Kitabı oku: «Мой полицейский», sayfa 4

Это тоже прогресс.

И сегодня утром я была вознаграждена. Выжимая фланель в последний раз, я услышала, как ты произнес что-то вроде «э-э-э», но – прости меня, Патрик – сначала я приняла это за твою обычную невнятность. После инсульта твоя речь стала нечеткой. Ты можешь делать немного больше, чем ворчать, и я почувствовала, что, вместо того чтобы столкнуться с унижением из-за того, что тебя неправильно понимают, ты предпочел тишину. Поскольку ты человек, чья речь когда-то была впечатляющей: очаровательной, теплой и в то же время эрудированной, – я, скорее, восхищаюсь твоей жертвой.

Но я была неправа. Правая сторона твоего лица по-прежнему сильно обвисает, придавая тебе слегка собачий вид, но сегодня утром ты собрал всю свою энергию, и твой рот и голос работали вместе.

Тем не менее я проигнорировала его, звук, который ты издавал, который теперь изменился на «э… эм». Я слегка приоткрыла окно, чтобы затхлый ночной запах ушел, и, когда наконец повернулась к тебе, ты смотрел на меня из своих подушек. Твоя впалая грудь все еще была голой и влажной, твое лицо скривилось в агонии, и ты снова пробовал издать какие-то звуки. Но на этот раз я почти поняла, что ты сказал.

Я села на кровать и потянула тебя вперед за плечи, а пока твой безвольный торс лежал на моем, нащупала позади тебя подушки и поправила их.

– Я куплю тебе новую куртку.

Но ты не мог дождаться. Ты выпалил снова, на этот раз даже более отчетливо, со всей спешкой, на которую только был способен. Ты спросил: «Где Том?».

Я подошла к комоду, чтобы ты не видел выражения моего лица, и нашла тебе чистую пижамную куртку. Потом помогла тебе засунуть руки в рукава и застегнула пуговицы. Я все это сделала, не глядя тебе в глаза, Патрик. Мне пришлось отвернуться, потому что ты все время повторял: «где Том, где Том, где Том, где Том, где Том», каждый раз немного тише и немного медленнее, и я не могла тебе ответить.

В конце концов я сказала: «Замечательно, что ты снова разговариваешь, Патрик. Том будет очень горд» – и приготовила нам обоим чаю, который мы пили вместе в тишине: ты – измученный и вспотевший, с голой нижней частью тела под простынями, а я – моргая и глядя на серый квадрат окна.

Я уверена: ты знал, что я впервые в этом месте. Я никогда раньше не находила повода зайти в художественную галерею и музей Брайтона. Оглядываясь назад, поражаюсь самой себе. Я – учитель в подготовительной школе Святого Луки и никогда не была в художественной галерее.

Когда мы с Томом толкнули тяжелые двери со стеклянными вставками, я подумала, что это место больше похоже на мясную лавку. Повсюду была зеленая плитка, но не того оттенка, как лужайка Брайтона, почти бирюзовая, заставляющая чувствовать себя солнечной и легкой, просто взглянув на нее, а мшистая, густо-зеленая. И еще причудливый мозаичный пол, и полированная лестница из красного дерева, и блестящие шкафы с чучелами. Ладно, это был секретный мир. «Мужской мир, – подумала я, – совсем как мясные лавки». Женщины могут заходить в гости; но за занавеской, сзади, где рубят и сортируют, – только мужчины. Не то чтобы я возражала против таких порядков в те времена. Но мне было жаль, что я надела свое новое сиреневое платье с пышной юбкой и туфли на невысокой, но все же шпильке: была середина декабря, и на тротуарах образовалась наледь, с одной стороны, а с другой – я заметила, что люди не одеваются как-то особенно для похода в музей. Основная масса посетителей была в коричневой или темно-синей одежде, и само место было темным, серьезным и тихим. А мои туфли совершенно неуместно цокали по мозаике, и этот звук эхом разносился по залам, словно из чьего-то кармана просыпались монеты.

Из-за этих туфель я была почти одного роста с Томом, что не могло его обрадовать. Мы поднялись по лестнице, Том шел чуть впереди, спортивная куртка сильно обтягивала его широкие плечи. Для крупного человека Том ходил легко. Наверху лестницы нам кивнул огромный охранник. Его куртка распахнулась, показав пару желтых подтяжек в горошек. Когда мы проходили, он вскинул голову вверх и рявкнул: «Добрый день!», тяжело сглотнув и моргая. Том, должно быть, поздоровался, он всегда отвечал людям, но я сомневаюсь, что мне удалось выдавить из себя что-то кроме ухмылки.

Том рассказал мне все о тебе. По дороге в музей мне пришлось снова выслушать его описание Патрика Хэзлвуда, хранителя западного искусства в Брайтонском музее и художественной галерее, который был приземленным, как и мы, дружелюбным, нормальным, без особых достоинств, но образованным, знающим и культурным. Я слышала это так много раз, что убедила себя – ты окажешься прямой противоположностью. Пытаясь вообразить тебя, я увидела лицо учителя музыки в церкви Святого Луки: маленькое, заостренное, с мясистыми мочками ушей. Меня всегда удивляло, что этот учитель, мистер Рид, был так сильно похож на музыканта. На нем были костюм-тройка и часы-брелок, и его тонкие руки часто указывали на что-то, как будто он был готов в любой момент начать дирижировать оркестром.

Мы прислонились к перилам наверху лестницы и огляделись. Том был там много раз раньше и очень хотел показать мне картины.

– Смотри, – сказал он. – Эта – знаменитая.

Я прищурилась.

– Ну, это известный художник, – добавил он, не назвав мне имени. Я не настаивала. Я тогда ни на чем не настаивала. Это была мрачная картина: почти все черное, краска пыльная, – но через несколько секунд я увидела, как из угла протянулась белая рука.

– «Воскрешение Лазаря», – сказал Том, а я кивнула и улыбнулась ему, гордясь тем, что он знал это, и желая показать, что впечатлена. Но когда я посмотрела на его обычно твердое лицо – этот широкий нос, эти спокойные глаза – оно, казалось, стало мягче. Его шея была розовой, а губы – сухими.

– Мы рано, – заявил он, глядя на свои толстые наручные часы, подаренные отцом, когда он решил пойти в армию.

– Он будет недоволен?

– О нет, – сказал Том. – Он не будет недоволен.

Тогда я поняла, что Том будет возражать. Когда бы мы ни встречались, он всегда приходил точно вовремя.

Я заглянула в холл и заметила спрятанного у края лестницы огромного разноцветного кота, который, кажется, был из папье-маше. Не знаю, как я пропустила его, когда проходила мимо, но, разумеется, это было не то, что я ожидала увидеть в таком месте. Он лучше смотрелся бы на Дворцовой пристани, этот кот. Я все еще ненавижу его чеширскую ухмылку и кислотный взгляд. Маленькая девочка сунула пенни в прорезь на его животе и широко развела руки, ожидая, когда что-нибудь произойдет. Я подтолкнула Тома, указывая вниз.

– Что это за штука?

Том рассмеялся.

– Красиво, не правда ли? В его животе загорается лампочка, и он мурлычет, когда кормишь его деньгами.

Девочка все еще ждала, и я – тоже.

– Сейчас ничего не происходит, – заметила я. – Что он делает в музее? Разве его место не на ярмарке?

Том бросил на меня слегка озадаченный взгляд, прежде чем разразиться смехом: три коротких смешка с зажмуренными глазами.

– Терпение, милая Марион, – сказал он. Я почувствовала, как кровь в моей груди закипает.

– Он ждет нас? – спросила я, готовая рассердиться, если это не так. В школе были рождественские каникулы, и Том тоже взял выходной. Было много других дел, которыми мы могли бы заняться в свободное от работы время.

– Разумеется. Он нас пригласил. Я говорил тебе.

– Я никогда не думала, что встречусь с ним.

– Почему? – Том нахмурился, снова глядя на часы.

– Ты так много о нем говорил… Я не знаю.

– Пора, – сказал Том. – Он опоздал.

Но мне хотелось выяснить.

– Я думала, что его на самом деле не существует. – Я рассмеялась. – Ну, знаешь, что он слишком хорош, чтобы быть правдой. Как Волшебник из страны Оз.

Том снова посмотрел на часы.

– Во сколько, он сказал? – спросила я.

– В двенадцать.

Мои собственные часы показывали две минуты до полудня. Я попыталась поймать взгляд Тома, подарить ему ободряющую улыбку, но его глаза продолжали метаться по комнате. Все остальные были сосредоточены на конкретных экспонатах, стояли перед ними, склонив голову набок или взявшись за подбородок. Только мы просто чего-то ждали и смотрели в никуда.

– Еще нет двенадцати, – предположила я.

Том издал странный горловой звук, похожий на беззаботное «ага», но больше на хныканье.

Затем, отойдя от меня, он поднял руку.

Я подняла глаза и увидела тебя. Средний рост. Примерно тридцать лет. Белая рубашка, идеально отглаженная. Жилет темно-синего цвета, хороший крой. Темные локоны, слишком длинные, но аккуратные. Изящное лицо: густые усы, розоватые щеки, широкий лоб. Ты смотрел на Тома без улыбки, с выражением глубокой отстраненности. Ты рассматривал его так же, как другие в зале рассматривали экспонаты.

Ты быстро пошел вперед, и только когда достиг своей цели и сжал руку Тома, твой рот расплылся в улыбке. Для человека в хорошо скроенном жилете и с густыми усами, отвечавшего за западное искусство 1500–1900 годов, у тебя была удивительно мальчишеская улыбка. Она была неширокой и приподнимала рот сбоку, как если бы ты пытался разобраться, каким образом Элвис Пресли выполняет какое-то движение. Я помню, что думала тогда и почти хихикала над абсурдностью этого.

– Том, ты пришел.

Вы оба энергично пожали друг другу руки, и Том опустил голову. Я никогда раньше не видела, чтобы он делал это; он всегда прямо ловил мой взгляд, сохраняя спокойствие.

– Мы раньше времени, – сказал Том.

– Нисколько.

Ваше рукопожатие длилось слишком долго, и Том убрал руку, а затем вы оба отвернулись. Но ты отошел первым. Когда ты впервые встретился взглядом со мной, твоя мальчишеская ухмылка превратилась в более широкую, более профессиональную улыбку, и ты сказал:

– Ты привел свою подругу.

Том откашлялся.

– Патрик, это Марион Тейлор. Марион – учительница. Подготовительная школа Святого Луки. Марион, Патрик Хэзлвуд.

Я держала твои прохладные мягкие пальцы мгновение, а ты смотрел мне в глаза.

– Счастлив встрече, моя дорогая. Пообедаем?

– Наше обычное место, – объявил Том, открывая дверь в кафе «Часовая башня».

Я была удивлена по двум причинам. Во-первых, что у вас с Томом было «обычное» место, а во-вторых, что им было кафе «Часовая башня». Оно было мне знакомо, потому что когда-то мой брат Гарри заходил в него за кружкой чая перед работой; он сказал, что там уютно, а чай настолько крепкий, что снимает не только эмаль с зубов, но и поверхность с пищевода. Однако сама я там никогда не бывала. Когда мы шли по Норт-стрит, я предполагала, что ты отвезешь нас в какое-нибудь место с белыми скатертями, толстыми салфетками для смешанного гриля и бутылкой кларета. Может, ресторан в отеле Old Ship.

Но вот мы здесь, в засаленной духоте кафе «Часовая башня», твой элегантный костюм – словно красная тряпка для быка, маячащая среди бывших армейских плащей и серых макинтошей, а мои шпильки выглядят так же нелепо, как и в музее. Кроме молодой девушки в розовом фартуке за прилавком и старухи в бигуди и с сеткой для волос, склонившейся в углу над кружкой с чем-то непонятным, других женщин в кафе не было. У стойки стояли в очереди и курили мужчины, их лица блестели от пара из чайной урны. За столами люди разговаривали мало. Большинство ели или читали газеты. Это совсем не было местом для разговоров – по крайней мере, таких разговоров, как я себе представляла.

Мы посмотрели на пластиковые буквы, прикрепленные к доске меню:

ПИРОГ «ПЮРЕ С ПОДЛИВОЙ»

ПИРОГ «ЖАРЕНАЯ КАРТОШКА С ФАСОЛЬЮ»

ЯЙЦА С ФАСОЛЬЮ И СОСИСКАМИ

КОЛБАСНЫЕ ЧИПСЫ

ВЕТЧИНА С ФАСОЛЬЮ

ПУДИНГ С ИЗЮМОМ И ЗАВАРНЫМ

КРЕМОМ

ЯБЛОЧНЫЙ СЮРПРИЗ

ЧАЙ, КОФЕ «БОВРИЛ СКВОШ»

Ниже был приписано от руки:

В ЭТОМ ЗАВЕДЕНИИ

ГОТОВИМ ТОЛЬКО НА ЛУЧШЕМ МАРГАРИНЕ

– Вы садитесь, а я закажу, – сказал Том, указывая на свободный столик у окна, на котором все еще стояли грязные тарелки поверх лужиц пролитого чая.

Но ты и слышать ничего не хотел, поэтому мы с Томом сидели и смотрели, как ты продвигался в очереди, не прекращая ни на секунду лучезарно улыбаться, затем сказал девушке за прилавком: «Большое вам спасибо, моя дорогая», – и она хихикнула в ответ.

Колено Тома подскакивало под столом, заставляя вибрировать скамейку, на которой мы сидели. Ты сел напротив и положил себе на колени блестящую бумажную салфетку.

Перед каждым из нас стояла тарелка с дымящимся пирогом и пюре. Выглядело все это ужасно: утонувшее в подливе, растекавшейся по краям тарелки, – но пахло восхитительно.

– Прямо как школьные обеды, – сказал ты. – Забудем, что я их ненавидел.

Том громко рассмеялся.

– Скажи мне, Марион, откуда вы с Томом знаете друг друга?

– О, мы старые друзья, – заявила я.

Ты взглянул на Тома, когда он с энтузиазмом набросился на свой пирог.

– Я слышал, Том учил тебя плавать.

Я счастливо улыбнулась. Значит, он говорил обо мне.

– Я не очень хорошая ученица.

Ты улыбнулся и ничего не сказал; вытер рот.

– Марион тоже очень интересуется искусством, – сказал Том. – Правда, Марион?

– Ты преподаешь искусство в своем классе? – спросил ты.

– О нет. Самому старшему – всего семь.

– Никогда не бывает слишком рано, чтобы начать, – мягко сказал ты, улыбаясь. – Я пытаюсь убедить сильных мира сего проводить в музее после обеда особые уроки знакомства с искусством для детей всех возрастов. Они колеблются: много старорежимных типов, как можешь себе представить, – но, думаю, все пойдет хорошо, не так ли? Увлеки их смолоду – и они твои на всю жизнь, вот и все.

Ты пах чем-то очень дорогим. Когда ты оперся локтями о стол, запах дошел до меня: прекрасный аромат чего-то вроде свежеспиленного дерева.

– Простите меня, – сказал ты, – я не должен говорить об этом за обедом. Расскажи мне о детях, Марион. Кто твой любимчик?

Я сразу подумала о Кэролайн Мирс, которая всегда внимательно слушала меня, и сказала:

– Есть одна девочка, которой могут пригодиться занятия по искусству…

– Я уверен, что они все тебя обожают. Красивая молодая учительница – это, должно быть, прекрасно. Ты так не думаешь, Том?

Том наблюдал, как по окну стекает конденсат.

– Прекрасно, – повторил он.

– А из него получится прекрасный полицейский, – сказал ты. – В том смысле, что у меня есть сомнения по поводу наших мальчиков в синем, но, если Том будет на службе, я думаю, мне будет легче спать в своей постели ночью. Какую книгу ты изучал, Том? У нее было чудесное название. Что-то вроде «Бродяги и взломщики»?..

– «Подозреваемые и бездельники», – сказал Том. – И не нужно насмехаться. Это серьезно. – Сам он улыбнулся, щеки его засветились. – Но действительно хороший вариант – это «Руководство по идентификации по лицу». Это увлекательно.

– Что бы ты запомнил в лице Марион, Том, если бы тебе пришлось ее опознавать?

Том на мгновение взглянул на меня.

– Трудно с людьми, которых знаешь…

– Что бы это было, Том? – спросила я, прекрасно понимая, что мне не стоит так уж стремиться узнать. Я ничего не могла с собой поделать, Патрик, и, думаю, ты наверняка это знал.

Том посмотрел на меня с притворным вниманием.

– Я полагаю, что это… были бы веснушки.

Моя рука поднялась к носу.

Ты легонько рассмеялся:

– Очень красивые веснушки.

Я все еще зажимала нос.

– И твои прекрасные рыжие волосы, – добавил Том с извиняющимся взглядом в мою сторону. – Я бы их запомнил.

Когда мы уезжали, ты помог мне надеть пальто и пробормотал:

– Твои волосы действительно очень запоминающиеся, моя дорогая.

Сейчас трудно точно вспомнить, что я чувствовала к тебе в тот день, после всего, что произошло с тех пор. Но, думаю, ты понравился мне тогда. Ты с таким энтузиазмом говорил о своих идеях относительно музея: хотел, чтобы это было открытое место, – используя слово «демократичный», – где всем будут рады. Ты планировал серию обеденных концертов, чтобы привлечь новых людей, и хотел, чтобы в галерею приходили школьники. Даже предложил, чтобы я помогла тебе с этим, как будто это было в моей власти – изменить систему образования. Ты почти заставил меня поверить в то, что я могу это сделать. Тогда я была уверена, что ты не до конца понимаешь, какой шум и беспорядок может создать группа детей. Тем не менее мы с Томом увлеченно слушали. Если другие посетители кафе вдруг поглядывали на вас или вытягивали шеи в ответ на резкую ноту, которую порой издавал твой голос, ты просто улыбался и продолжал, уверенный, что никто не сможет обидеться на Патрика Хэзлвуда, чьи манеры безупречны; и сам он ничего не принимал за чистую монету. Вот что Том сказал мне в самом начале: «Он не делает никаких выводов только из-за того, как ты выглядишь». Ты был слишком любезен для этого.

Ты понравился мне. И Тому ты тоже нравился. Я могу утверждать это потому, что он слушал. Подозреваю, что так всегда было между вами. Когда вы говорили, Том был весь сосредоточен. И чрезвычайно внимателен, как будто боялся пропустить ключевую фразу или жест. Я могла видеть, как он буквально проглатывает твои фразы большими глотками.

Когда мы ушли от тебя в тот обеденный перерыв, стояли в дверях музея, и Том хлопнул меня по плечу.

– Разве это не забавно? – сказал он. – Ты все это начала, Марион.

– Что все?

Он вдруг показался застенчивым.

– Ты будешь смеяться.

– Не буду.

Он засунул руки в карманы.

– Ну, это своего рода самосовершенствование. Ну, знаешь, мне всегда нравились наши разговоры: об искусстве, книгах и всем остальном, – а теперь Патрик мне тоже помогает.

– Помогает?

– Совершенствует мой ум.

После этого на несколько месяцев мы стали настоящим трио. Я не уверена в том, насколько часто вы виделись в Томом наедине, – подозреваю, раз или два в неделю, в зависимости от того, насколько позволяли его полицейские обязанности. И то, что Том сказал о самосовершенствовании, было правдой. Ты никогда не смеялся над нашим невежеством и всегда поощрял наше любопытство. С тобой мы ходили в «Купол» послушать концерт Элгара²² для виолончели, смотрели французские фильмы в кинотеатре Gaiety (который я вообще ненавидела: так много красивых, несчастных людей, которым нечего друг другу сказать) и спектакль «Куриный суп с ячменем»²³ в Королевском театре, и ты даже пробовал знакомить нас с американской поэзией – тебе нравился Каммингс²⁴, но ни Том, ни я не зашли так далеко.

Однажды январским вечером ты повез нас всех в Лондон, чтобы увидеть «Кармен», потому что очень хотел, чтобы мы послушали оперу, и ты решил, что эта история о похоти, предательстве и убийстве – хорошее начало. Помню, Том был в костюме, который он надевал на свадьбу своей сестры, а у меня была пара белых перчаток, которые я купила специально, думая, что они обязательны для оперы. Они оказались маловаты, и мне все время приходилось сгибать пальцы, потому что они были стянуты вискозой. Ладони вспотели, хотя ночь была морозная. В поезде вы, как обычно, разговаривали с Томом о деньгах. Куда бы мы ни пошли, ты всегда настаивал на оплате счета, а Том всегда шумно протестовал, вставая на ноги и роясь в карманах в поисках мелочи; иногда ты позволял ему платить, но делал это, открыв рот и нетерпеливо потирая лоб.

– Здравый смысл подсказывает мне, Том, что это должен сделать я…

Теперь Том настаивал на том, что раз он работает полный рабочий день, хотя еще и на испытательном сроке, то должен, по крайней мере, заплатить за себя и за меня. Я знала, что вмешиваться в этот разговор бесполезно, поэтому возилась со своими перчатками и смотрела, как Хейвордс Хит²⁵ проскальзывает мимо окна. Сначала ты отмахнулся от него со смехом и с дразнящим комментарием («Ты можешь быть в долгу передо мной, как тебе? Я поставлю тебя на счетчик»), но Том не остановился – он вытащил бумажник из кармана пиджака и начал отсчитывать банкноты.

– Сколько, Патрик?

Ты сказал ему убрать их и не доводить ситуацию до абсурда, но он все же помахал деньгами и сказал:

– Предоставь это мне. Только раз.

В конце концов ты повысил голос.

– Послушай, они стоят почти семь фунтов каждая. А теперь оставь эту тему в покое и помолчи.

Том уже сказал мне с гордостью, что зарабатывает около десяти фунтов в неделю, и поэтому я, конечно, знала, что ему нечего будет ответить тебе.

Мы молчали до конца пути. Том поерзал на стуле, сжимая на коленях листок с записями. Ты смотрел на проплывавшие мимо поля, твои глаза сначала были холодными от гнева, а затем – напряженными от раскаяния. Когда мы подъезжали к Виктории²⁶, ты смотрел на Тома каждый раз, когда он дергался, но он отказывался ловить твой взгляд.

Мы деловито протискивались сквозь толпу, ты следовал за Томом, крутил зонтик в руках, облизывая нижнюю губу, как будто собирался извиниться, но так и не решился. Когда мы спускались по ступеням к станции метро, ты коснулся моего плеча и тихо спросил:

– Я взорвался и все испортил, не так ли?

Я смотрела на тебя. Уголки твоего рта были опущены, а глаза казались безумными от страха, и я напряглась.

– Не будь идиотом, – отчеканила я и пошла дальше, взяв Тома за руку.

В тот первый раз Лондон показался мне шумным, дымным и грязным. Лишь позже я оценила его красоту: шелушащиеся на солнце платаны, порывы ветра на платформе метро, звон чашек в кофейнях, скрытность Британского музея с Давидом и его фиговым листочком.

Помню, как посматривала на свое отражение в витринах магазинов, пока мы шли, и мне было стыдно, что я выше тебя, особенно на каблуках. Рядом с вами я выглядела долговязой, слишком высокой, тогда как рядом с Томом казалась почти нормального роста; я могла бы сойти за человека статного, а не мужеподобного.

Когда я смотрела оперу, мои мысли вертелись по кругу и я не могла полностью сосредоточиться на происходившем на сцене, меня отвлекал сидевший в соседнем кресле Том. Ты настоял, чтобы я села между вами («Роза меж двух шипов», – сказал ты). Иногда я украдкой поглядывала в твою сторону, но ты ни разу не отвел глаз от сцены. Я думала, что мне не понравится опера: она казалась мне такой истеричной, как пантомима со странной музыкой, но, когда Кармен спела L’amour est un oiseaurebelle que nul ne peut apprivoiser, все мое тело словно воспарило, а затем, в этой последней, ужасной, чудесной сцене Том взял меня за руку. Оркестр бушевал, Кармен потеряла сознание и умерла, а пальцы Тома держали мои в темноте. Потом все закончилось, и ты, Патрик, вскочил на ноги, хлопая в ладоши, крича «браво» и от возбуждения подпрыгивая на месте.

* * *

Я подумала о том, когда впервые услышала фразу «неестественные практики». Ты не поверишь, но это произошло в учительской Святого Луки, ее произнес мистер Р. А. Коппард, М.А. (Оксон): Ричард – для меня, Дикки – для его друзей. Он пил кофе из чашки с коричневыми цветами. Потом снял очки, накрыл их ладонью и наклонился к миссис Бренде Уайтледи из 12-го класса и нахмурился.

– Это было оно? – донеслись до меня ее слова, и он кивнул.

– Неестественные практики, «Аргус»²⁷. Страница седьмая. Бедный старый Генри.

Миссис Уайтледи моргнула и взволнованно втянула воздух.

– Его бедная жена. Бедная Хильда.

Они вернулись к своим тетрадям, заполняя поля решительными красными галочками и крестиками, и не сказали мне ни слова. Это было неудивительно, так как я сидела в самом углу и мое положение делало меня совершенно невидимой. К этому времени я преподавала в школе несколько месяцев, но своего стула в учительской все еще не имела. Том сказал, что в участке было то же самое: на некоторых стульях, похоже, невидимой нитью были вышиты имена их «владельцев» – должно быть, поэтому на них никто никогда не садился. У двери стояло несколько стульев со старыми подушками или неровными ножками, которые были чьи-то; то есть там сидели самые новые сотрудники. Я задавалась вопросом, приходилось ли новичкам ждать, пока другой сотрудник не выйдет на пенсию или умрет, прежде чем получить шанс заявить права на «обычный» стул. У миссис Уайтледи даже была собственная подушка, расшитая пурпурными орхидеями, и она была абсолютно уверена, что ни одна задница ее не коснется.

Я вспомнила об этом потому, что прошлой ночью мне снова приснился сон, такой же яркий, как и сорок лет назад. Мы с Томом были под столом; на этот раз – под моим рабочим столом в классе школы Святого Луки, но во всем остальном он был такой же: давящая тяжесть Тома на мне; его бедра на моих; его плечо придавило меня, как балка на дне лодки; и я – его часть. Между нами не было места для воздуха.

И я начинаю понимать, когда пишу это, что, возможно, все это время меня беспокоило то, что было внутри меня. Мои собственные неестественные практики или потаенные желания. Что бы сказали мистер Коппард и миссис Уайтледи, если бы узнали, что я чувствую к Тому? Что бы они сказали, если бы знали, что я хочу взять его в рот и попробовать как можно больше его? Мне казалось тогда, что такие желания должны быть неестественны для молодой женщины. Разве Сильви не предупредила меня, что она не чувствовала ничего, кроме страха, когда Рой коснулся ее между ног? Мои собственные родители часто зависали в долгом поцелуе в буфетной, но мать била руку отца, когда та уходила туда, куда не следовало. «Не беспокой меня сейчас, Билл, – говорила она, отодвигаясь от него на диване. – Не сейчас, любимый».

Я же хотела всего и именно сейчас.

Февраль 1958 года. Весь день в школе я держалась как можно ближе к котлу. На детской площадке кричала на детей, чтобы они больше двигались. У большинства из них не было подходящей одежды, и их колени побелели от холода.

Дома мама и папа начали говорить о Томе. Я рассказала им, знаешь, о нашем посещении музея, поездке в Лондон и обо всех других наших прогулках, но не упомянула, что мы с Томом были не одни.

– Разве вы не ходите танцевать вместе? – спросила мама. – Разве он еще не отвел тебя в «Регент»?

Но Том ненавидел танцы, он сказал мне об этом сразу, а я убедила себя: то, что мы делаем, – особенное, потому как оно другое. Мы были непохожи на другие пары. Мы узнавали друг друга. Вели правильные разговоры. И, как только мне исполнился двадцать один, я почувствовала себя немного старой для всей этой подростковой ерунды, музыкальных автоматов и джайва.

Однажды вечером в пятницу, не желая идти домой и столкнуться с безмолвным вопросом, который постоянно висел в атмосфере дома о намерениях Тома по отношению ко мне, я задержалась в классе, составляя карточки для детей. В тот момент мы изучали королей и королев Англии, которые мне казались довольно скучной темой. Мне хотелось говорить о спутнике, или атомной бомбе, или о чем-то, что могло бы хоть немного взволновать детей. Но тогда я была молода и беспокоилась о том, что подумает директор, так что это были короли и королевы. Многие дети все еще изо всех сил пытались прочесть самые простые слова, в то время как другие, например Кэролайн Мирс, уже улавливали основы пунктуации. Вопросы были простыми, и на карточках было достаточно места, чтобы они могли записать или нарисовать свои ответы, как бы полны они ни были: «Сколько жен было у Генриха VIII? Можете ли вы изобразить лондонский Тауэр?» – и так далее.

Котел еле работал, и даже в моем углу класса было холодно, поэтому я обернула шарфом шею и плечи и надела шляпу, чтобы согреться. Мне всегда нравился класс в это время, когда все дети и другие учителя разошлись по домам, а я поправляла парты, чистила доску и взбивала подушки в читальном уголке, готовясь к новому дню. Были такие тишина и спокойствие, если не считать скрипа моей ручки, и все углы, казалось, смягчились, когда дневной свет исчез. У меня было такое приятное чувство, что я организованный учитель, который контролирует все происходящее, и полностью готова к предстоящей работе. Именно в эти моменты, сидя в одиночестве за своим столом, окруженная тишиной и пылью, я убеждала себя, что нравлюсь детям. Возможно, думала я, некоторые из них даже меня любят. В конце концов, разве они не вели себя в тот день прилично? И разве теперь каждый день не заканчивался торжественным чтением «Детей воды»²⁸, когда дети сидели вокруг меня, скрестив ноги на коврике? Некоторые, конечно (Элис Рамбольд была одной из них), ерзали, заплетали друг другу косы или ковыряли бородавки на пальцах (вроде Грегори Силкока), но остальные были явно увлечены книгой, слушали меня открыв рты и с широко распахнутыми глазами. Кэролайн Мирс сидела у моих ног и смотрела на меня так, как будто я владела ключами от королевства, в которое она мечтала войти.

– Разве тебе не пора домой?

Я вскочила. Джулия Харкорт стояла в дверях и смотрела на часы.

– Тебя же могут запереть, будь осторожна. Не знаю, как ты, но мне бы не доставила наслаждения ночь, проведенная со школьной доской.

– Я уже собираюсь уходить. Просто доделаю несколько вещей.

Я была готова к ее возражению: «Разве сегодня не вечер пятницы? Ты не должна подготовиться к фотосессии со своим парнем?».

Но вместо этого она кивнула и сказала:

– Холодно, не так ли?

Я вспомнила о шляпе с полосками, и моя рука взметнулась к голове.

– Ты молодец, – продолжила Джулия. – Зимой здесь как в морозилке. Иногда я прячу грелку под подушку стула.

Она улыбнулась. Я отложила ручку. Ей явно хотелось поговорить.

Джулия была в привилегированном положении, у нее было собственное кресло в учительской; она всем нравилась, но я заметила, что, как и я, она обычно обедала в одиночестве, ее глаза редко отрывались от книги, когда она осторожно откусывала кусочек яблока. Не то чтобы она была застенчивой; она смотрела учителям-мужчинам – даже мистеру Коппарду – в глаза, когда говорила, и также отвечала за организацию школьных экскурсий. Была известна тем, что ходила гулять с учениками на многие мили без остановок и убеждала их, что это самое лучшее развлечение в любую погоду.

Я начала собирать свои рабочие листы в стопку.

– Я совсем потеряла счет времени, – сказала я. – Лучше пойду.

– Где ты живешь? – спросила она, как будто я уже упоминала об этом раньше.

– Недалеко.

Она улыбнулась и вошла в класс. На ней была ярко-зеленая шерстяная накидка, а в руках она держала дорогой на вид портфель из мягкой кожи, и я подумала, насколько он лучше моей корзины.

– Прогуляемся вместе?

– Так как у тебя дела? – спросила Джулия, пока мы быстро шли по Квинс-Парк-роуд. – Я не была уверена, справишься ли ты в тот первый день. Ты выглядела совершенно растерянной.

– Так и есть, – сказала я. – Я думала, что меня вырвет прямо на твои туфли.

Она остановилась и без улыбки посмотрела мне в глаза. Я подумала, что она пожелает мне спокойной ночи и отправится в другую сторону, но вместо этого она подошла ближе и серьезно сказала:

– Это была бы катастрофа. Это мои лучшие школьные туфли. Я прикрепила металлические пластины к каблукам, чтобы дети знали, что я иду. Я называю их своими копытцами.

На мгновение я растерялась, не зная, что ответить. Но потом Джулия запрокинула голову и громко зарычала, показав ровные зубы, и я поняла, что можно смеяться.