Эклиптика

* * *

Мальчик сидел у своего домика на перевернутом ящике. В той части усадьбы все было залито солнцем, но он умудрился найти маленький клочок тени на углу. Спиной к бетонной стене, колени подтянуты к груди, он что-то корябал на длинной полоске бумаги, свободный конец которой болтался у его ног. Похоже, я застигла его в пылу вдохновения, но поворачивать назад было уже поздно.

Зажав жетон между двумя пальцами, я, как белый флаг, подняла его над головой. Я не собиралась ничего говорить, но, завидев меня, он прервался:

– Чего вам нужно?

– У меня для тебя посылка.

Я бросила ему жетон, рассчитывая, что он его поймает. Жетон упал на бетонную дорожку и покатился к его ногам. Мальчик прихлопнул его сапогом.

– В следующий раз, когда испугаешься бабочки, сделай одолжение, кинь в нее подушкой.

– Это был мотылек, – сухо сказал он. – И я их не боюсь.

Теперь я разглядела, на чем он писал, это была стопка карточек, соединенных клейкой лентой. Когда он встал, стопка растянулась, как меха у гармошки. Он положил карточки на ящик и секунду-другую изучал жетон, поднеся его к свету. Затем большим пальцем катапультировал его в мою сторону:

– Спасибо, но у меня уже есть.

Я подхватила жетон в воздухе.

– Это твой, ты сам его бросил. Ардак его потом подобрал.

– Нет, мой вот он. – Порывшись в карманах джинсов, мальчик достал еще один жетон и показал его мне на ладони, новенький и блестящий. – Теперь верите?

– А этот тогда чей?

– Спросите у кого-нибудь еще. – Он оттащил ящик на два шага в сторону и задвинул в самую темень. Затем вновь сложил карточки в стопку и стал пролистывать большим пальцем, как страницы кинеографа. – Знаете, Нелл, я начинаю понимать, почему вы отсюда никак не уедете. Вы так часто ходите в гости, что на живопись просто не остается времени.

Он явно хамил мне, чтобы поскорее от меня отделаться. Я сама использовала эту тактику с краткосрочниками.

– Я работаю по ночам.

– Как мотылек. – Он попытался улыбнуться. – Нет, честно, я их не боюсь. Я просто ненавижу этих мелких тварей, как они двигаются. Ненавижу вытряхивать их из абажуров. Ненавижу наблюдать за их поражениями. Проще сразу их прихлопнуть, чтоб не мучились.

– Ты непростой юноша, – сказала я.

– Сам знаю.

Фуллертон снова уселся на ящик и раскрыл гирлянду карточек с пожелтевшей клейкой лентой на обороте. Сгорбившись, он продолжил работу, будто и не прерывался. Его рука двигалась машинально, скользя по карточкам слева направо, сверху вниз. Когда одна карточка была заполнена, он передвигал гирлянду и переходил к следующей, потом к следующей и так далее. Ни разу не опустил он глаза на бумагу. Его взгляд был устремлен в пространство между домиками и голыми гранатовыми деревьями. Я могла лишь дивиться его работоспособности.

Поначалу он не обращал на меня внимания. Ручка мелькала над бумагой, клацая, как вязальные спицы. Карточки аккуратной стопкой складывались между его ступней. Затем он сказал:

– Вы весь день на меня глазеть будете?

Хотя я уже привыкла к его прямоте, он запросто мог выбить меня из колеи. За работой он представлял собой завораживающее зрелище: сосредоточенность, схлестнутая с отстраненностью.

– А гитара тебе разве не нужна? – спросила я.

Он склонил голову. Затем вздернул подбородок, закусив нижнюю губу. На секунду прикрыл глаза.

– Так, – сказал он, – теперь вы точно меня раздражаете. – И принялся обеими руками складывать карточки, будто поднимая якорь. – Забавная штука: я как раз только что вспоминал деда. Он любил читать в газетах про наркоманов и себя накручивать. Он считал, что самый верный способ им помочь – это запереть их всех в одном большом доме с отборнейшим героином и чистыми иголками; ни еды, ни телика, ни воды, ни прогулок, только героин двадцать четыре на семь, высший сорт, в любых количествах. И спустя неделю половина умрет от передоза – невелика потеря, говорил дед, – а вторая половина так пресытится, что никогда больше не возьмет в руки иглу. У них зависимость от погони, считал он, бедный старик. От образа жизни. Тупо, да?

– Есть немножко.

– А забавно тут вот что. Я с вами всего два дня, и уже начинаю думать, что не такой уж он был чокнутый.

Стуча подошвами по бетону, мальчик сделал пять быстрых шагов мне навстречу.

– Не улавливаю сути.

Он снова перелистнул карточки большим пальцем.

– Поэтому мы тут и собрались. У нас зависимость от самого процесса, от борьбы, от быта. Наш наркотик – не результат. Понимаете, о чем я?

– Отчасти, – сказала я. – Но я не считаю, что живопись – это зависимость. Скорее, борьба за выживание.

Мой ответ явно произвел на мальчика впечатление.

Он покосился на стопку карточек и кивнул, будто одобряя какой-то незримый план. Затем протянул их мне:

– Нате, взгляните, если хотите. Будем считать, я с вами в расчете.

– В расчете за что?

– За вашу доброту. Знаю, со мной нелегко. – Но стоило мне потянуться за карточками, как он отдернул руку, словно лишая ребенка мороженого. – Да шучу я, – хмыкнул он, сунув их мне.

Всего карточек было несколько сотен, и они оказались на удивление тяжелыми. Пока я просматривала их, мальчик стоял рядом и шумно дышал. За исключением последних двадцати-тридцати, которые оказались пустыми, каждая карточка была покрыта загадочными иероглифами.

たくさん食べなくてはいけないという訳ではありません。事実、歳を重ねるにつれて身体が必要とする食事の量は減少します。大事なのは様々な種類の良い食品を摂取するということ。例えばバナナを取り上げてみましょう。手に取って、皮を剥いて、そして食べる。満足感も栄養もたっぷりです。

– Ну? – сказал он, протягивая руку. – Каков вердикт?

Я вложила карточки ему в ладонь. Он смотрел на меня с тем же невинным видом – голова склонена набок, – с каким хвастался о турнирах с киприотами.

– Японский тоже по книжке с картинками выучил?

– Типа того. – На шее у него билась жилка, вжимаясь и выпячиваясь, точно переключатель. В тени видно было, как лоснится его лицо, неловкий подростковый блеск. – Это довольно сложный язык, – сказал он. – Ни слова не понимаю.

– Не ври.

Он помотал головой:

– Я не вру.

– Откуда ты тогда знаешь, что пишешь?

– А я и не знаю. Я просто записываю, а вопросы задаю потом. – Он пожал плечами, признавая свою чудаковатость. – Не поручусь, конечно, но на этот раз похоже на настоящий японский. У меня на одну нормальную фразу десять карточек с белибердой.

– Так откуда все это берется?

Он постучал пальцем по лбу:

– Какие-то вещи просто оседают у меня в голове.

– Как с нардами.

– Да, типа того. – Наверное, в моих словах ему послышался вызов. Отступив назад, он продолжил: – Если я не запишу иероглифы, пока они свежи в памяти, картинка распадется на мелкие кусочки. Тогда попробуй их собери. Доходчивей объяснить я не могу.

– Попроси Куикмена, пусть он тебе переведет. Он целую книгу написал про… – Я осеклась, осознав, что мальчик меня опередил. – Японию, – ненужно договорила я. – Но ты и так это знаешь.

Теперь он держался более расслабленно.

– Вряд ли он согласится мне помочь. После вчерашнего-то. Можно было не просить вас его искать.

– Ой, на этот счет не беспокойся. Кью подолгу не обижается. Хоть ты и разнес его в пух и прах. – Звучало не очень убедительно. – А давай ты сядешь с нами за ужином? Тогда и попросишь. Или могу я.

– Посмотрим, – сказал мальчик. – Мне много чего нужно доделать.

– Нельзя все время пропускать приемы пищи. Это вредно для мозга.

– В еде я привередлив.

– Ну, сегодня понедельник, значит, скорее всего, будет карныярык.

– Я даже не знаю, что это.

– Вот теперь ты заговорил как настоящий англичанин. Фаршированные баклажаны. В исполнении Гюльджан очень вкусно. Занять тебе место?

– Ладно. Но не обещаю, что приду.

– А я пока поднажму на Куикмена.

– Спасибо.

– Только скажи мне одну вещь, не то я не успокоюсь. Ты правда музыкант?

Мальчик усмехнулся.

– Всегда хотел им стать, – ответил он, возвращаясь к ящику. – Но нет, я здесь не за этим.

Со вздохом он сел, развернул гирлянду карточек у себя на коленях и подул на кончик ручки. Затем уставился на меня и не отводил взгляда, пока я не ушла.

5

Куикмен положил себе в тарелку риса с карныярыком и прошел к следующему прилавку. Запустив руку в корзинку с хлебом, он достал четыре толстых ломтя и сложил их у себя на подносе, как фишки в казино. Пятый он предложил мне, но я помотала головой.

– С чего это парень взял, что я такой эксперт? – спросил он, кладя ломоть поверх остальных. – Если бы моей специальностью были языки, я бы сейчас переводил Бальзака, а не копался в собственном дерьме. Айрана не хочешь? (Я снова помотала головой. Один только Куикмен мог пить эту гадость – вязкий йогурт со вкусовой палитрой физраствора.) Ничего ты не понимаешь. Поначалу солоновато, да, но к этому быстро привыкаешь. Очень полезно для пищеварения.

– Уж лучше изжога, – сказала я. – Подай, пожалуйста, сок.

Он передал мне графин и, пока я наливала сок, прищурившись, смотрел на наш стол.

Я знала, почему мальчик хочет обратиться к Куикмену, но как же объяснить это самому Кью? Много лет прошло с тех пор, как я перевернула последнюю страницу “Накануне дождя”. Сюжет и герои до сих пор не изгладились из памяти, потому что это была одна из тех редких книг – безошибочных, не дающих покоя, – которые оседают в подсознании и пускают корни. Такой серьезный, одинокий мальчик, как Фуллертон, не протянул бы без нее в подростковый период. Но как заговорить о книге с Куикменом? Даже намекнуть на ее существование значило бы признать, что до Портмантла у него была другая жизнь, насильно вернуть его в действительность, от которой он отрекся.

“Накануне дождя” – история безымянной школьницы, чьи каникулы прерываются появлением гостя из Японии, старого знакомого ее отца по имени Дзюнъитиро. Лето 1933 года. Дзюнъитиро, уважаемый профессор математики из Нагои, приехал в Англию в рамках лекционного турне, организованного отцом героини, – приехал с необычным заявлением. Старик утверждает, что вывел формулу, способную предсказывать, в какое время в любой точке планеты пойдет дождь; по его мнению, эти сведения сыграют решающую роль в развитии сельского хозяйства и мировой экономики в целом. Он готов раскрыть формулу национальным правительствам – с некоторыми оговорками. Дзюнъитиро плохо говорит по-английски, и отец девочки – лингвист, преподающий в Оксфорде, – выступает в роли переводчика. Все летние каникулы девочка сопровождает отца, путешествуя от одного университета к другому на машине, поездом, по морю. В каждом лекционном зале Дзюнъитиро вешает листок с прогнозами дождя, которые впоследствии сбываются. Его заявления приобретают вес и привлекают внимание прессы. Университеты уже не справляются с наплывом зрителей, и турне решено продолжить в театрах Ирландии, Франции, Германии и Америки. Несмотря на щедрые предложения частных компаний, Дзюнъитиро отказывается раскрыть формулу. Газетчики предполагают, что он выставит ее на аукцион. Дзюнъитиро говорит отцу девочки, что раскроет формулу, только если правительство США согласится прекратить разработку ядерного оружия. Они встречаются с американскими госслужащими, но те отрицают, что ядерная программа существует. Ночью накануне лекции в Мюнхене Дзюнъитиро похищают из гостиницы, и он исчезает навсегда. Несколько месяцев спустя отец героини умирает при подозрительных обстоятельствах, от отравления, и ее отсылают к тетке в Девон. В последующие годы – годы войны и мира – она пытается выяснить, что произошло с Дзюнъитиро и ее отцом, но безрезультатно. И вдруг однажды в архивах колледжа, где работал ее отец, обнаруживается старая фотопленка, а на ней – записи японца. Героиня, к тому времени уже сама преподаватель математики, проявляет негативы, изучает записи и понимает, что формула верна. Но мир изменился, потускнелый и подточенный войной. Поэтому, вместо того чтобы обнародовать формулу или объявить, что она нашлась, героиня отбеливает пленку, сжигает снимки и – финальный поэтичный штрих – выходит под дождь снимать с бельевой веревки одежду мужа.

Куикмен редко обсуждал с нами свое творчество, и, если бы я без приглашения полезла к нему с расспросами, от этого пострадала бы наша дружба. Пока мы несли подносы к столу, я пыталась придумать, как бы завести речь о Японии, не упоминая его книгу. Но в итоге выпалила первое, что пришло на ум:

– Слушай, чисто гипотетически, если бы кто-нибудь показал тебе письмо от приятеля из Японии, смог бы ты подтвердить, что оно и правда написано на японском, а не на корейском или каком-нибудь другом языке?

Куикмен шел впереди.

– Что?

– Я вот, например, не отличила бы друг от друга все эти азиатские письмена. Ни разу в жизни не бывала на Востоке. Иероглифы такие сложные, а их еще и так много… Наверное, пришлось бы…

– Хватит, Нелл, – сказал он. – Я вижу, что ты делаешь, и очень прошу тебя, прекрати. Немедленно.

Он сел рядом с Петтифером, который подчищал хлебной коркой свою тарелку из-под карныярыка. За окном сгущались сумерки, и столовая мрачно поблескивала огнями свечей.

Я притихла.

– На что она тебя подбивает? – спросил Петтифер, ухватившись за концовку разговора. Он перевел взгляд на меня: – Дай-ка угадаю, парень снова не дает тебе покоя?

– А ты не лезь куда не просят, – ответила я.

Куикмен сорвал фольгу со стаканчика с айраном и сделал глоток. Млечно-белая пленка осела у него на усах.

– Одного не возьму в толк, – сказал он, промокнув губы салфеткой. – Почему ты считаешь, что обязана помогать этому юнцу? Он даже не соизволил явиться на ужин. Не говоря уже о том, что прикарманил зажигалку моего отца. Кстати, я хотел бы ее вернуть. Но сейчас не об этом. Не надо впутывать меня в чужие творческие проблемы. У меня и своих достаточно.

– Он совсем ребенок, – сказала я. – Видел бы ты его: исписывает карточку за карточкой и даже не знает, на каком языке. Ты мог бы хотя бы подтвердить, что это японский.

– Оставь его в покое, – сказал Куикмен, нарезая еду у себя на тарелке. – Он ведь сюда за этим приехал.

– Покой тоже бывает разным.

– Ах да. Как я мог забыть. Классификацию не напомнишь?

Петтифер подался вперед:

– Я сам немножко кумекаю по-японски.

– Дело в том, Кью, что ему всего семнадцать, а в таком возрасте человеку нужно с кем-то… – Я так привыкла не обращать внимания на ремарки Тифа, что до меня не сразу дошел смысл его слов. – Что, прости? Ты сейчас сказал, что знаешь японский?

Петтифер вскинул брови.

– Вроде того. Во всяком случае, я умею читать хирагану. С кандзи у меня туговато, но в общих чертах я смогу объяснить ему, что там написано.

Я так обрадовалась, что готова была его обнять.

– Тиф, ах ты моя умница! А я и не сообразила у тебя спросить!

– Это все моя красота. Она так ослепляет, что люди не в силах разглядеть за ней недюжинный интеллект.

– Ну разумеется!

Я послала ему воздушный поцелуй.

Куикмен с интересом включился в беседу. Отложив вилку, он пытливо взглянул на Тифа и спросил:

– Doko de nihongo wo narattandai?

Петтифер задумчиво кивнул.

– Nihon de shibaraku hatarakimashita.

– Dākuhōsu dana.

– Chigauyo. Futotta buta dayo.

– Sōdana!^[13]

Было странно слушать, как знакомые люди говорят на незнакомом языке.

– Ну все, решено, – сказала я. – Вы оба ему поможете.

Куикмен вонзил вилку в карныярык.

– Сначала пусть вернет зажигалку.

– Предложи ему сделку.

– Отец умер, сжимая ее в руке. Нельзя было ее ставить.

– Ты всегда можешь ее отыграть.

– И отыграю. Сперва только подшлифую стратегию.

– Эй, ребят. Вы только посмотрите, – сказал Петтифер, указывая на линию раздачи. – Мак снова разговаривает с этими проходными. Надо ее спасать. (Маккинни беседовала с Глаком – не такая уж беда, если бы рядом не вертелся противный испанец.) Мне кажется или она отлично проводит время?

И правда: Мак смеялась. И не привычным сухим смехом, а чудесным, заливистым хохотом, какого мы не слышали уже давно. Я была рада, что она воспрянула духом, даже несмотря на эти ее расшаркивания перед краткосрочниками.

– Ну и ну, – сказал Куикмен. – Куда мы катимся…

Несколько минут спустя, все еще с легким румянцем, Мак подошла к нашему столу. Она села, и из носа у нее вырвалось облачко остаточного смеха.

– Господи, это было уморительно, – сказала она. – Вы знали, что Линдо мастер пародий? Давно я так не смеялась.

– Мы даже отсюда слышали, как ты гогочешь, – сказал Куикмен.

– А кто такой Линдо? – спросил Петтифер со своим фирменным смешком.

– Испанец. Он вообще-то душка. Рано мы его списали со счетов.

– А знаешь, ты права, – сказал Куикмен. – Мы ведь давно искали хорошего комедианта.

– Хочешь дуться? Пожалуйста. – Она поправила очки на носу. – Видел бы ты его пародию на тебя.

– Не сомневаюсь, что она чудо как субверсивна.

Мак фыркнула. Она сидела на стуле боком, будто еще не решила, останется ли за нашим столом.

– Нелл, ты просто обязана увидеть его Куикмена. Как он бормочет со сжатыми губами, будто у него трубка во рту! Просто гениально!

В горле у нее снова забулькали пузырьки смеха.

– Здорово, – глухо отозвалась я.

– Да что с вами такое? Расслабиться не пробовали? Перестаньте уже быть такими циниками, глядишь, и полегчает.

Она встала и потянулась к тарелке Куикмена за кусочком хлеба.

– Возьми себе сама, – сказал он, отодвигая тарелку.

Мак в задумчивости помедлила в конце стола.

– А знаете, Линдо скоро уезжает. Он почти закончил сборник.

– Какой молодец, – ответил Кью. – Недолго же он тут пробыл.

– Он сказал, что устроит чтения. Давайте сходим? Приятно для разнообразия послушать что-нибудь законченное.

– Нет уж, благодарю. – Куикмен отложил вилку. – Плохая поэзия – это еще куда ни шло, но плохая поэзия на испанском? Такого я не вынесу.

– Легко критиковать других, когда твоя лучшая работа позади, – сказала Мак.

Куикмен уместно оскорбился, но на провокацию не поддался. Только извлек трубку из пиджака и, постучав ей о стол, сунул в рот.

– Что она делает? – шепнул мне на ухо Петтифер.

– Не знаю, – шепнула я в ответ, хотя мне все было ясно: Мак сжигала мосты.

Она хотела, чтобы мы на нее обиделись, тогда расставание не будет таким тяжелым. Если до отъезда она будет общаться с краткосрочниками вроде Линдо и Глака, то забудет их, едва ступив на большую землю, но нас, старожилов, из года в год деливших с ней кров, вычеркнуть из памяти будет нелегко. Она ампутирует нас, одного за другим, начиная с Куикмена, потому что он приехал последним и его, как тонкий хрящик, отрубить легче всего. Следующий на очереди Петтифер, а потом я. Я решила вмешаться, пока до этого не дошло.

– Надо отдать тебе должное, Мак, сцены придумывать ты умеешь.

Она гневно уставилась на меня:

– А?

– Сразу видно, драма у тебя в крови. – Я достала из кармана юбки сложенные листы и помахала ими.

– А, ты об этом… – сказала Мак.

– О чем же еще?

– Давай выйдем на минутку. Здесь слишком шумно.

– Да, так будет лучше для всех.

Мы вышли на лестничную площадку. Гул голосов стих до неясного бормотания. В небе, в рамке большого окна, виден был ноготок луны, над деревьями сгущалась тьма. Маккинни включила лампу и облокотилась о перила.

– Ты прости, что я так завелась, – сказала она. – Кью бывает жутко заносчивым.

– Удивительно, как ты раньше не замечала.

Она вздохнула и, не снимая очков, потерла глаза.

– Ну, выкладывай. Все плохо, да?

Я протянула ей рукопись.

– Во-первых, Уилла, твоя художница, кого-то мне напоминает. Никак не пойму кого…

– Это не случайность, – пожала плечами Мак.

– Хорошо. Я рада, что мне не почудилось. Люди постоянно видели себя в моих картинах, а мне не хотелось их расстраивать. – Я положила руку ей на плечо. – Но главное, герои вышли очень настоящими. Ты даже не представляешь, как я их понимаю. Ты поэтому хотела, чтобы я прочла эту сцену?

Мак просияла.

– Ты серьезно?

– Больше всего, конечно, мне было жалко Кристофера, хотя дилемму Уиллы я тоже понимаю, ты хорошо продумала ее внутренний конфликт. Обычно именно женщине приходится прощать и идти на компромиссы, и в таких случаях мужчины почти никогда не вызывают у меня сочувствия. Тут же все наоборот, и это очень свежо. Их разлучила измена особого рода. Во всяком случае, так это вижу я. У Уиллы роман с творчеством. По-моему, замысел отличный. Мне хотелось почитать дальше, чтобы узнать, чем все закончится. А теперь придется ждать премьеры на Вест-Энде.

Мак молчала. Непонятно, обрадовалась или расстроилась. Она крепко сжала листы в руках и зажмурилась, затем посмотрела на меня влажными, в красных прожилках, глазами:

– Боже, я так рада, что ты что-то почувствовала… Спасибо. Именно этого мне и не хватало.

– Подожди, я еще о пунктуации не высказалась.

Она улыбнулась:

– Не надо все портить.

– Теперь мы можем спокойно поужинать?

– Хорошо, но Куикмену придется научиться смирению. Это уже ни в какие ворота.

– Я с ним поговорю.

– Отлично.

Мы направились обратно в столовую.

– Что это за фамилия такая, Линдо? – спросила я.

– Не знаю. Поинтересуйся у директора.

– С такой фамилией трудно воспринимать человека всерьез.

Но Мак меня уже не слушала. Остановившись у дверей, она перечитывала рукопись.

– Ты правда думаешь, что задумка стоящая?

Я положила руку на сердце:

– Клянусь жизнью своего спонсора.

– Господи, какое облегчение. Прямо камень с души. – Она переступила с ноги на ногу. – Пойду-ка поищу оставшиеся сцены. Carpe diem^[14] и все такое.

– Ты не поужинаешь с нами?

Она попятилась.

– У меня пропал аппетит. Отдай мой пудинг Тифу.

– Он будет счастлив.

Мак направилась к себе в комнату, однако далеко уйти не успела – на лестнице загрохотали чьи-то шаги. В них было столько неистовой энергии, будто по дому носился дикий зверь. Но тут показалась знакомая фигура – каштановые волосы, покатые плечи. Это был Фуллертон. Он так быстро взбежал по лестнице, что запутался в ногах. Носок ботинка зацепился за последнюю ступеньку, и мальчик полетел вперед. Колени и локти гулко стукнулись о паркет. Тяжело дыша, он быстро встал на четвереньки.

– Ты цел? – спросила Мак из коридора.

Он вздрогнул и обернулся:

– Кто это?

– Это я, Маккинни, – сказала она. – Я тут.

– Эй? Кто там?

Я подошла поближе:

– Фуллертон, это мы. Нелл и Маккинни. Что с тобой?

Услышав мой голос у себя за спиной, он в панике вскочил. Затем уставился на люстру из цветного стекла, висевшую у него над головой, будто боялся, что она может упасть. Вытерев слюну с подбородка, он посмотрел на свою ладонь.

– У меня кровь идет, – сказал он. – Время заканчивается. Как мне отсюда выбраться?

– Нет у тебя никакой крови, – заверила его Мак.

– Скажите, как мне выбраться? Пожалуйста…

– Успокойся, солнце. Ты несешь какую-то околесицу. – Мак с тревогой посмотрела на меня: – Он, наверное, головой ударился.

– Просто укажите нужную лестницу, – продолжал мальчик. – Эй, где вы?

– Фуллертон, мы прямо перед тобой, – сказала я. – Не двигайся. Сейчас я тебе помогу.

Медленно, чтобы его не спугнуть, я двинулась ему навстречу.

– Вы пропадаете. Ну пожалуйста… Как мне отсюда выбраться?

Глядя в потолок, он медленно закружился на месте.

Я протянула руку, надеясь, что мальчик за нее ухватится. Но, хотя глаза его были широко открыты, он в упор меня не замечал. Я помахала – ноль внимания.

– Да он спит, – сказала я.

– Или галлюцинирует, – ответила Мак. – Посмотри, какие у него зрачки. Он под чем-то.

– Эй? Вы еще здесь? – подал голос мальчик. – Скажите, куда мне идти? Умоляю!

– Я позову Эндера, – сказала Мак.

– Подожди. – Как можно громче и отчетливее я произнесла: – Фуллертон, возвращайся туда, откуда пришел. Мы тебя заберем.

Но мальчик лишь крикнул в потолок:

– Эй? Куда вы пропали? – И затем вполголоса: – Бля…

Он снова провел по рту ладонью, нет ли там крови, и ринулся в столовую. Я посторонилась.

В столовой по-прежнему гудели голоса. Мальчик кое-как добежал до линии раздачи и стал копаться в грязной посуде, заглядывая под каждую тарелку. Его руки перепачкались в жире. Он явно видел перед собой не еду. Затем он повернулся к столику с напитками, стоявшему у него за спиной, и принялся что-то искать, отодвигая чашки и опрокидывая банки с колой. Заметив стаканчики с айраном, он сгреб их в охапку. Краткосрочники за ближайшим столиком обернулись.

– Эй, оставьте нам тоже! – крикнул один.

– У вас шнурок развязался, – сказал другой.

Они ухмыльнулись. Но Фуллертон не обратил на них внимания, а может, и вовсе не услышал. Он пересек столовую и, протиснувшись мимо нас с Маккинни, вышел на лестничную площадку. Все это время он бормотал себе под нос, считая шаги:

– …пятьдесят три, пятьдесят четыре, пятьдесят пять, пятьдесят шесть…

Мы вышли за ним следом. В красноватом свете он спустился на один пролет.

– …семьдесят восемь, семьдесят девять, восемьдесят.

У большого окна он остановился, выстроил стаканчики айрана в столбик на подоконнике, а с верхнего сорвал фольгу.

– Что он задумал? – спросила Мак.

В руке у мальчика оставался еще один стаканчик, и с ним он спустился на первый этаж. С минуту мы слушали, как он рикошетом передвигается по дому. Затем последний стаканчик айрана размытым пятном полетел в окно. Он врезался в стопку на подоконнике и разбился о стекло. Жидкость хлынула вверх и в стороны, на портьеры, на обои, потекла на подоконник. Брызги разлетелись так далеко, что попало даже мне на ботинки. Снизу донесся восторженный возглас.

Когда мы спустились, мальчика уже и след простыл. Парадная дверь распахнута, в замочной скважине – неаппетитный комок коричной жвачки. За порогом – вечер, постоянный и пустой.

– Зря директор назначил нас в няньки, – сказала Мак. – За этим парнем нужен надзор посерьезней.

* * *

Весь вечер я переживала за Фуллертона и еле удержалась, чтобы не зайти к нему по пути в мастерскую. Но в конце концов рассудила, что лучше оставить его в покое. Я была уверена, что его странное поведение вызвано лунатизмом, но Мак явно считала иначе. Она не стала обвинять мальчика открыто и доносить на него Эндеру. Она лишь указала мне на то, какие у него были зрачки.

– Знаю я этот отстраненный взгляд, – пояснила она, пока мы отмывали айран с подоконника. – Он говорит сам за себя.

Но мне что-то не верилось.

Трудно было найти более трезвое место, чем Портмантл: ничего сильнее аспирина от головной боли здесь не принимали, а то и вовсе обходились без таблеток, и даже турецкое растирание на спирту хранилось под замком в кабинете директора – вместе с аптечкой первой помощи. Все знали, что художников, стимулирующих воображение препаратами, в Портмантл не берут; каждый спонсор должен был поручиться, что его кандидат порядочен и чист, а каждому гостю рассказывали одну и ту же назидательную историю об Уитлоке, легендарном постояльце, которого застукали в сарае за распитием дизельной жидкости для газонокосилки и немедленно выпроводили за ворота – без документов для пересечения границы, без протекции директора и даже без прощального рукопожатия. (Байка это или нет, а скрытый посыл оставался с вами надолго.) Кроме того, в первый же день мальчика обыскали, он сам мне жаловался, и даже пачка из-под сигарет, которую он бросил Куикмену в библиотеке, оказалась пустой. Нет, странности у него в характере, и наркотики тут ни при чем. К тому же вряд ли у него хватит глупости рисковать своим местом ради скоротечного кайфа.

Так я размышляла, готовя мастерскую к работе. Нужно было многое успеть – плотно задернуть шторы, прибить их к оконной раме, заклеить щели в дверном проеме, – и, поджидая, пока усадьба погрузится во мрак, я никак не могла выбросить мальчика из головы. Переодеваясь, я почувствовала, как карман юбки грузиком оттягивает жетон. Я решила хранить его, пока за ним не придут, – потерять жетон на обратную дорогу у нас считалось сродни проклятью, – а потому спрятала его в ванной, с собственными сокровищами.

За шкафчиком над раковиной было углубление в стене, которое я проковыряла в штукатурке мастихином, – маленькая полость, куда помещались всего две вещи: (i) жестянка из-под табака, где хранились остатки пигмента, и (ii) красная коробочка для кольца. Бережно, точно яйца из гнезда, я вынула их и поставила на бортик раковины. В коробочке с истершейся эмблемой парижского бутика хранился довольно уродливый перстень с опалом, принадлежавший моему спонсору, а под ним, в подкладке, – потускнелый жетон с пристани Кабаташ. При взгляде на этот жетон я вспомнила, как он звякнул в окошке кассы, точно бутылочная крышка, и, покрутившись, упал; вспомнила, с каким восторгом разглядывала его у себя на ладони. Каким скучным и обыденным казался он теперь. Каким бесполезным. Положив оба жетона в коробочку, я захлопнула крышку.

Когда я повесила шкафчик на место, в особняке уже погасли огни и можно было приступать к изготовлению новых образцов. Оставалось только запереть входную дверь и проклеить дверной проем. С потеплением воздух стал мягче, и пальцы лучше меня слушались. Я выключила свет, и в темноте замерцали образцы – синяя мешанина, разбухающая на стене, то приглушенная, то пылающая. У меня захватило дух.

Разложив все необходимое на столе, я пошла к чулану. По моим прикидкам, из трех гирлянд, сушившихся возле бойлера, по меньшей мере одна была готова к измельчению. Из-под двери струилась голубоватая дымка, наползала мне на ноги.

Как же она сияла. Сначала я с надеждой подумала, что последняя гирлянда вышла ярче остальных – возможно, я наконец научилась правильно срезать грибы, а может, в теплую погоду они лучше сохнут. Но, открыв раздвижную дверцу, я обнаружила, что грибы размазаны по грязному бетонному полу. Из-под вешалки с куртками торчала пара ступней в голубоватой пыльце. А между бойлером и рюкзаком – он сам. Фуллертон. Точно метла, подпирает стенку чулана, голый и без сознания.

Я инстинктивно отвернулась и задвинула дверцу – глупый защитный рефлекс. В висках застучала кровь, и от волнения я не сразу смогла собраться с мыслями. Гирлянды уничтожены, несколько дней работы коту под хвост – меня должно было трясти от ярости, но я не чувствовала ничего, кроме беспокойства за мальчика. Я поспешила за одеялом, чтобы его укрыть.

Раздвинув одежду на вешалках, я обнажила его бледное юное тело. Мальчик не шелохнулся. Никогда еще я не видела его таким умиротворенным: веки смежены, рот приоткрыт. На широкой груди голубоватые мазки, мерцающий боевой раскрас, покрывающий также бедра, голени и предплечья. Я как могла оберегала его целомудрие, но он лежал в такой неуклюжей позе, что все было выставлено напоказ. Он был не таким куцым, как натурщики, которых я рисовала в художественной школе, и, в отличие от мужчин, с которыми я спала, не обрезан.

Я завернула мальчика в одеяло, а концы, как у тоги, закрепила на плече. Пока я все это проделывала, он несколько раз стукнулся головой о стенку, но даже это его не пробудило. Я включила свет и громко окликнула его – все без толку. Оставалось только одно – плеснуть ему в лицо водой.