Kitabı oku: «Гордиев узел», sayfa 2

4

Георг с удовольствием поехал бы туда сразу же. Но он наступил себе на горло и не поехал. Он наступил себе на горло и в среду, и в четверг, решив отправиться в Кадене в пятницу, часам к десяти утра. Джинсы, синяя рубашка и кожаная куртка, под мышкой папка с рабочими материалами от Морена: заинтересованный в переводах, но не испытывающий недостатка в заказах – так он решил обставить свой выход.

Все получилось, как было задумано. Георг позвонил в пятницу утром, договорился о встрече с шефом в десять часов, припарковался на площади с памятником маленькому барабанщику, прошел сотню метров по рю Д’Амазон и в пять минут одиннадцатого нажал кнопку звонка под медной табличкой «ООО „Булнаков традюксьон“».

На третьем этаже была открыта дверь, пахло краской, в свежевыкрашенной приемной за пишущей машинкой сидела молодая женщина. Каштановые волосы до плеч, карие глаза, приветливый взгляд, полуулыбка.

– Мсье Польжéр? Присядьте, пожалуйста, мсье Бюльнакоф примет вас буквально через минуту.

Она сказала «Польжер» и «Бюльнакоф», но Георг отчетливо услышал иностранный акцент, только никак не мог понять, какой именно.

Едва он успел устроиться на одном из новехоньких стульев, как открылась другая дверь и в приемную ввалилось по меньшей мере полтора центнера живого веса, воплощенная деловитость в сочетании с громогласной общительностью – Булнаков, краснолицый, в жилетке и кричащем галстуке.

– Как хорошо, что вы нашли время заглянуть к нам, мой молодой друг. Вы позволите мне называть вас «мой молодой друг»? У нас тут работы невпроворот, и вы, как я вижу, тоже не сидите сложа руки, вон у вас сколько работы, вы ее даже носите с собой и тоже, наверное, мучитесь. Хотя нет, чего вам мучиться? У вас наверняка все так и горит в руках, вы же такой молодой. Я тоже когда-то был молодым…

Стиснув руку Георга обеими ладонями, он тряс ее, пожимал и не выпустил даже после того, как затащил гостя к себе в кабинет.

– Позвольте, я закрою дверь в свой будуар и скажу несколько слов в качестве вступления. А впрочем, какие там вступления! Давайте сразу medias in res⁴. Технические переводы, справочники по компьютерной обработке текстов, бухгалтерия, юридическое сопровождение клиентов, мандантов и так далее и так далее, маленькие, удобные, приятные программы, но толстые книги. Понимаете? Вы, конечно, с техникой на «ты», в том числе с компьютерами, легко переходите с английского на французский, с французского на английский, работаете быстро, верно? Скорость в нашем деле – главное. А если ваш диктофон несовместим с нашими, мы вам одолжим наш. Потом мадемуазель Крамски печатает ваш текст, вы быстренько просматриваете его – и в печать! Cito, cito⁵ – так, кажется, говорил ваш Фридрих Великий?⁶ Вы ведь немец? А может, это был наш Петр Великий, не важно. Однако вы ничего не отвечаете. Что-то не так?

Булнаков отпустил руку Георга и закрыл дверь. В кабинете тоже стоял запах краски. Новый письменный стол, новое офисное кресло, новая мягкая мебель. Горы папок на двух кирпичных консолях вдоль всей стены, а над ними – прикрепленные кнопками чертежи. Булнаков прошел к письменному столу, приветливо и в то же время озабоченно посмотрел на Георга и повторил вопрос:

– Что-то не так, мой молодой друг? Вы не торопитесь с ответом в ожидании главного – условий оплаты, верно? Да, это щекотливая тема, мне ли этого не знать! Но больше тридцати пяти сантимов я все равно платить не могу. Я понимаю: на такие гонорары не разбогатеешь, во всяком случае Крёзом⁷ не станешь, но и до Диогена⁸ с ними тоже далеко. Не подумайте, что я вас сравниваю с Диогеном, это так, к слову пришлось.

Тридцать пять сантимов за слово! Морен начал платить ему тридцать пять сантимов только через полгода! К тому же не надо будет таскаться в Марсель и самому печатать переводы.

– Мсье Булнаков, благодарю вас за радушный прием. Я рад, что вы проявили интерес к моей работе, и готов перераспределить свое рабочее время в пользу вашего бюро, но, видите ли, я беру пятьдесят сантимов за слово. Вы можете спокойно подумать и, если сочтете возможным для себя согласиться на мои условия, дайте мне знать. А пока наши представления о финансовой стороне вопроса, к сожалению, несколько диссонируют.

«Дурацкий ответ», – с досадой подумал Георг, но порадовался про себя, что выдержал марку и не ухватился за предложение обеими руками.

Булнаков рассмеялся:

– Мы знаем себе цену и требуем свое! Так? Похвально, мой молодой друг, похвально! Ну что ж, не будем усложнять. Мое слово: сорок пять сантимов – и дело в шляпе! По рукам? По рукам.

Он вручил Георгу увесистую рукопись, верстку какого-то справочника.

– Значит, первая половина в следующий понедельник, остальное в среду, договорились? Да, и еще: конференция IBM в Лионе на следующей неделе, в четверг и пятницу. Если вы съездите туда вместе с мадемуазель Крамски и навострите уши и карандаш, послушаете, намотаете на ус, запишете что надо и представите нам подробный отчет… Тысяча франков в день плюс командировочные… И на этот раз мы уже не будем торговаться и препираться, верно? А сейчас прошу меня извинить: дела!

В приемной Георг обсудил с мадемуазель Крамски детали поездки. Он только теперь заметил – а может быть, это его прекрасное настроение открыло ему на нее глаза, – что она хороша собой. Белая блузка с белой вышивкой и белым кантом на груди; один рукав закатан, другой расстегнут. Маленькие крепкие груди без бюстгальтера, золотистые волоски на загорелых руках. Закругленные углы воротничка, придающие ей дополнительный шарм, две верхние пуговицы кокетливо расстегнуты. Когда она смеялась звонко и задорно, смеялись и ее глаза. А когда задумывалась – на чем лучше поехать, на поезде или на машине, когда удобнее выезжать: лучше, наверное, в среду вечером, когда перевод будет напечатан и прочитана корректура, – над правой бровью, у самой переносицы, у нее появлялась нежная ямочка. Георг сказал что-то смешное, мадемуазель Крамски засмеялась, качая головой, и в этот момент широкий густой луч солнца, упавший между двух башен церкви, зажег в ее колышущихся волосах золотые искорки.

5

Георг никогда еще не работал так, как в те дни. Ни перед государственным экзаменом, ни в адвокатской конторе. Не только потому, что справочник был толстый, а перевод компьютерного языка с английского на французский оказался далеко не самой легкой задачей, и не только ради следующего, и третьего, и четвертого перевода, и даже не только ради денег. Он чувствовал в себе неиссякаемый источник мощной энергии, ему хотелось доказать себе, Булнакову, всему миру, что он тоже не лыком шит. В субботу вечером он позволил себе ужин у Жерара, причем ушел сразу же после кофе, не выпив даже рюмки кальвадоса, а в воскресенье – короткую прогулку, и то только потому, что на ходу ему лучше думалось и легче было формулировать фразы для раздела о функции «Help». Остальное время он провел за письменным столом, в комнате или на террасе, забывая даже покурить.

В понедельник утром, закончив две трети перевода, он надиктовал его на кассету и поехал в Кадене, насвистывая, напевая и отстукивая ритм на рулевом колесе. Не застав в бюро переводов ни Булнакова, ни мадемуазель Крамски, он отдал кассету молодому человеку, который явно не страдал болтливостью, потому что выдавил из себя лишь «мерси», и принялся за оставшуюся часть. В ночь со вторника на среду он закончил работу, позавтракал на балконе свежим хлебом, беконом, яйцами, кофе и свежевыжатым апельсиновым соком – под треск цикад и щебет птиц, вдыхая аромат лаванды, наслаждаясь горячим солнцем, припекавшим ему спину, и глядя через зеленые дали в сторону Ансуи, где сквозь утреннюю дымку чернел замок. Потом собрал вещи, положил в сумку костюм для конференции и в десять часов был уже в Кадене.

Толстая красная физиономия Булнакова сияла как маков цвет.

– Прекрасный перевод, мой молодой друг, хорошая работа. Я все просмотрел. Читать корректуру вам уже не надо. Выпейте со мной кофе, сейчас придет мадемуазель Крамски, и вы можете отправляться.

– А вторая часть текста?

– Ее напечатает коллега мадемуазель Крамски, а я опять поработаю корректором. Вы лучше постарайтесь поскорее добраться до Лиона. Сегодня вечером – прием у мэра, и вам надо обязательно там быть.

Потом мсье Булнаков засыпал его вопросами: откуда он родом, где и чему учился, кем работал и почему уехал из Карлсруэ в Кюкюрон.

– Да, в молодости все по плечу… Правда, я тоже не выдержал в Париже и открыл бюро здесь, так что я прекрасно вас понимаю.

– А вы из России?

– Родился в России, вырос в Париже, но дома у нас говорили только по-русски. Хотелось бы дожить до тех времен, когда российский рынок откроется для наших товаров, в том числе для компьютеров и программного обеспечения. Да, кстати, вот вам два конверта с деньгами, в одном гонорар за перевод, в другом – ваши командировочные, аванс. А вот и мадемуазель Крамски.

На ней было легкое бледно-голубое платье в красную полоску, с крупными голубыми цветами, голубой пояс и синий платок на шее. Густые, причесанные на пробор волосы падали гладкой блестящей волной. Взгляд ее, как и в первый день, выражал приветливость. Развеселившись при виде Булнакова, который с отеческой заботой хлопотал вокруг них, как будто отправлял в далекое путешествие собственных детей, она прикрыла смеющийся рот рукой. Георг отметил про себя, что ноги у нее, пожалуй, чуть коротковаты, но решил, что в этом даже есть что-то трогательное, – как будто она крепко стоит на земле. Он был уже влюблен, но пока еще не знал этого.

Они поехали на ее зеленой малолитражке. В машине, которая постояла на солнце, было жарко, и они открыли верх и оба окна. Стало даже прохладно. За Лурмареном Георг остановился, достал из сумки платок и повязал на шею, чтобы не простудиться. По радио передавали какое-то сумасшедшее попурри на известные темы, от Вивальди до Вагнера, в джазовой и эстрадной обработке, слащаво-сентиментальные опусы для любителей кича. Они развлекались тем, что заключали пари – какая тема будет следующей, и в конце концов она осталась должна ему три petits blancs⁹, а он ей пять. Потом они добрались до Боньё. Городок, расположенный на вершине высокой горы, мерцал в лучах полуденного солнца. Попетляв по узким улочкам, они поехали вниз, вдоль виноградников, в направлении Route Nationale¹⁰. Они говорили о музыке, о кино, о том, где и как они жили, а на пикнике он рассказывал ей о Гейдельберге, о Карлсруэ, о своих адвокатских буднях и о жизни с Ханной. Он сам удивлялся своей открытости, им овладело какое-то необычное, радостное чувство доверия к ней.

После пикника они перешли на «ты», и она расхохоталась, узнав, что ее имя в немецком варианте звучит так резко и грубо.

– Нет, Франсуаза, все зависит от того, как произносить. Конец может звучать как взрыв или как выдох… – Он продемонстрировал ей и то и другое. – А я… я… вообще не стал бы называть тебя Франциской.

– А как?

– Кареглазкой. У тебя самые карие глаза из всех, что мне когда-либо доводилось видеть. По-французски так не скажешь, а по-немецки – очень даже милое имя. И именно так бы я тебя и называл.

Она смотрела вперед, на дорогу.

– Это ласкательное имя?

– Это имя для человека, который нравится.

Она серьезно посмотрела на него. Волосы упали ей на лицо, прикрыв левый глаз.

– Мне приятно путешествовать с тобой на машине среди этих красот, – сказала она.

Георг выехал на платную автомагистраль, остановился на площадке контрольного пункта, вытащил карту из автомата и втиснулся в поток машин.

– Расскажи мне что-нибудь, – попросила она.

Он рассказал ей сказку про гусятницу. Стихи он сначала произносил по-немецки, а потом по-французски; он помнил их наизусть. Когда камеристка сказала: «Такая обманщица достойна была бы того, чтобы раздеть ее донага, посадить в бочку, утыканную гвоздями, а в ту бочку впрячь двух коней и возить ее по улицам вверх-вниз, пока не издохнет», она испуганно ахнула. Она догадалась, что король ответит: «Эта обманщица – ты сама, и произнесла ты свой собственный приговор, и да будет тебе по слову твоему».

По дороге до Монтелимара она рассказала ему польскую сказку, в которой крестьянин обдурил черта, потом они молча слушали музыку – квартеты Моцарта. Заметив, что Франсуаза уснула, Георг сделал радио тише. Он радовался движению, несущемуся навстречу ветру, тихому посапыванию Франсуазы и ее блаженному причмокиванию, когда она, встрепенувшись во сне оттого, что ее голова съехала вниз, вновь прислоняла ее к стеклу.

В Лионе все отели оказались переполненными, им пришлось проехать десять километров в горы, но и там они смогли найти лишь один двухместный номер. У Франсуазы разболелась шея, и Георг сделал ей массаж. Переодевшись, они поехали в город, поужинали и отправились на прием в мэрию, где им пришлось расстаться, но, беседуя с тем или иным из приглашенных, они время от времени отыскивали друг друга глазами в толпе, заполнившей просторный зал.

На обратном пути поднялся такой густой туман, что Георгу пришлось буквально ползти от одного светоотражателя к другому.

– Так приятно, что ты сидишь рядом!

Потом они лежали рядом в кровати. Франсуаза рассказывала о своей подруге, которая, спасаясь от несчастной любви, уехала в Америку и сразу же неудачно влюбилась там в какого-то ливанца. Когда она потянулась к выключателю стоявшей на тумбочке лампы, он обнял ее за талию. Она прижалась к нему в темноте, положив голову ему на грудь. Он некоторое время молча гладил ее, потом они стали жадно целоваться, не в силах оторваться друг от друга.

Когда все было позади, она тихо заплакала.

– Что-нибудь не так, Кареглазка?

Она покачала головой, и он принялся губами осушать ее слезы.

6

В Кадене они вернулись только утром в понедельник. Конференция закончилась в пятницу, они поехали в Сен-Латье, поужинали и переночевали в дешевом отеле «Lièvre Amoureux»¹¹, проспали до позднего утра, потом нашли в мишленовском гиде гостиницу «Les Hospitaliers»¹² в Ле-Поэ-Лавале, тоже однозвездочную, и переночевали там. Последнюю ночь они провели под открытым небом вблизи Руссильона. Им не захотелось уезжать после пикника: вечер был теплым, небо усыпано звездами, и они проспали до рассвета, прижавшись друг к другу под пледами, которые Франсуаза возила с собой в машине. До Кадене им оставалось два часа езды. Светило солнце, воздух был прозрачен, а дорога – пуста. В маленьких городишках, через которые они проезжали, на витринах магазинчиков поднимались ставни, двери баров и булочных уже были открыты, жители несли домой багеты. Георг вел машину, рука Франсуазы лежала у него на бедре. Он долго молчал, потом спросил:

– Ты переедешь ко мне?

Он наслаждался радостным предвкушением своего вопроса и ее ответа, он знал, что она скажет «да», что между ними полная гармония. И вообще вся его жизнь вновь вернулась в состояние гармонии.

На конференции все сложилось наиблагоприятнейшим образом. Он вел себя свободно и непринужденно, поражал собеседников интересными вопросами и остроумными ответами, раздавал не только булнаковские визитные карточки, но и свои собственные, и один адвокат из Монтелимара, специализировавшийся на лизинге компьютерного оборудования и ответственности за программное обеспечение, пожелал «остаться с ним на связи» на случай немецко-французских тем. Представитель «Ксерокса» удивился, услышав название только что переведенного им справочника:

– Его же перевели еще год назад!

Плевать, это не его проблема. Главное, что в кармане пиджака – булнаковский конверт с шестью тысячами франков, а рядом сидит Франсуаза. Во вторую ночь, с четверга на пятницу, он сжег все мосты, отбросил всю осторожность и предусмотрительность. «Пусть это будет всего лишь одна ночь или несколько дней, – думал он, – пусть! Я принимаю это и постараюсь не влюбиться и не пропасть».

Ночью, проснувшись, он прошлепал в ванную, уселся на стульчак и, подперев голову руками, вдруг задумался и загрустил. Пришла Франсуаза, встала рядом, он прижался головой к ее голому бедру, и она стала гладить его волосы, а потом вдруг сказала «Георг» вместо «Жорж». Правда, это прозвучало немного неуклюже, но в груди у него потеплело. Он говорил ей, что родители, и сестра, и школьные и университетские друзья звали его Георгом, пока он после своей адвокатской практики во Франции не превратился в Жоржа. Он вообще много рассказывал ей о своем детстве, о школьной и университетской жизни, о женитьбе на Штеффи и о жизни с Ханной. Ей было интересно все. То, что сама она не много рассказывала о себе, его не смущало. Значит, она просто тихая и скромная, думал он. Но молчаливой ее назвать было трудно: она очень подробно рассказала, как перебралась из Парижа в Кадене, как нашла и обустроила квартиру, как адаптировалась к новым условиям, как завела первые знакомства. По его просьбе она рассказала и о парижском бюро переводов Булнакова, о его инфаркте год назад и о его решении работать меньше и где-нибудь подальше от столицы. Он уговорил и ее переехать в Кадене, предложив такие выгодные условия контракта, что она просто не смогла отказаться.

– Как ты понимаешь, не так-то просто бросить все в Париже и переехать в глухую провинцию.

Когда она что-нибудь рассказывала, речь ее обычно становилась торопливой, бойкой и смешной. Георг часто смеялся.

– Ты надо мной смеешься! – говорила она, притворно надув губы, и, обхватив его руками, целовала.

В Ле-Поэ-Лаваль они приехали довольно рано и, едва войдя в номер, жадно набросились друг на друга. Одним движением он стащил с себя пуловер, рубашку и футболку, вторым – брюки, трусы и носки. Они любили друг друга, засыпали, а проснувшись, сразу же вновь разгорались от поцелуев и прикосновений. Сев на него верхом, она медленно двигалась и, когда его возбуждение усиливалось, на несколько секунд замирала. За окнами сгущались сумерки, ее лицо и тело мерцали в полутьме, и он не мог насмотреться на нее, но то и дело закрывал глаза от блаженства и острого ощущения любви. Он тосковал по ней, хотя она была рядом.

– Если у меня будет от тебя ребенок, ты ведь будешь присутствовать при родах, правда? – спросила она серьезно.

Он молча кивнул. Говорить он не мог: по щекам у него катились слезы.

– Ты переедешь ко мне?

Он задал этот вопрос перед Боньё. Она смотрела на дорогу и не отвечала. Потом сняла руку с его бедра и закрыла лицо ладонями. На вершине горы он остановился и выключил зажигание. Боньё остался позади, а перед ними, еще объятое утренней тенью, зияло ущелье, которое перерезáло Люберон. Он ждал, не решаясь повторить вопрос или отвести ее руки от лица, боясь прочесть на нем какую-нибудь горькую истину. Наконец она заговорила, не отнимая рук от лица, каким-то незнакомым, чужим голосом, бесцветным, испуганным, голосом маленькой девочки:

– Я не могу переехать к тебе, Георг… Не спрашивай меня ни о чем, не допытывайся – я не могу! Я бы рада была, с тобой так хорошо, с тобой все хорошо, но… я не могу! Пока. Я буду приходить к тебе часто, и ты можешь приходить ко мне. Но сегодня… Высади меня, пожалуйста, у моего дома, мне надо быстро переодеться – и в контору. Я позвоню тебе.

– Ты не едешь в контору? А машина?

Георг хотел спросить совсем о другом.

– Нет. – Она отняла руки от лица и вытерла слезы. – Ты высадишь меня и оставишь машину перед конторой. Я с удовольствием пройдусь пешком. Поехали.

– Франсуаза, я ничего не понимаю. После всего, что произошло…

Она бросилась ему на шею:

– Это было прекрасное время! И я хочу, чтобы все так и осталось, чтобы ты был счастлив. – Она поцеловала его: – Поехали! Пожалуйста!

Он включил зажигание и тронулся. На окраине Кадене он высадил ее у виллы, где она снимала квартиру управляющего. Он хотел внести в дом ее сумку, но она отказалась. В зеркале он видел, как она стояла перед железной решеткой ворот, между двумя увенчанными шарами каменными столбами, от которых в обе стороны вела старая густая самшитовая изгородь. Она подняла руку и помахала ему, кокетливо пошевелив пальцами.

7

Булнаков встретил его с озабоченным лицом:

– Проходите, мой молодой друг, проходите, садитесь.

Он тяжело опустился в кресло за письменным столом и указал рукой на стул напротив. На столе лежала раскрытая газета.

– Отчет о конференции вы можете представить мне в один из ближайших дней, это не к спеху. Прочтите вот это. – Булнаков взял газетный лист и протянул его Георгу. – Вот здесь, я отметил.

Сообщение было коротким. На дороге на Пертюи погиб в автомобильной катастрофе Бернар М., директор бюро переводов в Марселе, ехавший на «мерседесе» серебристого цвета. Обстоятельства происшествия неясны. Свидетелей просят обратиться в полицию. Георг прочел сообщение еще и еще раз.

– Вы ведь сотрудничали с ним? – вывел его из оцепенения Булнаков.

– Да, почти два года.

– Его гибель – большая потеря для всей нашей переводческой братии. Вы, наверное, думаете, что между нами, конкурентами, могут действовать только волчьи законы, что переводчик переводчику – враг. Но рынок не так уж мал, и такие понятия, как уважение и взаимопонимание между коллегами, способность по достоинству оценить профессионализм товарищей, слава богу, пока еще существуют. Я знал Морена не долго, но всегда ценил в нем компетентного и честного коллегу. Это одно. Второе, мой молодой друг, – это те последствия, которые будет иметь его гибель для вас. Вы молоды, умеете работать, вы многого в жизни добьетесь, но я понимаю, что в Морене вы потеряли важного работодателя, без которого вам сейчас будет трудно. Конечно, у вас есть еще я, да вы и без меня не пропадете, найдете еще кого-нибудь. Но позвольте все же дать вам отеческий совет…

Булнаков ласково улыбнулся, поднял благословляющим жестом руки; лицо его покрыла сеть приветливых морщинок. Он выдержал паузу, которая с каждой секундой становилась все более драматичной, потом встал, обошел вокруг стола. Георг тоже встал, вопросительно глядя на Булнакова и внутренне забавляясь ситуацией. Так, наверное, ведут себя папаши, у которых просят руки их дочери. Булнаков положил ему обе руки на плечи:

– Вы ведь понимаете?

– Нет, честно говоря, я пока не понял, какой совет вы хотите мне дать.

– Вот видите! – Лицо Булнакова опять приняло озабоченное выражение. – Я так и думал. Именно этого я и опасался. Для сегодняшней молодежи это задача не из легких.

– Что?

– Вот именно – что? Правильный вопрос! – Булнаков вновь просиял, излучая радость и благорасположение. – Как быть? Что делать? Этот вопрос задавал себе Зевс, этот вопрос задавал себе Ленин, а ответ есть только один: возьмите свою судьбу в свои руки! Не упускайте шанса, который дает вам смерть Морена. Смерть одного – хлеб для другого. Ужасно, конечно, но что-то в этом есть, не правда ли? Колесо жизни! Поговорите с вдовой Морена, поговорите с вашими коллегами, принимайте фирму!

Ну конечно. Вдова Морена была бы рада, если бы он продолжил дело ее мужа, выплачивая ей определенную ренту. Крис, Изабель или Моник вряд ли потянули бы это дело, нет у них такой жилки. Да и у него самого две недели назад тоже ее не было. А с ним, под его началом, они бы продолжили работу в бюро.

– Спасибо, мсье Булнаков, это и в самом деле великолепная идея. И мне, пожалуй, надо как можно скорее…

– Вот именно, как можно скорее! То есть сейчас же! – Булнаков подтолкнул его к двери и дружески похлопал по плечу.

Приемная была пуста.

– Приезжайте через два дня! Будет новый заказ! – крикнул Булнаков ему вслед.

Георг прошел по переулку и, остановившись на площади, поискал глазами свой «пежо». Разве он поставил его не перед «Маленьким барабанщиком»? Наконец он увидел его поодаль, рядом со строительной площадкой. Он открыл дверцу, сел в машину, тут же опять вылез и направился в бар на углу. Взяв у стойки чашку кофе и бокал вина, он прошел к столику, остановился рядом с ним и задумался, глядя сквозь мутное стекло на улицу. Он уже устал от всего, что ему предстояло, еще не успев даже составить себе представление о своем будущем деле. Он выпил кофе и вино, заказал еще бокал. Потом пришла Надин, художница, зарабатывавшая себе на жизнь гончарными изделиями собственного производства – чайниками и кофейниками, чашками и тарелками – и выпечкой хлеба с сушеными фруктами. Тридцать шесть лет, незаконченная учеба, разведенная, десятилетний сын. Они с Георгом какое-то время спали вместе, просто так, потом перестали, просто так, и остались добрыми приятелями.

– Морен погиб. Разбился на машине. И я вот думаю, не попробовать ли мне занять его место.

– Мм… Почему бы и нет?

– Правда, это жуткая морока. Не знаю, стоит ли надевать на себя этот хомут. Но с другой стороны… – Георг заказал еще бокал вина и пересел к Надин. – А ты бы взялась?

– Бюро переводов? Ты же хотел писать. Рассказывал мне историю любви между маленьким мальчиком и его плюшевым мишкой.

– Писать-то я, конечно, хотел, но…

– А еще ты собирался перевести и напечатать какого-то американца и детективы Солиньяка, которых в Германии еще не знают. Хотя… в жизни так и бывает: вечно делаешь не то, что хотел.

Она коротко рассмеялась, горьким, но не лишенным обаяния смехом, убрала волосы с лица, стряхнула пепел с сигареты. Георг почувствовал легкий запах ее духов. Он втянул носом воздух:

– Все тот же «Опиум»?

– Мм… Знаешь, из всей нашей компании я здесь продержалась дольше всех. Одни уехали, я о них ничего не знаю; другие резко поднялись или, наоборот, опустились, работают где-нибудь, здесь или в городе, или открыли какую-нибудь лавчонку, или вообще скатились на самое дно, как, например, Жак, который подсел на наркотики и ворует понемногу и рано или поздно сядет. Я предпочитаю золотую середину. И мне всегда казалось, что ты тоже выгребешь против течения.

– Но ты же художница. Только не говори мне, что ты не хочешь выставляться, продавать картины, не хочешь славы.

– Нет, скажу. Я хочу сохранить свою свободу, даже если от нее мало толку. Ты прав, иногда я и в самом деле мечтаю о выставках и обо всем таком, но я надеюсь, что рано или поздно я расстанусь с этими мечтами.

По дороге домой Георг, слегка захмелевший, испытывал чувство гордости за свою жизнь – за то, что он не пошел ко дну и не взлетел на олимп ценой компромиссов. Да, Надин была права. Но когда, добравшись до дому, он увидел беспорядок в комнатах и немытую посуду, когда попытался позвонить Франсуазе, а телефон опять оказался отключенным, потому что он опять не оплатил счет, он сказал себе: «Нет, с меня хватит, я сыт этой жизнью по горло. Мне все это осточертело – этот бардак, и это безденежье, и то, что все идет наперекосяк. И то, что я хотел писать, но никак не соберусь сесть за работу, и что главный итог моей жизни заключается в том, что я бросил захудалую юридическую контору в Карлсруэ, чтобы променять ее на убогое существование в Кюкюроне! Я впрягаюсь в мореновский бизнес».

Вместе с принятым решением вновь вернулась усталость. Только теперь к ней прибавился еще и страх, что этот воз окажется ему не по силам. Он лег на кровать и уснул. Ему снились кошмары: бюро переводов, невыполненные заказы, неоплаченные счета, мечущий громы и молнии Булнаков, неприступная Франсуаза с испуганными глазами, покойный Морен.

В четыре часа он проснулся, но страх не прошел. Он принял душ, надел старый серый костюм, белую рубашку и черный галстук. В половине шестого он был уже в Марселе и стоял перед дверью квартиры Морена.