Но кино не искусство, возразите вы, как возразили бы ученые эстеты, ибо с самого начала оно не рассчитано на критическое восприятие и не предъявляет ни малейших требований к особому его осмыслению. Однако принимать это за общее место будет несправедливо. Плохих фильмов не меньше, чем плохих книг, – в этом вы правы, как правы и в том, что производство фильма крайне разорительно, что ни один предприниматель не готов идти на риск и потому делает ставку на всем известные потребности публики. Какой напрашивается из этого вывод? Только один: качество кинопродукции всецело зависит от вас, от ваших запросов, от вашей способности восприятия. Кино – искусство социальное в гораздо большей мере, чем все остальные, и публика частично участвует в его создании. В любом искусстве всё определяется вкусом художника и размером его дарования. В кинематографе многое зависит от вкуса публики и ее талантов. Это сцепление и составляет суть великой вашей миссии. Судьба искусства – нового, грандиозного, обладающего безграничными возможностями – в ваших руках. Сперва только нужно понять, что значит хорошее кино, чтобы в конечном итоге его получить, сперва нужно научиться видеть его красоту, чтобы дать ей шанс родиться. И только научившись кино понимать, мы, искушенная публика, тоже станем его творцами.
